Читать книгу: «Чёрный язык»

Пролог

***

Они двигались по белым улицам в утреннем свете – безмолвные фигуры в потоке других фигур. Город стоял в стерильной тишине, нарушаемой лишь ровным гулом систем жизнеобеспечения и мерным шагом. Шаг в унисон. Как будто все они были шестеренками в одном огромном и бездушном механизме. Никто не спорил. Не смеялся. Не плакал. Невысказанное витало в воздухе тяжелым свинцом, но его не замечали. Не могли заметить, ибо два века назад что-то случилось с человечеством. Не война. Не чума. Нечто иное. Словно пронеслась по земле невидимая коса и срезала все до единого цветка чувства, оставив лишь голую, выжженную равнину души. Архивы сгорели в бездымном огне. Память истлела. Причины покрылись прахом. Люди стали гладкими и пустыми, как галька и мир обрел свой идеал – мир без боли.

Она сидела за стерильным столом в стерильной комнате. Каштановые волосы аккуратно убраны в пучок, строгий белый костюм, лицо лишенное эмоций – Лина. Тридцать лет. Переводчик. Ее работа заключалась в том, чтобы умерщвлять слова – брать последние выжимки из речей чиновников и переводить их на нейтральный язык, в стратегических местах, повышая эмоциональный окрас обращений.

Это так противоречиво.

У людей больше не осталось эмоций – они лишились их, они боялись их. Они как ведомые овцы, прислушивались только к словам с эмоциональным окрасом, немного выше поднятым голосом, стоит лишь на несколько герц поднять звук. Так нелепо. Так правильно.

Лина обожала свой мир, работу, чувство привилегированной власти и контроля. Её собственный язык был без цвета, без чувств, без изъянов. Она была хороша в этом. Гордилась своей нормальностью, своей стабильностью, своей способностью быть как все и одновременно быть над большинством. Эффективной работницей с идеальным расписанием. Она была частью механизма и механизм этот работал без сбоев.

Каждое утро она совершала ритуал. Капсула Калморина лежала на ее ладони. Маленькая. Перламутровая. Капсула, что приглушала эмоции и приносила невообразимое спокойствие, умиротворение. Она клала ее на язык, запивала водой без вкуса и с ожиданием смотрела в окно.

Мир менялся.

Краски выцветали, яркий зеленый парк за окном становился блеклым и безжизненным, синева неба меркла до сероватого оттенка, звуки доносились как сквозь толщу воды, смех, если бы он был, стал бы просто набором частот. Но смеха не было. Была только тишина. Тишина и порядок в белокаменном городе с плавными изгибами в архитектуре и стеклянными высотками, уходящими в облака.

Она смотрела на свои руки – они не дрожали. Нет большего счастья чем спокойствие, контроль и стабильность.

Включился телевизор. Голос был ровным и лишенным тембра, уровень общественного спокойствия – 99.7%. Мир стабилен.

Она кивнула. Мир был стабилен.

А потом наступил день, когда она не приняла таблетку – она уронила ее. Капсула покатилась по кафельному полу и затерялась в решетке вентиляции. Исчезла. Не придав этому значения, пошла на работу, цокая каблуками по белым улицам среди безмолвных фигур. И вдруг услышала.

Это был не звук, не слово – это был гул. Подспудный. Глубокий. Идущий из самого нутра мира, из нутра каждого человека. Он висел в воздухе. Черный. Густой. Как смог.

Она остановилась среди идущего потока людей. Их рты говорили одно – короткие, вежливые фразы. Машинный язык. Но под гладкой поверхностью, бушевало нечто иное – темный язык. Настоящие слова. Искаженные гримасы из боли и отчаяния что вопили, кричали, скулили, визжали и ныли. Они пытались вырваться из тел хозяев, а рядом – мысли, что клубились черными тучами, обвивая голову и шею точно змеи. Страх. Гнев. Отчаяние. Все, что должно было быть умерщвлено. Все, что было похоронено заживо. Все это рвало и вырывалось. Тело было живой клеткой.

