Читать книгу: «Молчи о нашей тайне», страница 5

Он прошелся в мягких тапках по запылившемуся ковру и присел на край кровати. Медленно погладил меня по руке, и я покрылась мурашками от его касаний – хотелось попросить не трогать меня больше никогда, ведь тело до сих помнило боль, причинённую его руками, но я молчала.

– И чего ты хочешь? – мягко начал он, но в мягкости его голоса проскочила сталь. Так говорят с надоедливыми капризными детьми, которые сводят родителей с ума.

– Ты знаешь, чего я хочу, – я откинула несчастного Гюго и резко села. Голова от голода и таблеток закружилась. – Чтобы Илью отпустили, а потом я вышла за него замуж.

Отец был настроен на разговор, и я решила сразу просить по максимуму. Всё он не даст, а так будет шанс получить хоть крошку от лакомого куска. Папа молчал, явно осмысливая требования. Черта с два он не думал, что я попрошу всё и сразу.

– Ты все равно рано или поздно сорвешься.

– Умру от голода, – я оставалась спокойной несмотря на то, что на меня надвигалось масштабное цунами. – Мне все равно без Ильи жизнь не мила.

– Ты дура? – отец сцепил руки в замок, заломив пальцы. – Точно, дура. Вся в мать свою малахольную. Ты пропадешь с ним, понимаешь? Подохнешь от бедности и назад приползёшь. Ты же к цацкам дорогим привыкла, к шмоткам заграничным, а что он тебе дать-то может? Ни черта он не может! Нищий врачонка!

Он ударил раскрытой ладонью по тумбочке, и стакан, наполовину пустой, повалился на бок. Вода залила красное дерево, потекла на ковер и постельное белье. Само стекло чудом осталось целым. Вздрогнув, я подтянулась на кровати повыше. Живот снова свело от голода, резь казалась невыносимой, но я выдавила слабую улыбку для отца.

– Я его люблю, – вздохнув, я прикрыла глаза. – Он сможет сделать меня счастливой. Пусть это будет мое решение, моя ошибка. Я все равно не поеду в Америку, не выйду замуж по расчету за твоего партнера. Илья – надежный. Дай нам шанс.

Папа молча поднял стакан, вернув его уже пустым на тумбочку. Между нами повисло давящее молчание – я не смела его нарушать, боясь, что испорчу момент, а отец явно боролся с собой внутри, пытаясь принять непростое решение. Внезапно, его лицо посветлело, будто ему в голову пришла хорошая мысль.

– Только с определенными условиями, которые я озвучу позже, – отрезал он. – И ты поешь.

– Серьезно? Ты разрешаешь?

– С определенными условиями, – с нажимом повторил он, но я не дослушала, подорвавшись с кровати так быстро, будто не голодала почти неделю, и крепко вцепилась ему в шею душащими объятиями.

– Все, что угодно, – спешно пообещала я, чувствуя, что на глаза выступили слезы. – Вытащи его из тюрьмы прямо сегодня, пожалуйста. Я знаю, ты можешь.

Отец мог все – принять одно решение сегодня, а потом отказаться от завтра, будто и не было никаких договорённостей, поэтому я ловила момент. Надо было как можно быстрее отнести заявление в ЗАГС, чтобы не упустить свой шанс.

– Все, что угодно, – повторил он с усмешкой, и вышел из комнаты, велев матери приготовить овощной салат.

Глава 8

ИЛЬЯ

В изоляторе воздух казался осязаемым. Душный, тяжёлый, плотный, хоть ножом режь – я чувствовал, как он давит на тело, оседает на коже невидимым, но липким слоем, и плохо с большим усилием проталкивается в забившиеся лёгкие. Но я старался дышать. Дышать, и не думать о том, что происходит за железной дверью.

