Читать книгу: «Молчи о нашей тайне», страница 4

– Вот бы остаться здесь навсегда, – прошептала я, пытаясь замереть в моменте, надеясь, что смогу уловить миг за хвост и не отпустить. Он поцеловал меня в макушку без слов, и я поняла, что думает Илья о том же самом: нам хорошо здесь и сейчас, но скоро придется возвращаться в Адлер, когда закончатся деньги и продукты. Я закрыла глаза, ветерок из приоткрытого окна ласково прошёлся по разгорячённому телу. Под его мерное сердцебиение я погрузилась в сон.

Глава 6

ИЛЬЯ

Южное гостеприимство не увядало даже в бедности. Старушка Гаянэ, у который мы арендовали домик, пригласила нас на семейный ужин. Мы вежливо отказывались, искали мягкие отговорки: обижать домовладелицу, худосочную, маленькую, но с больной душой, не хотелось, но и покуситься на чужие скромные припасы не решались. Только возражений старушка не принимала, и к вечеру под стареньким поржавевшим навесом появился большой стол: кисловатое домашнее вино и крепкий самогон, маринованные овощи и, мягкий самодельный сыр, окрошка на разбавленном мацуне, сдобренная свежей зеленью, и сладкая гата.

Сын Гаянэ, Давид казался грозным: покатый широкий лоб, глубокие складки меж хмуро сведённых кустистых брови и выгоревшая на солнце камуфляжная ветровка, приросшая к его телу вместе с воинским духом горных народов. Я робел под его тяжёлым взглядом, но стеснение и неловкость лечились алкоголем, и после нескольких рюмок с глуповатой улыбкой слушал то ли путанные истории, то ли древние легенд. Соня, зарумянившаяся от вина и смеха, позволила жене Давида, Каринэ коснуться её мягких выгоревших на солнце волос и заплести их в тугие мудрёные косы. Даже Сашка, такой скромный и необщительный, заразился весельем и резво играл с их дочерями.

После четвёртой стопки Давид узнал, что мы не были в горах и даже не планировали туда поехать. Его возмущение дыхнуло на меня с самогонным душком.

– Приехать в Абхазию и не съездить в горы! Уму не постижимо! – причитал он и бормотал что-то на их чужом колдовском языке.

– Да мы же на поезде ехали, потом на маршрутке сюда, как же мы до гор доберёмся?

– Я вас отвезу! Завтра с утра поедем! Всё вам покажу, вы такой красоты никогда в жизни не видели!

– Неудобно как-то… – тихо и неуверенно пробормотала Соня, и Каринэ мягко сжала её плечо сквозь ткань лёгкого кардигана.

– Джаным, нет ничего неудобного!

И мы вновь не смогли противостоять их настойчивости. Хотелось ещё какое-то время почувствовать себя туристами прежде, чем мы начнём думать, как дальше обустроить нашу сводную жизнь.

***

Мы устроились на заднем сидении старенькой уже подгнившей местами Нивы. Сашка, взбодрённый завтраком, выпросил себе место у окна – как оголтелый птенец он пищал и норовил пробраться на краешек гнезда, чтобы увидеть весь мир, пускай даже в пределах одного путешествия. Соня жалостливо уступила ему место, устроилась посерединке, неудобно погибая ноги, а Саша довольный прилип к стеклу, оставляя на нём отпечатки маленьких пальчиков.

Всю дорогу Ниву подкидывало на каждом ухабе и камушке, и мне казалось, что подвеска машины не выдержит, треснет пополам как хрупкий конструктор из дешёвого пластика, и наше путешествие закончится где-то на горной дороге, вдали от цивилизации и помощи. Я внимательно смотрел в окно, будто пытался запомнить каждый дом, отдающий теплящейся жизнью, каждый поворот на поселение, где можно будет попросить помощи. Но Давид и Каринэ, кажется, абсолютно не тревожились – они бодро переговаривались на армянском, но на трезвую голову и спокойствие не внушало мне никакого доверия. Жаль только бежать уже поздно.

