Читать книгу: «The Poems of Ralph Waldo Emerson / Стихотворения», страница 2

Шрифт:

To Rhea

Thee, dear friend, a brother soothes,
Not with flatteries, but truths,
Which tarnish not, but purify
To light which dims the morning’s eye.
I have come from the spring-woods,
From the fragrant solitudes; —
Listen what the poplar-tree
And murmuring waters counselled me.

If with love thy heart has burned;
If thy love is unreturned;
Hide thy grief within thy breast,
Though it tear thee unexpressed;
For when love has once departed
From the eyes of the false-hearted,
And one by one has torn off quite
The bandages of purple light;
Though thou wert the loveliest
Form the soul had ever dressed,
Thou shalt seem, in each reply,
A vixen to his altered eye;
Thy softest pleadings seem to bold,
Thy praying lute will seem to scold;
Though thou kept the straightest road,
Yet thou errest far and broad.

But thou shalt do as do the gods
In their cloudless periods;
For of this lore be thou sure, —
Though thou forget, the gods, secure,
Forget never their command,
But make the statute of this land.

Скрижали сохранят без сроку²⁹;
Пророка иль сивиллы³⁰ слово —
В дубраве, храма средь златого —
Всё с ветром утра режет тьму,
Всё шепчет чуткому уму.
Хранить Святого Духа тон
Мир беззаботный обречён.
Знаком я с мудрой стариной,
Лежит Писанье предо мной,
Сент-Джон, блаженный Августин
И, свивший их в канат один,
Наш Тейлор: Златоуст, исток,
Теолог (как Шекспир, глубок)³¹.
Слова́ – мелодий слаще нет.
В сутане мил его портрет;
Пусть его веру видит всяк,
Но мне в епископы – никак.

К Рее³²

Тобой, мой друг, утешен брат,
Не лестью, истиной объят:
Та очищает, не грязнит,
Пред светом, что рассвет таит.
Лес весенний бросил я,
Ароматней нет жилья;
Тополя в той стороне,
Ручьи совет давали мне.

Коль любовь сжигает грудь,
Коль взаимности ничуть,
Спрячь тоску в душе своей,
Пусть терзает, нет больней;
Коль любовь сокрыта разом
Перед вероломным глазом,
Когда слетает, спору нет,
Тяжёлых уз багровый свет,
Пусть отменно хороши
Облачения души,
Пред ним являй всечасно прыть,
Представ мегерой, изумить,
В мягчайших просьбах наглой стань,
Внеси в моленье лютни брань;
Лучше выход не найдёшь,
Пусть ты в заблужденьях сплошь.

Богам присущ такой подход,
Когда ничто их не гнетёт,
Верь всецело в мудрость эту,
Не забудь – сомнений нету,
Боги помнят свой приказ:
Ведь за землёю глаз да глаз.

As they lead, so follow all,
Ever have done, ever shall.
Warning to the blind and deaf,
’T is written on the iron leaf,
Who drinks of Cupid’s nectar cup
Loveth downward, and not up;
He who loves, of gods or men,
Shall not by the same be loved again;
His sweetheart’s idolatry
Falls, in turn, a new degree.
When a god is once beguiled
By beauty of a mortal child
And by her radiant youth delighted,
He is not fooled, but warily knoweth
His love shall never be requited.
And thus the wise Immortal doeth, —
’T is his study and delight
To bless that creature day and night;
From all evils to defend her;
In her lap to pour all splendor;
To ransack earth for riches rare,
And fetch her stars to deck her hair:
He mixes music with her thoughts,
And saddens her with heavenly doubts:
All grace, all good his great heart knows,
Profuse in love, the king bestows,
Saying, ‘Hearken! Earth, Sea, Air!
This monument of my despair
Build I to the All-Good, All-Fair.
Not for a private good,
But I, from my beatitude,
Albeit scorned as none was scorned,
Adorn her as was none adorned.
I make this maiden an ensample
To Nature, through her kingdoms ample,
Whereby to model newer races,
Statelier forms and fairer faces;
To carry man to new degrees
Of power and of comeliness.
These presents be the hostages
Which I pawn for my release.
See to thyself, O Universe!
Thou art better, and not worse.’ —
And the god, having given all,
Is freed forever from his thrall.