Когда меня забирали из вагона поезда, я думал, что это просто метод запугивания. Милиционеры запишут мои данные, постращают и отпустят домой, пригрозив, чтобы даже думать не смел приближаться к Соне. Но лейтенант Смирнов не торопился делать ничего из этого. Он лениво перебирал бумажки и вёл допрос в своей извращённой манере.

– С какой целью вы похитили гражданку Преображенскую?

– Я её не похищал, мы ездили отдыхать, она уехала по своей воле.

– Её отец считает иначе. У неё не было причин уезжать с вами. Вы ввели её в заблуждение и увезли.

Смирнов не спрашивал, он утверждал. Во мне поднялась волна гнева – они действует по заранее обговорённому сценарию, против воли приписав мне роль главного антагониста. Я подался вперёд, и содранные запястья вновь царапнул острый метал наручников.

– Как вы себе это представляете? Сказал, что отвезу её домой к папе, усадил на поезд, и она даже не поняла, что едет в Адлер, а не на семейный ужин?

– Это чистосердечное признание? – насмешливо спросил лейтенант. – Гражданке Преображенской был поставлен психиатрический диагноз, она принимает сильнодействующие препараты.

– Она вменяемая и дееспособная.

– Но вы воспользовались уязвимостью её психики в период межсезонного обострения и похитили.

Он выворачивал каждое слово, переиначивал смысл и вёл к одному: я похититель, Соня жертва, а в Питере больше двух недель её ждала любящая семья и заботливый отец, раздавленный потерей. Плевать доблестной милиции на то, что Роман Анатольевич – бандит, каких ещё поискать, что он бьёт жену и родную дочь, что он сходит с ума и сам является похитителем, когда в очередной раз запирает Соню на ключ и отбирает время свободной молодости. Он загнал семью в клетку, потому что за свои преступления рискует поплатиться жизнями самых близких ему людей. Но вместо поиска выхода он делает преступником меня, заковывает в наручники и наверняка готов упечь в тюрьму за непонятливость.

– Где мой сын?

– В распределительном приёмнике для детей, – равнодушно отзывается лейтенант, сочиняя за меня показания.

– Он болеет, ему нужно давать лекарства. Позвоните, пожалуйста моим родителям, чтобы они его забрали.

– Почему родителям? Где его мать? Пусть посмотрит, к чему привёл отдых мужа с любовницей.

– У него нет матери, она умерла.

Смирнов скривился, но не от сочувствия к чужой утрате, а от неприятного осознания ошибки. Так бывает, если необдуманно чешешь языком.

– Подписывай бумаги и диктуй номер. Надоело с тобой возиться.

Из участка меня отправили в изолятор временного содержания. Камера с зелёными стенами была рассчитана на четырёх человек: две двухярусных кровати, узкий стол и две лавки, вся мебель прикручена к полу, окна закрашены и перекрыты решётками. Подобные условия я видел в психоневрологическом диспансере для буйных пациентов, и лучше бы меня признали шизофреником, чем пытались превратить в похитителя и уголовника. От мысли, что после суда вся моя жизнь превратится в череду зарешёченных окон и казённых роб, под рёбрами неприятно затянуло.

Меня не выпустили ни через день, ни через два. Скука вызывала сонливость, смешанную с тревогой. Сквозь закрашенные окна свет почти не пробивался, тусклая лампочка не гасла даже на ночь. Во времени я ориентировался лишь по приёмам пищи: надзиратель с волчьей мордой приносил железные тарелки с разваренной перловкой три раза в день. Три тарелки – сутки, точно засечки на стенах камеры. А между ними сон – тревожный и липкий, до испарины на коже и тяжёлой головы, в которой вились вопросы, вопросы, вопросы. Родители смогли забрать Сашу? Он выздоровел или стало только хуже? А Соня? Отец же наверняка пришёл в бешенство, когда она вернулась домой после двух недель отсутствия. Лишь бы не убил… И никакой связи с внешним миром, только бесконечные догадки.