Давид не соврал – природа Абхазии действительно оказалась удивительно красивой. Мы побывали на озере Рица. В жизни я не видел водной глади такого яркого голубого цвета. С ней могли сравниться лишь глаза Сони, похожие на июльское небо в самый погожий день. Мы гуляли по галечному берегу, любовались зелёными холмами, держась за руки, а Сашка то и дело убегал – трогал воду, будто надеялся, что через пару метров ледяная вода потеплеет и можно будет окунуться.

Ближе к обеду мы расстелили старый, местами затёртый плед на земле. У нас из съестного нашлись лишь бутерброды – на большее Соню с утра не хватило, ранний подъём дался тяжело. А вот наши спутники подготовились лучше, выудили из багажника лаваш, матнакаш, гаты, долму, и плед превратился в скатерть самобранку. Вся выпечка оказалась свежей, и я с удивлением смотрел на Каринэ: с застолья мы ушли к себе в одиннадцатом часу, а уже в восемь выехали в горы, но она всё равно успела с утра приготовить еду на всех и оставалась бодрой, смешливой, без капельки усталости на смуглом лице. Их кавказский дух – стойкий, неломающийся под гнётом обстоятельств, пламенный, – заражал нас, придавал сил и даже после плотного обеда мы были готовы продолжить путь.

Беглыми точками на карте мы объехали несколько водопадов, и каждому Давид посвящал красивую местную легенду. Девичьи слёзы едва ли можно было, назвать водопадом. Сквозь отвесную скалу сочились тонкие струйки воды – слёзы девушки, которую загубила злая колдунья, – а травинки, что пробивались сквозь размытую землю, были обязаны бессчётным количеством разноцветных ленточек.

– У кого нет ленточек на желание, те в гору монетки вдавливают, – со знанием дела уверил Давид, и я, увидев, как заблестели глаза Саши, со вздохом выудил из кармана две монетки.

Взяв сына на руки, я зашёл небольшой ручеёк, что образовывался из струек воды у подножья горы, и поднёс его ближе к стене плача. Саша с любопытством запустил руку в холодную воду и звонко засмеялся. Глаза закрылись, губы бесшумно зашевелились, вторя детское желание, и монетка прилипла к грунту. Сашка счастливо улыбнулся и соскочил с моих рук, вытираясь о мою кофту. Вторую монетку я доверил Соне: наши желания совпадали, хватит и одного просящего, чтобы наши общие мечты воплотились в жизнь.

Но не только девушки плакали в абхазских горах, были и Мужские слёзы, пролитые в волнении за любимую женщину. По легенде Давида слёзы были скупыми, но по сравнению с Девичьим водопадом Мужской был фантастическим – мы стояли у его подножья, смотрели ввысь, но не могли увидеть, где же его исток. Потоки воды стремительно спускались с горы, разбивались об уступы искрящимися всплесками и шумно достигали земли. Соня, заворожённая зрелищем, переплела на наши пальцы и тихо спросила:

– А ты бы плакал, если бы меня не стало?

– Конечно, – тут же ответил я, подыгрывая её трагическому настроении, и поцеловал её маленькую ручку, не выпуская из своей широкой ладони.

По дороге домой Соня попросила включить печку – Сашка, то и дело норовивший залезть в горную воду, потрогать её, помочить руки и ноги, продрог и теперь шмыгал носом между нами. Соня отогревала его холодные ладошки, а я закутал сына в свою безразмерную ветровку. Лёгкая тревога закопошилась в груди – лишь бы не заболел, лишь бы резкий перепад температур между теплым морским низовьем и прохладной возвышенность не принёс простуду.

Но Сашка вовсе не походил даже на уставшего ребёнка. Он бодро спрашивал пойдём ли мы завтра купаться, выпрашивал у Сони на завтрак блинчики и подпевал песням Давида и Каринэ, не зная слов и сочиняя по ходу свой язык. Лишь на подъезде к городу Сашины глазки осоловели. Он привалился ко мне в безмолвном требовании тепла и безопасности, и я приобнял его, положив большую ладонь на худое детское плечико. Саша глубоко задышал в безмятежном сне, и мне хотелось заразиться его покоем, но тревога всё равно зрела где-то рёбрами в области сердца.