Она слышала и то, что они говорили, и то, о чем молчали. Два голоса. Один – ложный и полированный. Другой – правдивый и уродливый. Они звучали в унисон и слышала их только она.

Лина, потеряно стояла на белой улице под белым солнцем, вокруг нее двигались люди-машины, а в ее ушах набатом звучал гул из множества, из тысяч, из десятков тысяч голосов, все нарастая и нарастая в громкости . В голову пришло четкое осознание, что стабильность – это ложь. Что спокойствие – это обман. И что слова, которые она так долго умерщвляла, были самым страшным оружием. Все вокруг выглядело как чистое безумие, как будто мир умирал на ее глазах. Давя на голову, он сжимал голову в тиски, заглушал ее тихий шепот.

– Нет, нет… это все сон, сон….

Кровь бурлила в венах. Было жарко. Так жарко! Она никогда не испытывала что-то подобное. Сердце превратилось в бесконечный барабанный гром.

Лина никогда в жизни не бежала так. Несясь, будто сумасшедшая до ближайшего медцентра, она начала замечать, как глаза слепли от цветных бульваров, кустов, от солнца что нещадно жгло глаза. Это был такой водоворот из новых ощущений и страха за свою стабильность, ноги заплетались, дыхание разрывало болью горло.

Решив срезать на переулке, Лина на всей скорости врезается в местных Дерсов, служителей правопорядка и хриплым, сорванным голосом пытается произнести:

– Пом-Помогите….! – Зрачки вибрируют как в эпилептическом припадке, гул в голове все нарастает. Она слышит Черный язык одного из.

Глава 1

Мир

Она сидела в кабине. Стеклянный ящик. Терминал. На экране – слова министра:

“Мы чувствуем благодарность за …”.

Она смотрела на них и видела пустышки с сухими фразами, стандартными обещаниями. Совершенно стерильная речь, которая не обращает к себе никакого внимания народа, что в политике было недопустимо. Поэтому, чтобы к сильным мира сего прислушивались, были необходимы такие сотрудники, как она. Она добавляла чувства, заменяла сухой конструктор фраз красками в важных для законов местах, акцентировала на важном, агитировала к предписанным действиям.

“Мы осознаём позитивное влияние!” – теперь с уверенностью вещал четвертый спикер палаты №9.

Ее пальцы скользили по клавиатуре беззвучно, вытравливая скептицизм и надменность из текста, оставляя голый каркас с красивыми вставками. “Чистый язык” – так ее хвалили коллеги. Их голоса были ровными, одобрительными. Без излишнего тепла, как скрип хорошо смазанной двери. Она кивала, принимала эту похвалу как должное, как топливо для механизма ее существования.

Она вышла в коридор – длинный, белый, без окон, освещенный ровным немерцающим светом. По нему шли двое в серой униформе. Между ними – мужчина. Его руки были скованы за спиной. Шел медленно, не сопротивляясь, но его глаза… Его глаза были не как у всех – они не были пустыми, в них горел огонь. Темный. Глубокий. Огонь, который должен был давно истлеть. Он выглядел безумцем, готовым разрушать все, на что обратит внимание.

Спустя пару шагов, по какой-то причине резко повернул голову и нашел глазами Лину. Остановился. Мужчина был не сильно старше ее, лицо иссечено морщинами, что не от улыбок. Он открыл рот, но не произнес ни звука.

Лишь губы сложились в фразу “Ты слышишь?”.

Она замерла. Молчаливой статуей стояла в стерильном свете коридора и смотрела, как его уводят. Дверь закрылась так же беззвучно, как и всегда.

Подняв руку, провела пальцами по губам и беззвучно повторила: “Ты слышишь?”

В ее ушах стояла тишина. Та самая, знакомая тишина Калморина. Гул систем вентиляции, ровный шаг где-то вдали и ничего более.

– Действительно сумасшедший. – подумала про себя.