Вечером пятого дня вместо ужина надзиратель принёс весть:

– Покровский, с вещами на выход!

– Меня отпускают?

– На выход, я сказал! Без лишних вопросов!

***

Завалявшуюся в кармане тысячу я отдал кассиру метро. К моменту, когда меня отпустили, на город опустились густые осенние сумерки и редкие автобусы уже отправились на покой в депо. Благо, метро ещё работало, и я шагал по мрачным улицам, полной грудью набирая прохладный воздух, пронизанный ароматом дождя. Я не замечал ни облупившихся стен дряхлых домов, ни уродливых граффити, ни даже подозрительных морд гопников с пивной стекляшкой в руках. В голове набатом билась одна радостная мысль: «Свобода! Сво-бо-да!»

По красной ветке дребезжащий поезд донёс меня до «Площади Мужества». Неподалёку в невзрачной пятиэтажке жили родители, и чем ближе я был к их дому, тем быстрей становился шаг. Я бежал, нёсся к родным людям, к своей семье. Когда тяжёлая дверь парадной громыхнула за спиной, ноги перешли на бег, пропускали ступеньки лишь бы добраться поскорей до третьего этажа. Звонок заскрежетал, захрипел противной трелью старости, и раздражающая резь в ушах вызвала странную почти детскую радость.

Замок недоверчиво щёлкнул три раза, и я нетерпеливо перемялся с ноги на ногу, будто эти щелчки разделяли не секунды, а пропасть вечности. Дверь медленно приоткрылась и в узком просвете показалось мамино лицо.

Она надрывно всхлипнула, вцепилась в крючок, пытаясь дрожащими пальцами снять дверную цепочку – хлипкую защиту от чужаков. Натянутый метал не поддавался и противно бренчал, а мама будто бы боялась, что, прикрыв дверь, позволит мне раствориться в подъездном полумраке среди грязи и расписанных матом стен.

Я нажал на дверь сам, позволил последней преграде выскользнуть из засова и уже через секунду ощущал крепкие материнские объятия. Она гладила меня по волосам, причитала и, кажется, плакала. Я не мог разобрать слов, в голове стоял необъяснимый звон, но губы сами шептали глупые успокаивающие слова.

Воздух разрезал визг – тонкое, детское «папа» дошло до сознания лишь в момент, когда Саша маленькими пальчиками вцепился в мои джинсы. Он обхватил меня руками и ногами и как мартышка попытался заползти вверх, но сил ему явно недоставало.

Подхватив Сашу на руки, я крепко прижал его к себе. Сын неуклюже отпрянул, когда колкая недельная щетина царапнула его нежную щеку, но тут же поудобнее обхватил мою шею и ткнулся в неё носом.

– Всё хорошо, Саш. Всё, я рядом, я никуда не уйду, – Саша не отвечал, лишь кивал болванчиком, а я гладил его по спинке и пугался частого дыхания, будто узкая грудная клетка могла не вынести слишком буйного для маленького ребёнка урагана переживаний.

– Мы думали, тебя уже не выпустят, – хриплый ледяной голос неожиданно добрался до сознания.

Отец стоял в дверном проёме спальни и сверлил меня испытывающим взглядом. Пускай мне было тридцать лет, пускай я держал на руках своего пятилетнего сына и давно перестал быть ребёнком – от папиной строгости я превращался в мальчишку, которого вот-вот накажут ремнём и углом.

Он не стал нападать сразу, позволил для начала почувствовать себя человеком. Слабые струи воды из расхлябанной душевой лейки смыли невидимую, но ощутимую грязь. Тело, разодранное жёсткой мочалкой, начало пощипывать от дешёвого хозяйственного мыла. Старая тупая бритва с трудом скользила по лицу, цеплялась и оставила на прощание несколько мелких порезов. Но только сняв с себя несколько слоёв пыли, грязи и кожи, я почувствовал себя человеком

Выходить из ванной не хотелось – в кухне ждали родители, и если мама не представляла угрозы, полная трогательных чувство, то отец явно был настроен на серьёзный разговор в нравоучительной тональности. Хотелось и дальше прятаться за шумом воды, избегая упрёков и ругани. Но родители ждали, ждал Сашка, до слёз не желавший отпускать меня помыться – они почти неделю места себе не находили, и я не мог позволить себе малодушную трусость.