***

После засилия статей о заряженной воде и целебных травах на последней странице мелким шрифтом громоздились вакансии. Кажется, в Сочи не хватало всех – уборщиков, продавцов, учителей, рабочих. Две врачебные вакансии ютились в уголках, жирно обведённые простым карандашом, а раскрошившийся грифель размазался местами по странице вместе с дешёвой типографской краской. Пройдя за два дня три собеседования, я уже знал всё, что мне могут предложить в больнице: много работы и призрачную зарплату через месяц, а то и два. Не было больше знакомых, не было серых схем и коллег, прикрывающих спину за долю – всё нужно нарабатывать заново, а времени оставалось всё меньше.

За стенкой надрывался младенец. Пронзительный вой с хриплым бульканьем отдавал пульсирующей болью в висках, и я молился, чтобы мать убаюкала своё несчастное дитя. Сашка на кровати даже не шелохнулся – лихорадочный сон схватил его цепкими лапами и не отпускал уже несколько часов. Я коснулся его маленького лба – обжигающе горячего, сухого, – и в горле встал предательский ком.

Болеть Сашка начал сразу после поездки в горы. Мы не ждали у моря погоды, не пытались ещё немного оттянуть время – быстро попрощались с теплым и тихим краем, подарившим нам десять дней спокойствия, и уехали в Сочи. Друзья отца выделили нам комнату, и ещё день мы пытались бороться с Сашиной температурой парацетамолом и влажными полотенцами, смоченными в прохладной воде. Жар неохотно отступал, серебристая ртуть останавливалась на отметке тридцать семь и семь, но через несколько часов Сашины щёки вновь алели на полные тридцать девять.

Фельдшер скорой – молодой парнишка, скрывающий совсем юное лицо за жёсткой щетиной, – без особого интереса осмотрел Сашку и, набирая в шприц жаропонижающее, тускло сообщил: «Госпитализация не положена». Мало больниц после реорганизации, мало врачей, мало койко-мест – мне не нужно было объяснять, что госпитализацию выбьешь только при смерти.

Простуда давно пошла бы на убыль, но Сашка упорно температурил и надрывно кашлял. Мы с Соней по очереди выбирались в аптеки, пытаясь найти заветные лекарства, но в каждой уставшая женщина в белом халате говорила о задерживающихся поставках и жаловалась на пустые полки, предлагая настои трав и грудные сборы вместо антибиотиков.

За спиной тихонько скрипнула дверь. Соня проскользнула в комнату, словно призрак бессонной ночи, бледная и взъерошенная, она нервно теребила шнурок спортивных штанов и беззвучно шевелила губами, словно очень долго репетировала то, что вот-вот должна произнести. Мягко обхватив её запястье, я притянул её к себе на колени, и она тут же крепко прижалась ко мне, испустив судорожный, болезненный вздох.

– Давай вернёмся домой, – прошелестела она, уткнувшись мне в плечо. – Завтра будет поезд на Питер, я узнавала. Сезон кончился, ещё могут быть билет.

В груди неприятно заскрипело. В Питере я мог найти всё то, что так нужно Сашке – врача, лекарство и даже закуток в стационаре. Но из тёмного угла души показался страх и медленно растёкся по внутренностям точно чёрный и едкий мазут, отравляющий изнутри. В Питера ждал отец Сони, и он не простит нам побег, выбрав самое изощрённое наказание за дерзость.

– Я звонила по межгороду, – точно прочитав мои мысли, кротко начала Соня. – Лиза сказала, он знает, что мы уехали и не станет искать нас в городе. Сможем затеряться, вылечить Сашку, а потом что-нибудь придумаем.

Чутьё подсказывало – это плохая идея. Нельзя возвращаться на его территорию: только бежать подальше, туда, где он не сможет до нас дотянуться. Вернуться в Питер – пройтись по лезвию ножа, сделать себя мишенью и жить в ожидании удара. Но взгляд прошёлся по бесполезной измазанной карандашом газете, по пустым блистерам жаропонижающего и Саше, тяжело дышащему во сне.

– Побудь с ним, я съезжу в кассу.

***

– Сашуль, надо выпить таблетки. Ты так не выздоровеешь, родной. Давай, ты сейчас выпьешь, а я принесу тебе чай?

– Я не хочу! Они горькие! Меня тошнит!