От него веяло переменами в спокойной жизни Лины. Что-то не приятное закопошилось внутри – странные и неприятные ощущения ползли по телу. Как хорошо что у нее есть Каморин. Он помогает вернуть контроль над собой и приносит мир там, где мог бы быть хаус.

Успокоившись, она опустила руку от груди, повернулась и пошла назад в свой кабинет. К своим словам. К своей работе. К своему спокойствию.

Но в самой глубине, под слоями стерильного льда что-то дрогнуло. Словно далекий удар грома за горизонтом. Предвестник бури, что должна была прийти, ибо ничто не вечно под луной. Даже искусственное спокойствие. Даже самый прочный порядок рано или поздно находит трещина, и сквозь нее просачивается тьма. Тихий голос, что задает единственный важный вопрос, поглощает своим безмолвием в тишине. Приглашает рискнуть довериться.

***

Поработать в спокойствии Лине так и не дал этот навязчивый шепот: “Ты слышишь?”, голосом который она придумала. Такое было впервые за все время ее работы в офисе и это также заставляла внутри нее что-то шевелится. Она отстала от плана работы, забыла на обеде забрать пустые контейнеры, не поставила в важных местах пометки.

Что-то происходило, но она никак не могла разобраться в этом.

С наступлением вечера дошла до матери. Дом стоял в ряду таких же белых коробок – безликих, молчаливых. Внутри воздух был неподвижен и прохладен. Мать сидела в кресле, сложив руки на коленях, смотрела на стену. На стенах не было зеркал. Ни одного. Зеркала были изъяты давно в ходе Великого Умиротворения, потому что показывали искаженные образы, вызывали ненужные вопросы.

Мать повернула голову. Ее движения были плавными, лишенными резкости. Механическими.

– Лина. – сказала она. Голос был ровным. Как тихая вода.

– Мать. – ответила Лина.

Неспешно села напротив, начиная обыденный диалог. Они говорили о работе, о погоде, о стабильности. Слова были правильными, вежливыми, выверенными, как будто их читали по скрижалям древнего ритуала. Не было пауз. Не было интонаций. Не было жизни.

– Ты должна быть благодарна, – сказала мать. Ее глаза были прозрачными. Как стекло. – В нашем мире нет боли.

Лина смотрела на нее, на ее неподвижное лицо, на руки, что лежали на коленях без единой дрожи. Она думала о словах, которые правила днем, о речи министра, о том, как вплетала в них ложную уверенность. И о мужчине в коридоре, о его глазах, о беззвучном вопросе: “Ты слышишь?”

И в этот момент что-то ударилось в окно. Резкий. Неровный звук. Тупой удар о стекло.

Лина вздрогнула.

Она не вздрагивала годами. Ее тело забыло этот рефлекс. Оно было отлажено и успокоено Калморином, но теперь… теперь что-то сломалось.

Она обернулась.

За окном, на белом подоконнике, билась птица. Маленькая. С темными перьями. Она билась о стекло снова и снова. Слепая. Отчаянная. Ее клюв стучал по гладкой поверхности. Бесполезно выбивая рваные ритмы.

Мать не двинулась. Она смотрела на птицу без интереса.

– Они всегда так делают, – сказала она. – Они не понимают стекла. В конце концов они умирают.

Лина смотрела на птицу. Она видела отражение комнаты в стекле, свое лицо, лицо матери – белое, безжизненное. А за стеклом было темное существо, что билось в панике. Оно пыталось прорваться, войти в этот стерильный мир или вырваться из него.

Она встала, подошла к окну. Птица металась. Ее крылья били по стеклу глухо, безумно.

Лина подняла руку, хотела открыть окно, но не смогла. Рука замерла в воздухе. Протокол запрещал открывать окна без причины. Это могло нарушить климат-контроль, внести диссонанс.

Она стояла и смотрела как птица бьется о преграду, как ее маленькое тело содрогается от ударов, как темные глаза, полые и пустые, смотрят внутрь. В ее мир. В ее спокойствие.