В маленькой скромно обставленной кухне ждала вся семья. Стоило мне появиться на пороге, как мама тут же засуетилась: подскочила к гарнитуру, зазвенела и загромыхала посудой, заметалась так, будто забыла, где лежат тарелки, а где ложки. Я занял хлипкую шатающуюся табуретку напротив отца. Он сверлил меня взглядом, будто мне снова пятнадцать, и я снова получил двойку по истории. Мама поставила передо мной тарелку с супом и покорно скрылась из кухни, взяв с собой Сашу.

После склизкой безвкусной перловки даже постные недосоленный щи обдавали желудок приятным жаром. Мне позволили жадно съесть несколько ложек прежде, чем отец начал:

– Ты когда уже образумишься?

– В каком смысле?

– Тебе тридцать лет, а ведёшь себя как подросток несчастный. Тебе зачем эта девчонка? Мало неприятностей что ли?

Я шумно выдохнул и опустил ложку в тарелку. Старая шарманка, но теперь к ней добавился один весомый аргумент – отец Сони чуть не меня за решётку, лишь бы отгородить от любимой дочери.

– Я её люблю, Сашка воспринимает её как маму. Я хочу на ней жениться, чтобы мы были полноценной семьёй.

Отец расхохотался – натужно и фальшиво, и я напрягся, чувствуя, как все мои аргументы превращаются в пустой звук.

– Илья, ну что за романтичные рассказы для маленьких девочек? Самому то не смешно? Тебя чуть в тюрьму не посадили из-за этой твоей Сони, а ты всё думаешь, что тебе разрешат на ней жениться! Ты ей неровня.

– Но меня выпустили, – спокойно парировал я, вновь взявшись за ложку.

– И что? Какое это имеет значение?

– Если выпустили, а не посадили, значит что-то изменилось.

Я упорно смотрел в тарелку, наблюдая за крупными кубиками картошки, плавающими в мутном бульоне, и старался поверить в свои слова. Не поднимал взгляд, но чувствовал тяжёлый, полный разочарования взгляд отца.

– Какой же ты идиот, – хрипло выдохнул он, и, шаркая, вышел из кухни, оставляя меня наедине со своим упрямством.

***

Мы с Сашей вернулись к прежней жизни, такой забытой и серой после двух недель южного отдыха. Я легко восстановился на работе – отдел кадров, так и не нашедший нового анестезиолога, с радостью встретил меня, готового работать за три копейки в ненормированном графике. Сашку после долгого больничного в садик взяли со скрипом – пришлось отслюнявить заведующей взятку, чтобы она нашла нам место в обход другим «работающим и нуждающимся» родителям.

Всё вернулось на круги своя, и в круговороте дней пугала лишь тишина. Соня не звонила. Я всё ждал, когда старый телефон в прихожей запищит, и я услышу её нежный голос на другом конце провода. Но Соня не выходила на связь, не приезжала неожиданно, как это бывало в моменты внезапной отцовской милости, и даже Лиза давно от неё ничего не слышала.

В голову лезли поганые мысли. Вдруг отец сдал её в психушку? Следователи так давили на невменяемость и сумасшествие Сони, что я бы не удивился, если Роман Анатольевич закрыл её в больнице. Так он мог убедить окружающих в её болезни, а при хорошем денежном сопровождении врачи охраняют пациентов не хуже, чем наёмная охрана.

Или Соня обещала отцу закончить наши отношения, лишь бы он не сажал меня за решётку. Может быть, плата за свободу оказалась дорогой, и мы больше никогда не увидимся.