Тот, кто однажды сказал, что на детей нельзя кричать – никогда не был родителем. Он никогда не был на грани иссякающего терпения в шумном плацкарте, когда на мягких и ласковых словах, повторяющихся и раза в раз, проскакивает незнакомое давление, а заготовленная таблетка уже подмокает во влажной ладони.

Соня бойко собрала вещи по сумкам, но ночью, ворочаясь в тревоге и беспокойстве, она поняла, что идея возвращения ей не нравиться. На перроне она с печально разглядывала билеты и обескровленными губами прошептала:

– Он нас найдёт, из-под земли достанет.

Тот же страх неприятно точил меня. Роман Анатольевич наверняка развернул масштабные поиски, чтобы вернуть единственную дочь в клетку отчего дома. Соваться в Питер было жутко, но Соня выглядела так разбито и обречённо, словно мы ехали в родной город на казнь, и я не мог дать слабину.

– Сонечка, – я мягко обхватил её подбородок пальцами, и заставил посмотреть на себя. – Мы приедем и заляжем на дно, вылечим Сашу и что-нибудь придумаем, помнишь? Я никому тебя не отдам.

Соня задушено всхлипнула и прижалась ко мне, ища защиты, укрытия от опасностей будущего, подстерегающих впереди. Я обнял её, – как смог, одной рукой, второй удерживая Сашу. Слёзы катились по щекам Сони, впитывались в мою рубашку, а я закрывал её и разгорячённого Сашу от внешнего мира, гладил Соню по волосам и сбивчиво шептал: «Всё будет хорошо».

Мы ехали на боковушках у туалета, отдельного места для Саши купить не получилось. Он спал с Соней внизу, им, маленьким и хрупким, проще уместиться вдвоем на одной полке, а я корячился и забирался наверх, дышал спёртым зловонием и отсчитывал часы до прибытия.

Внезапная суета, поезд и качка взбодрили Сашку, но температура сделала его невыносимо капризным и несговорчивым. Днём мы сидели втроём на нижней полке, и моих сил уже не хватало на уговоры, поэтому ноша легла на хрупкие плечи терпеливой и нежной Сони.

– Давай выпьем вместе? Ты и я?

Я хотел нудно её одёрнуть, но не успел и слова вымолвить, как Саша бодро отчеканил: «Давай». Соня выдавила таблетки из блистера – две для Саши и одну для себя, – и они выпили их вместе.

– А теперь чай? – тут же с надеждой спросил Саша, и Соня кивнула с мягкой улыбкой. Провожая её фигуру взглядом, я заметил, как она сплёвывает не проглоченную таблетку в руку. Жизнь с отцом, знающим как «лечить», не прошла даром.

За час до прибытия мои нервы начали сдавать. Иррациональное чувство тревоги бередило душу, тянуло за оголённые нервы, словно умелый кукловод, дергающий за нити марионетки. Я поглядывал на Соню, замечал, как узкая грудная клетка вздымалась всё чаще, вторя ритму колёс поезда, а пальцы до побеления вцепились в детский сборник стихов Агнии Барто. Она чувствовала тоже самое, но старалась забыться в заботе о Саше.

Спасибо этому ключу…

Но почему-то я молчу,

И ничего я не хочу

Один в пустой квартире.

Последняя строчка резонировала в черепной коробке. Я не хотел снова остаться один в пустой квартире, где улыбка Сони дарует свет лишь изредка, когда дозволит её отец. Я не мог представить жизнь порознь после двух недель, в которых мы были одной семьёй. Нельзя возвращаться в мою квартиру, там нас сразу найдут.

– Пап! – требовательный голос оборвал мысли. Саша обхватил моё лицо горячими липкими ладошками и смотрел карими глазами прямо в душу. – Давай с нами играть в слова?

– Давай.

Арбуз, заяц, цапля. Надо найти убежище. Яма, аист, тигр. Можно перекантоваться у родителей. Река, аптека, автомобиль. Нет, у родителей тоже найдут. Ложка, ангел, лабиринт. Надо взять ключи от дачи и уехать загород. Такси, игра, автомат. Нет, дача записана на отца, там тоже найдут. Таблетка, апельсин, нос. Может быть, у кого-то из коллег есть загородный домик? Сон, нога, ателье. Сколько нужно дров, чтобы протопить дом в холодную Питерскую пору? Еда, атлас, сердце. Поезд замедляет ход и останавливается. На лбу выступила испарина, утёр её рукавом.