Послышался стук. Нерегулярный. Хаотичный. Он резал ровный гул систем жизнеобеспечения, как нож режет плоть.

Мать наблюдала за ней со своего кресла.

– Не обращай внимания, – сказала она. – Это всего лишь птица. Она не имеет значения.

Но Лина не могла отвести взгляд. Она видела, как птица замедлилась. Ее движения стали слабее. Последний удар. И затем она замерла. Лежала неподвижно на подоконнике, как крошечное темное пятно на белом фоне.

Лина опустила руку. Повернулась к матери.

Та смотрела на нее все тем же ровным взглядом.

– Ты нервничаешь, – констатировала она. – Это нерационально. Ты должна принять Калморин. Любые отклонения приводят к катастрофе. Не пренебрегайте безопасностью. Чти правила. Не забывай принимать таблетки. От лишней никаких побочных эффектов не будет, ты знаешь.

Лина кивнула. Она чувствовала что-то странное в груди – тяжелое, холодное, как камень. Она не знала, как это назвать. Это чувство было стерто из ее памяти. Из памяти всего человечества.

Она вышла из дома. Шла по белым улицам. В ушах у нее стоял стук птицы о стекло. Нерегулярный. Хаотичный. А под ним – далекий гул. Тот самый гул, что она услышала бы через несколько дней – гул черного языка. Но сейчас она его еще не слышала. Сейчас ее окружала немая тишина.

Она шла домой в свою стерильную квартиру где не было зеркал, где не было птиц, где не было боли. На высоте в сотню футов был лишь бескрайний океан серого безоблачного неба. Пейзаж напоминает блюдце молока – столь же неподвижное.

Но камень в груди оставался. И он рос. Рос с каждым шагом. Предвестник. Первая трещина в стекле ее мира. За стеклом что-то ждало. Что-то темное и живое.

Глава 2

Инцидент

На следующий день система дала сбой. Не громкий и не яростный, но тихий и всепроникающий, как яд. Механизм распределения Калморина в ее районе остановился. Автоматическая аптека выдала пустой блистер. На табло мигала лаконичная надпись: «Временная задержка поставок. Сохраняйте спокойствие». Лина посмотрела на пустой отсек. Ее пальцы на мгновение сжались. Затем разжались. Она повернулась и пошла на работу. Это была всего лишь задержка. Задержки были частью системы. Система была неумолима, но не безупречна. Она функционировала в рамках допустимых погрешностей.

К вечеру погрешность стала ощутимой.

Она сидела на вечернем брифинге. Голос начальника отдела был монотонным, как гудение трансформатора. Он говорил о квотах, о эффективности, о стабильности. И вдруг. Под этим ровным потоком слов. Шепот. Не звук, а его тень. Словно под гладкой поверхностью льда копошилось что-то живое и уродливое. Она не различала слов, только интонацию. Протяжный, полный немой ярости визг. Он был похож на скрежет металла по стеклу. Он шел не из ушей, а изнутри черепа. Шум под кожей мира.

Лина медленно перевела взгляд на коллегу, сидевшего рядом. Его губы шевелились, повторяя утвержденные реплики одобрения. А под этим, будто на другой частоте, звучал другой голос, тот самый шепот, и он выл: “…ненавижу этот бледный рот его бледное лицо эти бледные слова я хочу разорвать их посмотреть что внутри если там есть что-то кроме пыли…”

Она резко отвела глаза. Смотрела на свои руки, лежавшие на столе. Они были неподвижны. Но внутри все дрожало. Это не было похоже ни на что из того, что она знала. Знание было стерильным. Это же было живым и грязным. Она чувствовала тошнотворный привкус страха, медного и острого, на языке. Она не знала, как его назвать. Она знала лишь, что это – сбой, а сбой нужно исправить.