The Visit

Askest, ‘How long thou shalt stay?’
Devastator of the day!
Know, each substance and relation,
Thorough nature’s operation,

Раз ведут, спеши поспеть,
Было так, и будет впредь.
Слеп кто, нем – пусть не блажит;
Текст железный лист хранит:
«Кто Купидонов пьёт нектар,
Своей любви теряет жар».
Любишь – бог ли, смертный будь —
Былой любимой не вернуть;
У неё же, в свой черёд,
Поклонение пройдёт.
Если ж бог тюфяк простой
Перед земною красотой,
Его пленила юность эта,
То не сдурел, а ум напряг:
Его любви не ждать ответа.
Бессмертный мудр, поступит так:
Решит, что должен и не прочь
Созданье тешить день и ночь,
От всех зол оберегая,
Славу всю к ногам бросая,
Летать за кладами по свету;
Украсят звёзды гриву эту;
Он в мысли ей вплетает песни,
Но грусть сомнений есть, хоть тресни:
Всё, что душа ни назови,
Ей царь дарует, щедр в любви,
Говоря: «Твердь, небо, море!
Ме́чу памятником горе
От Добра с Красою в сборе.
Пусть добро мне ни к чему,
По блаженству своему,
Хоть презрен, как не презреть,
Её украшу, как не сметь.
Будь дева образцом, как есть,
Природе, чьих богатств не счесть,
С такой моделью не сравниться
Другим: поплоше формы, лица;
Иных высот достигнет люд:
И мощь, и красота придут.
Такая вот пойдёт родня,
Ручаюсь, вспомните меня.
Мир, огляди свои черты!
Стал лучше, а не хуже ты»,
И бог, всё-всё отдав тогда,
Обрёл свободу навсегда.

Визит33

Спросит: «Ты надолго к нам?»
День расколот пополам!
Знай: родня любой породы
В полном веденье природы,

Hath its unit, bound and metre;
And every new compound
Is some product and repeater, —
Product of the earlier found.
But the unit of the visit,
The encounter of the wise, —
Say, what other metre is it
Than the meeting of the eyes?
Nature poureth into nature
Through the channels of that feature,
Riding on the ray of sight,
Fleeter far than whirlwinds go,
Or for service, or delight,
Hearts to hearts their meaning show,
Sum their long experience,
And import intelligence.
Single look has drained the breast;
Single moment years confessed.
The duration of a glance
Is the term of convenance,
And, though thy rede be church or state,
Frugal multiples of that.
Speeding Saturn cannot halt;
Linger, – thou shalt rue the fault:
If Love his moment overstay,
Hatred’s swift repulsions play.

Uriel

It fell in the ancient periods
Which the brooding soul surveys,
Or ever the wild Time coined itself
Into calendar months and days.

This was the lapse of Uriel,
Which in Paradise befell.
Once, among the Pleiads walking,
Seyd overheard the young gods talking;
And the treason, too long pent,
To his ears was evident.
The young deities discussed
Laws of form, and metre just,
Orb, quintessence, and sunbeams,
What subsisteth, and what seems.
One, with low tones that decide,
And doubt and reverend use defied,
With a look that solved the sphere,
And stirred the devils everywhere,
Gave his sentiment divine
Against the being of a line.
‘Line in nature is not found;
Unit and universe are round;

Есть ей место, край и мера;
А любая новизна —
Повторение примера:
И досель была она.
Но с визитом, ожидаешь,
Грянут умники тотча́с —
Меру, скажем, как познаешь
Ты точнее, чем на глаз?
Нрав в чужие лезет шкуры
По каналам черт натуры,
Взяв луч взгляда под седло,
Ураган так гнать не дюж;
Радость, дело привело —
Напоказ значенье душ,
Многоопытных весьма
И с наличием ума.
Взгляд единый грудь проткнёт,
Мига сто́ит целый год.
Что приметит быстрый глаз,
Для приличий в самый раз;
Церковь тронь, державный трон —
Ясно всё со всех сторон.
Бег Сатурна³⁴ не прервёшь,
Засидишься – нехорош:
Любви, что не уходит прочь,
Горазда Неневисть помочь.

Уриэль³⁵

Так случилось в былые дни,
В мудрых душах они не зря:
Дикий Век тогда сам себя
Вбил в пределы календаря.