– Милиция!

– Саш, «милиция» не на «Д».

– Нет, там милиция! – маленький пальчик тихонько постучал по стеклу, но мне показалось, что все звуки в мире исчезли и остался лишь этот оглушающий стук.

Мы с Соней прильнули к окну и увидели двух милиционеров, которые шли к вагону уверенным шагом. В поезде никто не устраивал пьяный дебош и вроде происшествий по пути не было. Звериное чутье подсказывало: «Нужно убраться отсюда и побыстрей»; и я торопливо начал одевать Сашку, пока доблестные стражи порядка не оказались у наших мест.

– Добрый день. Старший лейтенант Смирнов, – перед глазами мелькнуло удостоверение. – Предъявите документы, пожалуйста.

Соня недоумённо посмотрела на меня, будто спрашивая разрешения, и я еле заметно кивнул. Милиционеры приняли из её рук паспорта и свидетельство о рождении, въедливо их изучали прежде, чем объявить:

– Илья Александрович, вы обвиняетесь в похищении и будете задержаны.

– В чём? – голос Сони сорвался на писк. —Это бред!

Поднимаясь на ноги, я опрометчиво всплеснул руками, и милиционеры приняли это как вызов. Лицо впечаталось в верхнюю полку, руки прошило болью от захвата, вокруг запястий туго сомкнулись наручники.

– Ребёнка в приёмник!

– Не трогайте его! Оставьте! Это мой сын!

Саша завыл как маленький зверёк, и я увидел, как его отдирают от Сони. Она пыталась его удержать, но не могла сравниться по силе с крупным милиционером. Я машинально дернулся, порываясь защитить их, отбить от оборотней в погонях, кожу содрал холодный металл, меж лопаток легла тяжёлая ладонь и толкнула вперёд.

Нас вывели на перрон под конвоем. Саш ревел, размазывал слёзы по лицу, пытался на ходу вырваться из крепких лап полицейского. Я хотел его успокоить, хотя бы сказать, что всё будет хорошо, но каждый раз меня грубо пихали в спину и рявкали: «Вперёд!».

Соня бежала за нами. Кричала, умоляла, уговаривала, просила. Но ничего не действовало. Лейтенант отпихнул её, словно надоедливую уличную кошку, и Соня рухнула на землю под тяжестью мужской руки. Я замер, резко обернулся и увидел её глаза, наполненные слезами обиды и отчаяния, прежде чем меня дернули за локоть вперёд.

Глава 7

СОНЯ

Милицейский бобик с визгливой сиреной и яркими красно-синими маячками увёз Илью и Сашу подальше от Московского вокзала, от поезда Адлер – Санкт-Петербург, от меня, оставшейся рассеяно стоять на перроне, сжимая содранной ладонью лямку отцовского рюкзака. Как бы я ни просила оставить Сашку со мной, стражи порядка были равнодушны к моим мольбам, к Сашиному плачу, напоминающему крик беспомощного птенца, брошенного родителями в опустевшем гнезде. Теперь его отправят в приёмник, пока не приедут бабушка с дедушкой, а Илью в участок, и я прикусила губу до металлического привкуса на кончике языка – нужно было спросить номер участка, адрес приёмника, чтобы поехать следом, а теперь уже поздно.

Среди вывалившихся на перрон зевак замаячила чёрная фигура. Только увидев отца, я связала всё произошедшее в единую нить: он знал, что мы возвращаемся, караулил у вокзала прибывающий поезд и спустил с цепи ручных милиционеров. Мир покачнулся, словно меня тяжело ударили по голове, перед глазами встала тёмная мыльная пелена, колени ослабели и подогнулись, но крепкие руки отца не дали мне осесть на асфальт. Сильные пальцы давили на ребра до боли, до круглый пятнышек синяков, что проступят на молочной коже завтра. Он ничего не говорил, но я чувствовала, что он хотел мне сказать: неблагодарная, вытрепавшая ему все нервы, глупая и не ценившая заботы. Закрыв глаза, я приготовилась слушать, но он только крепче обнял меня и взял из рук рюкзак.