– А мама придёт на утренник? – гудел Саша, вырывая меня из вороха догадок, пока я натягивал на него тёплые штаны с флисовым подкладом. – Я буду рассказывать стих для мам. Хочу, чтобы она услышала!

Я едва сдержал тяжёлый вздох. В садике готовились к Дню матери, и мне яростно хотелось выписать отрезвляющий подзатыльник той воспитательнице, что дала читать стих для мамы мальчику, у которого мамы по документам не было.

– Надеюсь, она сможет прийти. Ей очень понравится твой стих, вот увидишь.

Я бодро вышел на улицу с Сашей на руках. Впереди были два дня выходных, которые я мог в полной мере посвятить сыну – так мне казалось, пока у калитки детского сада чёрный тонированный мерседес. Играть в угадайку бессмысленно – я и так знал кому принадлежит эта машина. Стоило мне приблизиться, как стеклоподъёмник зажужжал, открывая строгий профиль Романа Анатольевича.

– Садись. Поедешь к нам, – жёстко отрезал он, и я не посмел ослушаться.

Передние сидения занимали два охранника богатырского телосложения – пришлось сесть назад, усадив Сашу к себе на колени.

– Мы к маме поедем, да? – с надеждой спросил он, и меня покоробило от звонкости детского голоска в замкнутом пространстве машины.

Роман Анатольевич еле заметно скривил губы. Ему не нравилось, когда Саша так называл Соню. Кажется, в его системе координат не укладывалось, как его дочь может быть матерью для чужого ребёнка.

– К маме, – сухо подтвердил он, но вместе с тем удивительно смягчился. – Нравится машина?

– Очень! – восторженно пискнул Саша с детской непосредственностью. – Никогда таких не видел!

– Покажу тебе вечером автопарк, там есть машинки ещё круче.

Роман Анатольевич протянул руки и усадил Сашу между ними. Они уже общались несколько раз, когда я приезжал по приглашению в семейный особняк, и я не замечал, чтобы он плохо относился к Саше. Роман Анатольевич мягчал в тоне и резкости жестов, позволял Саше гулять среди музейных стен дома, показывал ярко оперённого павлина на заднем дворе, а однажды разрешил забрать дорогие игрушки, некогда принадлежавшие Соне. Он не представлял опасности для Саши, но я малодушно боялся доверить ему сына и опасался, что плохое отношение ко мне затронет однажды и моего ребёнка.

На крыльце особняка ждала Соня. Бледная кожа покраснела от ноябрьского холода, и она неловко куталась в объёмный кардиган. Стоило мне выйти из машины, как она резво подскочила и едва не сбила меня с ног. Я крепко обнял её, прижав к себе как самое главное сокровище. Тонкий, сладковато-цветочный запах пробудил выжженое спиртом и едкими лекарствами обоняние, и я уткнулся ей в макушку, полной грудью вдыхая лишь ей принадлежавший аромат.

Соня чуть отстранилась, и я ласково обхватил её лицо. Пухлые губы приоткрылись – она явно хотела что-то сказать, но отец оборвал её.

– Сонечка, поиграй пока с Сашей, а мы с Ильёй поговорим.

– Конечно.

То, как быстро и кротко она приняла указание отца могло говорить или о жесткой двухнедельной дрессуре, или о том, что до нашего приезда Роман Анатольевич проявил невиданную щедрость и теперь Соня должна вести себя как благодарная послушная дочь.

В холле первого этажа мы разошлись: Соня с Сашей на руках отправились в гостиную, а я последовал за её отцом на второй этаж. Он провёл меня в свой кабинет – царство красного дерева и мрамора, – и взглядом указал на стул. Садиться, оставаться с отцом Сони наедине, говорить с ним о чём-то – последнее, чего бы мне хотелось, но рядом с ним я терял волю к сопротивлению. Мне было тошно от своей трусости, и я напоминал себе: «Он обычный человек. Такой же, как и ты». Но он не был обычным – в его руках концентрировалась власть, превращающая его из простого смертного в ловкого кукловода, который может распоряжаться чужими жизнями, и я чувствовал себя несчастной мышкой под хищным взглядом удава.