Раз Уриэль, не утаю,
Промашку допустил в раю.
Средь Плеяд³⁶, рад с ними встрече,
Богов-юнцов подслушал речи;
Измена, скрытая от глаз,
Ему открылась тот же час.
Обсуждали божества,
Форма, мера какова,
Звёзды, сущность, солнца свет,
Всё, что есть, и чего нет.
Выдавал тишком один,
Впав в сомненья до глубин,
Погружаясь во все сферы
И чертей плодя без меры,
Свой божественный ответ,
Что линии в помине нет.
«Линий просто не найдёшь,
Часть кругла, мир круглый сплошь,

In vain produced, all rays return;
Evil will bless, and ice will burn.’
As Uriel spoke with piercing eye,
A shudder ran around the sky;
The stern old war-gods shook their heads,
The seraphs frowned from myrtle-beds;
Seemed to the holy festival
The rash word boded ill to all;
The balance-beam of Fate was bent;
The bounds of good and ill were rent;
Strong Hades could not keep his own,
But all slid to confusion.

A sad self-knowledge, withering, fell
On the beauty of Uriel;
In heaven once eminent, the god
Withdrew, that hour, into his cloud;
Whether doomed to long gyration
In the sea of generation,
Or by knowledge grown too bright
To hit the nerve of feebler sight.
Straightway, a forgetting wind
Stole over the celestial kind,
And their lips the secret kept,
If in ashes the fire-seed slept.
But now and then, truth-speaking things
Shamed the angels’ veiling wings;
And, shrilling from the solar course,
Or from fruit of chemic force,
Procession of a soul in matter,
Or the speeding change of water,
Or out of the good of evil born,
Came Uriel’s voice of cherub scorn,
And a blush tinged the upper sky,
And the gods shook, they knew not why.

The World-Soul

Thanks to the morning light,
Thanks to the foaming sea,
To the uplands of New Hampshire,
To the green-haired forest free;
Thanks to each man of courage,
To the maids of holy mind,
To the boy with his games undaunted
Who never looks behind.

Cities of proud hotels,
Houses of rich and great,
Vice nestles in your chambers,
Beneath your roofs of slate.

Луч пущен зря – вернётся вспять,
Во зле добро, а льду пылать».
Речь Уриэля, гневный взор
Бросают в дрожь небес простор;
Тряс бог войны³⁷ челом своим,
Был хмур на мирте серафим³⁸,
Казалось, что в святых делах
От резких слов наступит крах;
Судьбы склонился балансир,
Добро со злом попутал мир,
Гаде́с³⁹ не правит ремесло,
Всё в замешательство пришло⁴⁰.

Грустна самопознанья цель,
Пропал красавец Уриэль;
Влиятельный доселе бог
Тогда лишь скрыться в тучах смог —
Либо ради тьмы кружений
Средь пучины поколений,
Либо мня, что возместит
Блеском знанья жалкий вид⁴¹.
Забвенья ветер без хлопот
Повымел весь небесный род,
В губах зажавший свой секрет
(В золе огня, считай что, нет).
Но вновь и вновь глас правды крыл
Сонм ангельских прозрачных крыл,
И, вереща с путей светила,
Иль в химии набравшись силы,
Души́ в природе продвиженья⁴²,
Иль вод поспешного круженья,
Иль с мест, где зла с добром исток,
Глас ангелов стыдил, как мог.
И стыд небесный красит свод,
И дрожь богов, поди ж ты, бьёт.

Мировая душа⁴³

Благодарю рассвет,
Пенную зыбь морей
И Нью-Ге́мпширские плато⁴⁴,
Зелень рощ, коих нет вольней;
Всем храбрецам спасибо,
Девам чистым мой поклон,
Пареньку, чьи опасны игры
(Не оглянётся он)⁴⁵.

Важные города,
Пышных отелей тишь,
Порока гнёзда в спальнях
Скрыл шифер ваших крыш.

It cannot conquer folly, —
Time-and-space-conquering steam, —
And the light-outspeeding telegraph
Bears nothing on its beam.

The politics are base;
The letters do not cheer;
And ’t is far in the deeps of history,
The voice that speaketh clear.
Trade and the streets ensnare us,
Our bodies are weak and worn;
We plot and corrupt each other,
And we despoil the unborn.

Yet there in the parlor sits
Some figure of noble guise, —
Our angel, in a stranger’s form,
Or woman’s pleading eyes;
Or only a flashing sunbeam
In at the window-pane;
Or Music pours on mortals
Its beautiful disdain.