Вечеринка была запланирована давно. На крыше небоскреба «Аксиома». Самого высокого здания в секторе. Стрибек, ее партнер, встретил ее внизу. Его лицо было правильным и гладким, как отполированный камень. Он улыбнулся ей предписанной улыбкой. Ни одна мышца не дрогнула лишний раз.

– Лина. Ты выглядишь функционально, – сказал он.

– Стрибек. Ты тоже, – ответила она.

Они поднялись на скоростном лифте. Стеклянная кабина пронзала слои города. Белые здания уходили вниз, превращаясь в геометрический узор. Крыша была огромной площадкой, огороженной невидимым полем. Пол был из светящегося полимера. Сотни людей стояли небольшими группами. Говорили тихими, размеренными голосами. Смеха не было. Музыка была абстрактной композицией, лишенной ритма и мелодии, просто набором гармоничных частот, успокаивающих нервную систему. Воздух был насыщен нейтрализующими феромонами.

Лина взяла бокал с прозрачной жидкостью. Она не содержала алкоголя. Алкоголь был вне закона. Он вносил диссонанс. Она сделала глоток. Вода была безвкусной. Она смотрела на толпу. На гладкие, умиротворенные лица. И под этим спокойствием, как под тонкой пленкой, копошился тот самый черный шум. Теперь он был отчетливее. Он не кричал, он шептал. Тысячи шепотов сливались в один сплошной гул, словно под землей кишел муравейник из слепых, яростных существ.

“…притвориться что я слушаю а самому думать о том как бы она выглядела без этой ужасной прически…”

“…протокол предписывает находиться здесь сорок семь минут это нерационально я мог бы завершить отчет…”

“…если бы я мог я бы столкнул его с этого края просто чтобы посмотреть изменится ли выражение его лица в полете…”

Она поставила бокал. Ее пальцы слегка дрогнули. Стрибек что-то говорил ей о новых показателях эффективности. Его губы двигались. Его настоящий голос, ровный и безжизненный, говорил о статистике. А под ним, как гной из раны, сочился другой: “…она не слышит меня ее глаза пусты как и у всех почему я здесь это бессмысленно все бессмысленно я хочу чтобы все это прекратилось…”

– Ты невнимательна, Лина, – заметил Стрибек. – Твои биометрические показатели демонстрируют легкое отклонение. Учащенный пульс.

– Это ничего, – сказала она. Ее собственный голос прозвучал чужим. – Просто усталость.

Она отошла от него, к краю крыши. Стояла и смотрела вниз, на город. Океан молочного света. Бескрайнее, идеальное спокойствие. И под ним – этот гул. Этот шепот. Этот черный язык, что лизал изнанку реальности, как море лижет опоры пирса.

Она достала из кармана запасную капсулу. Ту, что носила с собой на случай непредвиденных обстоятельств. Маленькую. Перламутровую. Она положила ее на язык. Проглотила без воды. Она стояла и ждала, когда яд спокойствия сделает свою работу. Ждала, когда краски потускнеют, звуки станут приглушенными, а шепот умолкнет, погребенный под слоем химического льда.

Она ждала, но камень страха в ее груди не таял. Он лишь становился тяжелее. Она смотрела на идеальный город, на идеальных людей, и впервые за всю свою жизнь она поняла, что находится не внутри механизма. Она стояла на его краю. А внизу, в тишине между тактами предписанной музыки, в промежутках между правильными словами, зияла бездна и из этой бездны доносился шепот. Он звал ее по имени. Голосом, который она начала узнавать.

Приняв страшную безысходность собственного положения, вернулась обратно к Стрибеку.

– Ты ведешь себя странно, – сказал он обводя безэмоциональным взглядом фигуру. – У тебя есть запас Калморина? Я могу дать пару капсул в долг до четвертого дня.

Ни эмоций, ни движений. Сухое механическое предложение в попытке починить еще не до конца вышедшею из строя машину.

– Только что выпила. Ждем.

– Ждем, – согласился парень и повел ее танцевать, увлекая в механический ритм всем известных движений. Танец как калейдоскоп, менял узор построений через четное количество шагов, задавая темп полезный для продуктивной мозговой деятельности.