– Машина на стоянке, – его голос был непривычно хриплым и глухим, будто он долго срывался в крик. – Почему ты сбежала?

– Выпусти его, – я не просила – требовала. – Сейчас! Немедленно! Он ни в чем не виноват! Почему они не оставили мне Сашу?

Его лицо тут же омрачилось, будто на него упала зловещая тень, обострившая и без того жёсткие черты. Сердце заколотилось на уровне горло, и я сжалась, готовясь к хлёсткой пощёчине, но он мягко подтолкнул меня к выходу с вокзала, и я пошла – послушным теленком, еле переставляя онемевшие ноги.

– Это не твой ребенок, – напомнил отец таким тоном, который не терпел никаких возражений. – Чужой. И место ему – в детском доме, раз отец преступник.

– Он не преступник, – пусть наш разговор не сулил ничего хорошего, я все равно стояла на своем. – Мы… ездили отдыхать.

– Он тебя украл!

– Не крал! Я сама уехала!

– Дома поговорим! – отец рявкнул так резко, что люди, шедшие мимо, дернулись и обернулись. Игнорируя их липкие взгляды, он схватил меня под локоть и потащил вперед, а мне оставалось лишь спешно перебирать ногами – его шаг равнялся моим двум, я еле успевала, а тяжелая сумка с Сашиными вещами оттягивала плечо. Она была куда тяжелее рюкзака, забранного отцом.

Вокзал остался за тяжёлыми массивными дверьми, когда мы вышли на площадь Восстания. Холодный ветер резко. Машин на стоянке было мало, и среди них блестящий отцовский мерседес особенно выделялся – будто из другого, нам неведомого мира, жесткого и выстроенного на крови. Я плюхнулась на переднее сиденье, швырнув сумку на заднее, и привалилась лбом к тонированному стеклу. Накрывала усталость. Я не смогла помочь Илье в поезде, но надеялась вытащить его в ближайший момент. Подташнивало, и я вспомнила о том, что две недели не пила таблетки, а отец наверняка нашёл дома целые упаковки. Под ребрами что-то неприятно сжалось, и невралгия прострелила до самой спины.

За окном маячили улицы Петербурга, но я не хотела смотреть на родной город. Я по нему не скучала. Тело вновь прибывало в Северной столице, но всё моё сознание и душа остались на берегах солнечной Абхазии, где от улыбки каждый день светилось Сашино лицо, я носила легкие сарафаны и каждую ночь засыпала с любимым человеком под одним тонким махровым пледом.

Металлические ворота, охранявшие коттедж, с лязгом раскрылись сродни тюремной камере, и отец припарковался по дворе, под навесом, чтобы питерские дожди не коснулись его ласточки. Октябрьская слякоть промочила мне кеды, а солнце совсем не грело из-за тяжёлых туч. Я зябко поежилась, вздрогнула и посеменила к двери, надеясь, что та уже открыта. Мама и правда ждала – дома пахло свежей выпечкой, ее духами и деревом – отец не так давно распорядился положить в прихожей новый дорогой паркет, чтобы добавить уюта. Но заключённые в тюремной камере об уюте не думают – им бы выжить да сбежать.

– Мы так волновались! Ни весточки же! – мама стиснула меня в объятиях, взволнованно погладила по волосам теплыми, нежными руками. Возраст ее совсем не брал: в свои сорок она выглядела на двадцать пять. Отец покупал ей качественную косметику и дорогие вещи, которые тоже играли на руку ее моложавости. – Где ты была?

– В Абхазии, – пробормотала я, уткнувшись ей в плечо, и от нахлынувших воспоминаний глаза внезапно наполнились слезами. Спешно моргнув, я почувствовала, как по щекам к подбородку скатились две горячих слезинки. – Он посадил Илью. Сашу в детский дом отправили. Помоги мне, пожалуйста.

Она сжала мою ладонь.

– Я постараюсь, милая. Но не знаю чем.

За спиной захлопнулась дверь, а рюкзак глухо упал на пол. Папа погладил меня по плечу и, отстранив от матери, мягко поцеловал в макушку. Он был нежным – до первого слова поперек, до первого приступа непокорности. Потом мягкость заканчивалась, превращаясь в непробиваемую броню.