The inevitable morning
Finds them who in cellars be;
And be sure the all-loving Nature
Will smile in a factory.
Yon ridge of purple landscape,
Yon sky between the walls,
Hold all the hidden wonders
In scanty intervals.

Alas! the Sprite that haunts us
Deceives our rash desire;
It whispers of the glorious gods,
And leaves us in the mire.
We cannot learn the cipher
That ’s writ upon our cell;
Stars taunt us by a mystery
Which we could never spell.

If but one hero knew it,
The world would blush in flame;
The sage, till he hit the secret,
Would hang his head for shame.
Our brothers have not read it,
Not one has found the key;
And henceforth we are comforted, —
We are but such as they.

Still, still the secret presses;
The nearing clouds draw down;

Не одолеет глупость
Пар, что время с милями жрёт;
Телеграф побыстрее света,
Но груза не несёт.

Политика низка,
Веселья в письмах нет,
В исторической скрыт глубине
Глас, проливавший свет.
Улицы, лавки ма́нят,
Плоть слаба, и стара притом;
Подкупаем, дурим друг друга,
У нерождённых крадём.

В гостиной, меж тем, сидит
Субъект, что почище нас:
Наш ангел: на вид чужак,
Иль женский молящий глаз;
Иль солнечный лучик блеснёт,
В окно впуская свет,
Иль льёт мотив на смертных
Презренье, краше нет⁴⁶.

Неотвратимое утро
В подвал к людям путь найдёт,
И придёт, всех любя нас, Природа
С улыбкой на завод.
Вон пу́рпурный пейзаж,
Вон свод меж стен дал блик,
Все дива в них сокрыты,
Пускай на скудный миг.

Увы, но наша фея
Не даст мечтаньям ход;
О славных шепчет нам богах,
Бросая средь болот.
Мы шифра не узнаем
На камере своей,
Дурачат звёзды тайною,
Пути не давши к ней⁴⁷.

Знай путь кто из героев,
Пылал бы мир тогда,
Мудрец, не зная тайны,
Краснел бы от стыда.
Её не знают братья,
Ключа им не найти,
И впредь нам утешенье:
Нам с ними по пути⁴⁸.

Всё давит, давит тайна,
Всё ниже тучи здесь,

The crimson morning flames into
The fopperies of the town.
Within, without the idle earth,
Stars weave eternal rings;
The sun himself shines heartily,

And shares the joy he brings.
And what if Trade sow cities,
Like shells along the shore
And thatch with towns the prairie broad
With railways ironed o’er? —
They are but sailing foam-bells
Along Thought’s causing stream,
And take their shape and sun-color
From him that sends the dream.

For Destiny never swerves
Nor yields to men the helm;
He shoots his thought, by hidden nerves,
Throughout the solid realm.
The patient Dæmon sits,
With roses and a shroud;
He has his way, and deals his gifts, —
But ours is not allowed.

He is no churl nor trifler,
And his viceroy is none, —
Love-without-weakness, —
Of Genius sire and son.
And his will is not thwarted;
The seeds of land and sea
Are the atoms of his body bright,
And his behest obey.

He serveth the servant,
The brave he loves amain;
He kills the cripple and the sick,
And straight begins again;
For gods delight in gods,
And thrust the weak aside;
To him who scorns their charities
Their arms fly open wide.

When the old world is sterile
And the ages are effete,
He will from wrecks and sediment
The fairer world complete.
He forbids to despair;
His cheeks mantle with mirth;
And the unimagined good of men
Is yeaning at the birth.

Багрец рассвета шлёт пламя
На городскую спесь.
Земля что есть, что нету,
Путь вечный звёзды вьют,
Лучи от солнца жарки,
Всем радость раздают.

Вдруг Дело сеет, словно
Ракушек рой своих,
Тьму городов средь прерий,
Связав железом их?
Летят они, как пена
Вдоль мыслетворных вод,
И облик, и загар им
Наславший сны даёт.

У Рока метаний нету,
К рулю не пустит люд,
Внушает Мысли – путь сокрыт
Везде, и там, и тут.
Сел Демон, терпелив:
Вот розы, саван вот;
Торит он путь, несёт дары —
Чего нам не даёт⁴⁹.