После беззубой вечеринки наступало время для регулярной близости с Стирбеком. Каждый кто состоял в отношениях должен был соблюдать процесс. Точное количество раз. Точное количество дней. При необходимости детей меняли курс таблеток для обоих партнеров и увеличивали количество дней и раз. Все фиксированно. Все стерильно.

***

Утро следующего дня обернулось катастрофой. Капсула покатилась по кафельному полу и затерялась в решетке вентиляции. Исчезла. Она падала так же стремительно вниз, как привычная жизнь Лины. Порядок уступил свое место хаусу.

Глава 3

День, когда она не приняла таблетку

После мгновенного исчезновения последней запасной таблетки мир на мгновение встал. Недолго постояв, сверля взглядом решетку вентиляции, Лина безразлично отвернулась. Пора собираться в офис. Голова немного гудела, но она не придала этому значения. Пошла на работу. Шла по белым улицам среди безмолвных фигур. И вдруг услышала.

Это был не звук, не слово – это был гул. Подспудный. Глубокий. Идущий из самого нутра мира, из нутра каждого человека. Он висел в воздухе. Черный. Густой. Как смог.

Она остановилась среди идущего потока людей. Их рты говорили одно – короткие, вежливые фразы. Машинный язык. Но под гладкой поверхностью, бушевало нечто иное – темный язык. Настоящие слова. Искаженные гримасы из боли и отчаяния что вопили, кричали, скулили, визжали и ныли. Они пытались вырваться из тел хозяев, а рядом – мысли, что клубились черными тучами, обвивая голову и шею точно змеи. Страх. Гнев. Отчаяние. Все, что должно было быть умерщвлено. Все, что было похоронено заживо. Все это рвало и вырывалось. Тело было живой клеткой.

Она слышала и то, что они говорили, и то, о чем молчали. Два голоса. Один – ложный и полированный. Другой – правдивый и уродливый. Они звучали в унисон и слышала их только она.

Лина, потеряно стояла на белой улице под белым солнцем, вокруг нее двигались люди-машины, а в ее ушах набатом звучал гул из множества, из тысяч, из десятков тысяч голосов, все нарастая и нарастая в громкости . В голову пришло четкое осознание, что стабильность – это ложь. Что спокойствие – это обман. И что слова, которые она так долго умерщвляла, были самым страшным оружием. Все вокруг выглядело как чистое безумие, как будто мир умирал на ее глазах. Давя на голову, он сжимал голову в тиски, заглушал ее тихий шепот.

– Нет, нет… это все сон, сон….

Кровь бурлила в венах. Было жарко. Так жарко! Она никогда не испытывала что-то подобное. Сердце превратилось в бесконечный барабанный гром.

Лина никогда в жизни не бежала так. Несясь, будто сумасшедшая до ближайшего медцентра, начала замечать как глаза слепли от цветных бульваров, кустов, от солнца что нещадно жгло глаза. Это был такой водоворот из новых ощущений и страха за свою стабильность, ноги заплетались, дыхание разрывало болью горло.

Решив срезать на переулке Лина на всей скорости врезается в местных Дерсов, служителей правопорядка и хриплым, сорванным голосом пытается произнести:

– Пом-Помогите….! – Зрачки вибрируют как в эпилептическом припадке, гул в голове все нарастает. Она слышит Черный язык одного из.

Первый, тот что был крупнее, думал густым, жирным голосом, полным ленивой жестокости: “…опять одна из этих бледных сучек забыла принять свою дозу смотреть на них противно трясущихся как черви на крючке…”

Внешне он произнес ровно, без интонации: – Гражданка. Вы нарушаете общественный порядок.

Второй, поменьше, с гибкими движениями паука, смотрел на нее, и его мысли были тоньше, острее: “…интересно как долго она продержится до полного слома можно поэкспериментировать может оставить без таблетки на сутки посмотреть что будет с психикой, как она будет гнить заживо…”

– Пом-Помогите… – выдохнула она повторно, и ее голос сорвался в хрип. Гул в голове нарастал, превращаясь в оглушительный рев. Она слышала темный, липкий поток их истинных намерений.