– Ты устала с дороги. Отдохни.

– Нет, мы поговорим про Илью!

Маска нежности спала, он напряг челюсть так, что на скулах проступили желваки, и совсем слегка склонил голову к плечу, впиваясь хищным, коршуньим взглядом мне в лицо. И я чуть нахмурилась, но взгляда не отвела. Отвернуться значило дать слабину и проиграть.

– Сказал уже – преступник должен и будет сидеть в тюрьме.

Мама сбежала на кухню, и я не могла ее осуждать. Я пересекла прихожую и сквозь квадратную арку, окаймленную светлым деревом, прошла в гостиную. Отец шел за мной по пятам – знал, что разговор не окончен и боялся, что я что-нибудь выкину.

– Я сама с ним уехала. Он не преступник. Ты не даешь нам быть вместе, а мы… Мы пожениться хотим. Жить, как нормальная семья, – с каждым моим словом голос креп, и громкость его набирала обороты, а отец уже морщился. – Втроем, с Сашей. И я могу выйти за него замуж хоть сейчас, я взрослый человек! Только ты запираешь меня дома!

– Для твоего же блага, дура!

Я больше не верила в благо. Благо было там, в Абхазии, а здесь только тирания – ради себя отец это делал, а не ради меня. Ради своего спокойствия, ради тщедушной попытки унять свои нездоровые параноидальные страхи. Может, где-то внутри и боялся за меня и маму, но сам себе точно врал, что хочет мне лучшего. Причины его поступков я объяснить не могла ничем, кроме единственного «помешался».

– Мне не нужно такое благо. Я отказываюсь от него. Мне вообще ничего от тебя не нужно, – я почти по-змеиному шипела. – Выпусти Илью, а потом я перееду к нему и больше ты меня не увидишь. Ни на минуту здесь больше не останусь.

– И куда пойдешь? На панель встанешь? Рядом с Лизой? Она тебя точно всему научит, – он растянул губы в гадкой ядовитой усмешке. – Сонечка, не глупи. Такой оборванец тебе не нужен. Твоя поездка в Америку все еще в силе, я скоро решу этот вопрос…

Что-то во мне переломилось. Угасла любовь, потухло понимание. Не помня себя, я изо всех сил толкнула его в грудь. Папа от неожиданности упал на диван, но сразу вскочил на руки, схватил меня за оба запястья одной рукой, а второй больно впился пальцами в щёки. Я забилась, попыталась вырваться, но чем сильнее я сопротивлялась, тем крепче была хватка. Однажды матери он случайно вывихнул челюсть, и на секунду я пожалела, что ввязалась в потасовку с ним.

– Ты какая-то буйная, Сонечка! – Он почти плевался мне в лицо, а я лишь пыталась отвернуться от его горячего табачного дыхания. – Таблетки поди не пила, дрянь? Врач же тебе прописал, три раза в день без пропусков. Как тебя куда-то отпускать, дурочка? Ты же невменяемая!

Я дергалась, пытаясь сбросить его руки с себя, пиналась, но моё сопротивление ничуть его не трогало.

– Таня! Тащи ее таблетки!

– Не буду их пить! – я выворачивалась с удвоенной силой. – Отпусти меня, слышишь, пусти! Мне и без них нормально! Я не сумасшедшая!

Из горла вырвался вой. Я отчаянно попыталась лягнуть его в колено, но про махнулась. Он повалил меня на диван, заломил руки, больно надавил на голову, вжимая лицо в жёсткую диванную обивку. Я не могла отстраниться, отец зажимал меня со всех стороны, и даже голову не давал повернуть в сторону. Мама – чертова покорная предательница, – принесла ему сразу две белых пилюльки и не забыла про стакан воды. Отец рывком меня поднял, и я до боли стиснула зубы, сжала губы, чтобы отец не смог пропихнуть в меня лекарство. Но он смог. Нажал на суставы, насильно разжимая мне рот, словно собаке, и запихнул две таблетки сразу, а потом зажал губы и нос ладонью, вынуждая таблетки проглотить.