Не грубиян, не дурень,
Без «вице», он один,
В любви без предпочтений,
Отец-мудрец и сын.
Такому не перечат,
Посев земли и вод —
Частицы плоти его, и он
Безропотных ведёт.

У слуг он в услуженье,
Он храбрых любит – страсть,
Калек и хворых губит он,
Чтоб вновь в творенье впасть;
Богам лишь боги в масть,
Зачем им слабаки?
Тому, кто милость их презрел,
Объятья широки.

Коль старый мир бесплоден,
И хил веков приплод,
Он из обломков и песка
Мир лучший создаёт.
Унынье запрещает,
Румянцем сам цветёт,
И несравненный род людской
Появится вот-вот.

Spring still makes spring in the mind
When sixty years are told;
Love wakes anew this throbbing heart,
And we are never old;
Over the winter glaciers
I see the summer glow,
And through the wild-piled snow-drift
The warm rosebuds below.

The Sphinx

The Sphinx is drowsy,
Her wings are furled:
Her ear is heavy
She broods on the world.
“Who ’ll tell me my secret,
The ages have kept? —
I awaited the seer
While they slumbered and slept: —

“The fate of the man-child,
The meaning of man;
Known fruit of the unknown;
Dædalian plan;
Out of sleeping a waking,
Out of waking a sleep;
Life death overtaking;
Deep underneath deep?

“Erect as a sunbeam,
Upspringeth the palm;
The elephant browses,
Undaunted and calm;
In beautiful motion
The thrush plies his wings;
Kind leaves of his covert,
Your silence he sings.

“The waves, unashamèd,
In difference sweet,
Play glad with the breezes,
Old playfellows meet;
The journeying atoms,
Primordial wholes,
Firmly draw, firmly drive,
By their animate poles.

“Sea, earth, air, sound, silence,
Plant, quadruped, bird,
By one music enchanted,
One deity stirred, —

Весна весну в уме плодит,
Пусть шестьдесят ему,
Любовь пробудит душу вновь,
Стареть нам ни к чему;
За ледниками зимних дней
Я вижу летний свет,
Наносы вьюжные хранят
Бутоны роз от бед.

Сфинкс⁵⁰

Сфинкс с видом вялым
Сложил крыла,
Повисли уши,
Мысль к миру пошла:
«Кто тайну раскроет,
Что скрыли века?
Я провидца заждался,
Все там дремлют пока;

Младенчика жребий,
Значенье людей,
Плод явный незнанья,
Коварство затей;
После сна пробужденье,
От него же ко сну;
Смерть жизни вдогонку,
Под глубь в глубину?

Раздвинула пальма
Ширь листьев своих,
Слон щиплет побеги,
Отважен и тих;
С красою в движеньях
Дрозд крыльями бьёт,
Птенцов на крыле
Хор вам песенку шлёт.

Бесстыжие волны,
Прелестно пестры,
Ведут с ветерками
Род старой игры;
Частицы-бродяги,
Постарше нас всех,
Тянут, гонят – всерьёз,
Тычут живостью вех.

Хлябь, твердь, небо, тишь, звуки,
Зверь, птица, цветок
Любят те же мотивы,
Един у них бог,

Each the other adorning,
Accompany still;
Night veileth the morning,
The vapor the hill.

“The babe by its mother
Lies bathèd in joy;
Glide its hours uncounted, —
The sun is its toy;
Shines the peace of all being,
Without cloud, in its eyes;
And the sum of the world
In soft miniature lies.

“But man crouches and blushes,
Absconds and conceals;
He creepeth and peepeth,
He palters and steals;
Infirm, melancholy,
Jealous glancing around,
An oaf, an accomplice,
He poisons the ground.

“Out spoke the great mother,
Beholding his fear; —
At the sound of her accents
Cold shuddered the sphere: —
‘Who has drugged my boy’s cup?
Who has mixed my boy’s bread?
Who, with sadness and madness,
Has turned my child’s head?’”

I heard a poet answer
Aloud and cheerfully,
“Say on, sweet Sphinx! thy dirges
Are pleasant songs to me.
Deep love lieth under
These pictures of time;
They fade in the light of
Their meaning sublime.

“The fiend that man harries
Is love of the Best;
Yawns the pit of the Dragon,
Lit by rays from the Blest.
The Lethe of Nature
Can’t trance him again,
Whose soul sees the perfect,
Which his eyes seek in vain.