Крупный стражник наклонился. Его бронированная перчатка сжала ее запястье с такой силой, что кости затрещали. Боль, острая и яркая, пронзила руку. Она вскрикнула. Это был не звук, а животный вопль, вырвавшийся из самого нутра. Она не помнила, чтобы могла так кричать.

– Непроизвольная вокализация, – констатировал второй, и в его мыслях заплясали искорки любопытства. “…какой чистый звук страха давно не слышал…”

Ее скрутили. Руки за спиной. Холодный металл наручников впился в запястья. Ее подняли и потащили. Ноги волочились по безупречно чистому тротуару. Прохожие не останавливались, не оборачивались. Их лица были масками. А под масками – такой же ужас, такой же визг, который она теперь слышала ясно, как если бы все человечество кричало в унисон в немой агонии.

Ее втолкнули в бронированный фургон. Внутри пахло озоном, металлом и чем-то сладковатым, химическим. Сильно приложилась головой о какую-то коробку на полу. Двери захлопнулись с глухим ударом, погрузив все в полумрак. Она лежала на холодном полу, вслушиваясь в гул, который теперь исходил от самого фургона, от города, от мира. Это был звук гигантской машины, перемалывающей жизни тех, кто не вписывался в общество.

Отделение было выкрашено в тот же больничный белый цвет. Но здесь он был обшарпанным, испещренным царапинами и сколами. Воздух был густым от запаха пота, мочи и страха. Страха, который витал здесь как осязаемый туман. Ее бросили в камеру. Дверь из матового стекла с металлическими прутьями, закрылась за ней с лязгом. Еще какое-то время этот звук стоял, заполняя все мысли.

В камере уже были люди. Они сидели на скамьях вдоль стен или стояли, прислонившись к ним. Их глаза были пусты, но тела выдавали напряжение. Легкая дрожь в пальцах. Судорожные глотки воздуха. Они были похожи на животных в загоне, чувствующих приближение убоя. Лина прижалась к стене, съежившись. Она слышала их. Не слова, а сплошной поток отчаяния. “…дайте дайте дайте я сделаю что угодно только дайте…” “…мама мне страшно…” “…ненавижу ненавижу ненавижу всех…”

Она закрыла уши ладонями, но это не помогало. Голоса звучали внутри, в самой сердцевине ее черепа. Они липли к сознанию, как смола.

Внезапно дверь открылась. Вошел стражник. Не тот, что был на улице. Другой. С безликим лицом и пустыми глазами. В его руке был металлический ящик. В камере замерли. Все взгляды устремились на ящик. В воздухе повисло напряженное, почти религиозное ожидание.

Стражник поставил ящик на пол. Открыл его. Внутри лежали ряды ампул с прозрачной жидкостью. Он начал вызывать номера. Голос был монотонным, как сирена.

– Семь-ноль-восемь.

К двери подошел мужчина. Его руки тряслись. Стражник вколол ему препарат в шею. Быстро. Резко. Без усилия. Мужчина вздрогнул, его глаза на мгновение закатились, а затем тело обмякло. Выражение муки на его лице сменилось пустым спокойствием. Его отвели в сторону.

– Семь-ноль-девять.

Женщина. Та же процедура. Та же мгновенная трансформация.

Лина смотрела, завороженная ужасом. Это был конвейер. Конвейер по усмирению неугодных. Она не понимала кто все эти люди. Бездомные? Преступники? Почему они сидят здесь и как благонравные овцы ждут дозу? Они стояли в очереди, эти люди, и добровольно подставляли шеи под иглу, лишь бы заглушить ад внутри.

– Семь-один-ноль.

Это был ее номер. Она не двинулась с места.

Стражник посмотрел на нее. Его взгляд был плоским, как у рыбы.