– И что Соня в тебе нашла? – причитал Роман Анатольевич, копошась в книжном шкафу. – Нищий, тридцатилетний, ещё и с ребёнком.

– Простите?

– Прощаю, – легко ответил он, будто я сыпал упрёками и оскорблениями, а не он. На письменном столе появились гранённые стаканы причудливой форм и бутылка дорогого коньяка. – Вы с Соней женитесь, свадьба будет пятнадцатого декабря, я уже договорился.

Я не поверил своим ушам. Такие долгожданные слова наконец-то прозвучали, но они не укладывались в голове. Как будто за все три года, что мы пытались добиться этого разрешения, я уже напрочь растерял веру в благополучный исход. После угроз, долгих разлук, сотни неудачных попыток завести ребёнка, побега на юг и тюрьмы свершилось чудо.

– Не вижу радости на твоём лице. Ты не хочешь жениться на моей дочери?

Строгий тон и жёсткий скепсис на лице Романа Валерьевича вынудили губы растянуться в улыбки, не желая злить его удивлением. Внутри всё сжалось от неслыханной милости, и я боялся оступиться, ведь ему ничего не стоит отменить своё решение в один миг.

– Что вы, я очень рад! Просто не ожидал… Вы же были против нашего брака.

– Я люблю свою дочь, – Роман Анатольевич говорил так, будто ему приходится малому ребёнку объяснять элементарные основы мироздания. – А она любит тебя, оборванца, готова делать глупости и подвергать себя опасности, лишь бы быть с тобой. Если я не могу воспрепятствовать этому, значит буду контролировать.

Он пододвинул мне стакан. Янтарная жидкость плескалась на дне, но я не мог пересилить себя и принять выпивку. В голове засело его последнее слово.

– Пей, не отравлено.

– В каком смысле, вы «будете контролировать»?

– Вы поженитесь и переедете в мой дом. А после свадьбы ты подпишешь брачный договор, чтобы не вздумал обобрать её и жить припеваючи со своим птенцом.

– Я подпишу, мне чужого не нужно, – осторожно начал я. – Но зачем нам жить с вами? У меня есть своя квартира…

Он резко схватил меня за ворот свитера и дёрнул так сильно, что я едва успел вставить на руки и не упасть плашмя на стол.

– Квартира у него есть, смешно даже! Что ты можешь дать ей, идиот? Может быть, жизнь хорошую обеспечить? Да твоей зарплаты даже еду не хватит! Или может быть, ты её защитить сможешь? Что делать будешь, если к вам с оружием придут, а?

Я жмурился от его рыка. Казалось, что каждое слово вызывает маленькое землетрясение и даже стаканы на столе звенят от крика. Он оттолкнул меня также неожиданно, как схватил, и утёр манжетом рубашки слюну, выступившую в уголке искривлённых яростью губ.

– Или после свадьбы живёте здесь, или не женитесь. Это моё условие. Или ты его соблюдаешь, или катишься прочь.

В глазах Романа Анатольевича медленно потухала ярость. Я не хотел жить в этом доме, не хотел становиться ещё одной подконтрольной единицей в его подчинении. На одной чаше весов стояла моя свобода, на другой – любовь к Соне и возможность стать одной семьёй. Весы раскачивались, калибровались, а метался от одного варианту к другому.

– Саша может жить здесь с нами?

– Может, – хрипло и обессилено выдохнул Роман Анатольевич, опустившись в кресло. – Дом большой, найдём ему место.

Я взял стакан и, покрутив жидкость на дне, выпил весь коньяк, подстёгивая собственную решительность.

– Тогда я согласен.