“To vision profounder,
Man’s spirit must dive;

Друг дружку знай хвалят,
Всяк в общество зван;
Ночь утро скрывает,
А гору туман.

Мамаша ребёнку
Всю радость дала,
Часы бесконечны,
А солнце – юла;
Тишь всех сущих сияет —
Нет ни тучки – в глазах,
Мира целого суть
В милых сих мелочах.

Но смертный стыдится,
Таит и ползёт,
Взирает украдкой,
Хитрит и крадёт;
Уныние, слабость,
На зависть легли,
Дурак и сообщник —
Отрава земли⁵¹.

Рекла его матерь,
Узревшая страх,
(От речи и тона
Шла дрожь в небесах):
“Кто в твой кубок влил яд?
Кто хлеб месит сынку?
Кто уныньем с безумьем
Дурманит башку?”»

Слыхал ответ поэта,
И громкий, и живой:
«Давай же, Сфинкс! Мил слуху
Плач погребальный твой.
Вся глубь любви таится
В картинах века бед,
Они поблёкли в свете
Значенья, выше нет.

Гнобящий смертных демон
Прекраснейшим любим;
Льёт свет в зевок Дракона
Святой лучом своим.
Того Природы Лета
Не ввергнет в сонный час,
Чей дух зрит совершенство,
Что тщетно ищет глаз.

В виде́нье погрузиться
Людской обязан дух,

His aye-rolling orb
At no goal will arrive;
The heavens that now draw him
With sweetness untold,
Once found, – for new heavens
He spurneth the old.

“Pride ruined the angels,
Their shame them restores;
Lurks the joy that is sweetest
In stings of remorse.
Have I a lover
Who is noble and free? —
I would he were nobler
Than to love me.

“Eterne alternation
Now follows, now flies;
And under pain, pleasure, —
Under pleasure, pain lies.
Love works at the centre,
Heart-heaving alway;
Forth speed the strong pulses
To the borders of day.

“Dull Sphinx, Jove keep thy five wits;
Thy sight is growing blear;
Rue, myrrh and cummin for the Sphinx,
Her muddy eyes to clear!”
The old Sphinx bit her thick lip, —
Said, “Who taught thee me to name?
I am thy spirit, yoke-fellow;
Of thine eye I am eyebeam.

“Thou art the unanswered question;
Couldst see thy proper eye,
Alway it asketh, asketh;
And each answer is a lie.
So take thy quest through nature,
It through thousand natures ply;
Ask on, thou clothed eternity;
Time is the false reply.”

Uprose the merry Sphinx,
And crouched no more in stone;
She melted into purple cloud,
She silvered in the moon;
She spired into a yellow flame;
She flowered in blossoms red;
She flowed into a foaming wave:
She stood Monadnoc’s head.

Сколь ни вращай глазами,
Без цели взор потух;
Те небеса, что нежно
Ведут его пока,
Нашёл раз – сыщет снова,
Так старым даст пинка.

Спесь ангелов крушила,
Их возрождает стыд,
И в том таится радость,
Что совесть нас томит.
Так есть любовь со мною,
Что славна и вольна?
С ней будет больше славы,
Коль не ко мне она.

Чередованье вечно,
Прочь бывшее дотоль;
Боль укрывает негу,
Скрывает нега боль.
Любовь – посередине,
Вздымая вечно дух;
Быстрей кровь гонит в жилах,
Едва лишь день потух.

Хранит Юпитер шутки,
А твой тускнеет взгляд,
Но рута, тмин и мирра⁵²
Взор Сфинкса прояснят!»
Поджал Сфинкс старый губы:
«Знал имя – от кого?
Я дух твой неразлучный,
Взгляд глаза твоего.

Вопрос ты без ответа⁵³:
Твой взгляд, толковей нет,
Вопрос шлёт вслед вопросу,
И лжив любой ответ.
Задай вопрос природе,
Хоть тысяче природ;
Спроси же, вечность в тряпках,
И век тебе соврёт».

Поднялся весельчак,
Лезть в камень не по нём,
Он подмешался в пу́рпур туч,
Стал лунным серебром;
Ввинтился в желтизну огня,
Приник в цветенье, ал,
Растёкся в пенистой волне
И Монадноком⁵⁴ стал.