– Семь-один-ноль. Подойди.

Она покачала головой. Ее все тело сотрясала дрожь. Она слышала его мысли. Они были простыми, как удар топора: “…неподчинение протоколу применение силы разрешено…”

Он сделал шаг к ней. В его руке блеснул шприц. В этот момент Лина поняла, что выбор между ложным покоем и этим хаосом был иллюзией. Выбора не было. Был только принудительный контроль.

Она отшатнулась, прижимаясь спиной к холодной стене. Но двое других обитателей камеры, уже получивших свою дозу, с пустыми, послушными лицами, схватили ее за руки. Их прикосновение было безжизненным, как у манекенов. Их пальцы сменали мягкие руки, впивались ногтями в кожу. Лина пыталась вырваться. Они рывками подвели ее к стражнику.

Игла вошла в шею. Резкий укол. Холод, расползающийся по венам. И затем… Тишина.

Мгновенная, оглушительная тишина.

Гул прекратился. Шепоты смолкли. Яркие, мучительные краски мира снова поблекли до знакомых пастельных тонов. Давящая тяжесть в груди исчезла, сменившись легкой, безвоздушной пустотой. Ее тело перестало дрожать. Сердцебиение замедлилось до ровного, механического ритма. Ноги подкосились, но ее уже никто не держал.

Она сидела на холодном из кафеля, глядя в пустоту. Она снова была машиной. Исправной. Функциональной.

Ее отпустили. Конвой из двух стражников проводил ее до квартиры. Они шли молча, немного поддерживая ее под руки.. Город снова был стерильным, белым, беззвучным. Идеальным.

У ее двери стоял человек в строгом сером костюме. Его лицо было узким, с острыми чертами, а глаза смотрели с холодной, хищной учтивостью. Он напоминал лису, наблюдающую за глупой мышью, которая по какой-то причине решила дерзить самоуправством и идти против системы. Он излучал пафосную, напыщенную уверенность, лишь слегка приглушенную действием препарата.

– Гражданка Лина, – произнес он, и его голос был сладким, как сироп, но с металлическим привкусом. – Приношу извинения за причиненные неудобства. Система быстрого реагирования иногда бывает… излишне усердной в защите общественного спокойствия.

Она смотрела на него, не отвечая. Ее разум был чистым, пустым листом. Но глубоко внутри, под толщей химического льда, в том месте, куда не мог проникнуть Калморин, что-то шевельнулось. Крошечная, холодная искра.

– Ваше состояние стабилизировано, – продолжал он. – Вам предоставлен один выходной для полного восстановления функциональности. – Он сделал паузу, и его губы растянулись в чем-то, что должно было быть улыбкой. Это было похоже на оскал. – Если вы чувствуете, что наша идеальная система в чем-то вас не удовлетворила… я всегда к вашим услугам. Для решения… особых вопросов.

Он протянул ей тонкую белую карту. Она взяла ее механическим движением.

Человек кивнул, развернулся и ушел, его шаги были беззвучны по белому полу коридора. Двое сопровождающих последовали за ним.

Лина вошла в свою квартиру. Дверь закрылась. Она стояла посреди стерильной, безликой комнаты, сжимая в руке белую карту. Подняла ее, посмотрела попыталась прочитать.

И тогда, сквозь химический туман, на нее хлынуло воспоминание. Не звук, не образ, а чистое, нефильтрованное ощущение. Ярость. Животная, всепоглощающая ярость, которую она испытывала в камере, когда к ней протянулись руки. Ярость, которую она не могла выразить. Ярость, которую она научилась чувствовать и распознавать.

Она сжала карту так сильно, что хрустнул пластик, но не эмоций, не реакции тела не последовало. Только тонкая струйка крови стекающая на пол. Так, неподвижно, глядя в одну точку перед собой она простояла несколько часов. Дозу ввели лошадиную. Но внутри, в самой глубине, где-то подо льдом, та самая искра не гасла. Она тлела. И ждала.