Едкая горечь распространилась по всему рту, я нервно сглатывала, чтобы поскорее от нее избавиться. Отец все еще меня держал, но я уже не брыкалась, смирившись с неизбежным, и тогда мама трясущейся рукой протянула ему стакан воды. Он напоил меня сам, аккуратно приставив холодное стекло к губам, и я сделала несколько глотков. Вода помогала смыть горечь и сухость, по-человечески сглотнуть вязкую слюну. Всхлипнув, я вытерла освободившейся рукой влажность с подбородка, потом – мокрые глаза с размазавшейся тушью, на пальцах осталась чернота. Отец опирался о диван коленом и, наконец, выпрямился, окончательно меня отпустив.

Пока я давилась бессильными рыданиями, он склонился ближе и погладил по голове.

– Пожалуйста, Сонечка, не пропускай больше таблетки. Видишь, как тебе без них плохо, – он поцеловал меня в лоб и двинулся в сторону кухни, оставляя меня, обессиленную и раздавленную, на диване.

***

– Рома, она ничего не ест пятый день, – дверь в мою комнату была закрыта, но я прекрасно слышала, как в коридоре возмущённо сетовала мама. – Пятый, дорогой. Еще немножко, и её слабенький организм не выдержит.

Материнские возмущения превратились в мольбы: я не видела ее лица, но она наверняка просила отца со мной поговорить с влажными глазами, из которых вот-вот должны выкатиться крупные слёзы. Отец снова запер меня в доме – у дверей на улицу теперь стояла охрана, но я и не стремилась высовываться даже из комнаты, разглядывая двух амбалов из окна. Пару раз, пока отец был на работе, я звонила в милицию, чтобы узнать об Илье, о том, как там Саша, но по телефону никакой информации не сообщали, просили приехать с документами. Я не была им родственницей и выбраться из дома тоже не могла, поэтому приходилось с горечью опускать трубку и дальше проваливаться в зыбкое неведение.

«Пап, пожалуйста, отпусти Илью», – попросила я снова через несколько дней, но в ответ услышала такое категоричное отрицание, что выбора у меня не оставалось: придется брать его измором, манипулировать любовью и чрезмерной заботой. Я перестала есть в тот же вечер.

Отказалась от ужина, на следующий день – от завтрака и обеда. В животе урчало сильно, но я жадно глотала воду из-под крана, чтобы утолить голод хотя бы на пару часов. Поначалу этого никто не замечал, но потом мама обратила внимание на полную тарелку, оставшуюся стоять нетронутой, на то, что я перестала накладывать себе ужин и сидела с ними со стаканом воды.

«Почему ты не ужинаешь? – поинтересовалась она на второй день. – Я приготовила вкусное мясное рагу, как ты любишь»

«Голодовка, – буднично объявила я. – Сыта по горло»

Папа думал, что я отступлюсь, потому что всегда отступала под его натиском, но пусть он и не передал мне ямочку на подбородке, темные волосы и черные глаза – упрямство я переняла целиком от него. Любое блюдо я решительно отодвигала, даже любимый вишневый штрудель беспощадно скинула в мусорное ведро. Пока папа не пытался кормить меня силой, но я была уверена, что он близок – его челюсть от злости сжималась каждый раз, когда я вновь бралась за стакан воды вместо ножа и вилки.

Антидепрессанты с голодом сочетались плохо – меня постоянно мутило, особенно, когда по вечерам я выпивала таблетки. Никто не знал, действительно ли я болела, или семья просто хотела для удобства и контроля выключить мой эмоциональный фон, как рубильник: щелк, и нет никаких чувств, щелк, и вспышек непослушания нет тоже, щелк, и можно использовать болезнь, как предлог и запереть меня за семью замками.

– Открой дверь! – потребовал отец с той стороны, и я без лишних возражений дернула щеколду.

В комнате был бардак: постельное белье неопрятно сбилось, вещи с поезда неразобранным комом валялись в углу, на туалетном столике беспорядочно валялась косметика вперемешку с нижним бельем, а блистеры таблеток из пачки рассыпались у кровати. Отец прошел внутрь и со свистом втянул в себя воздух, сдерживая ругань. Я беспечно развалилась на кровати, держа в руках раскрытую на середине книжку Гюго. Не читала, просто для вида, чтобы скрыть неловкий и в то же время раздраженный взгляд за страницами.