Между строк

Посвящается моей неунывающей бабуле и юмористу-дедушке, чье знакомство по переписке и пронесенные через 40 лет брака любовь, дружба и юмор не уставали меня восхищать и вдохновлять. Я хочу верить, что они остались бы довольны тем, как я интерпретировала их историю. В любом случае, я рада, что написала ее. 

Пролог

– Мне нужны мои письма, – цедит сквозь зубы, сверля её тяжелым, пронизывающим насквозь взглядом.

У Алёнки внутри всё сворачивается жгутом, дыхание перехватывает, и слова застывают на кончике языка.

Да и что сказать? Глазкова не знает, смотрит испуганно в любимые глаза и от растерянности даже дышать не может.

Шувалов же, недолго думая, отодвигает её в сторону и бесцеремонно проходит в квартиру. У Алёнки сердце обрывается от прикосновения его горячих ладоней к плечам. Пока она приходит в себя, он безошибочно определяет её комнату и, войдя, с ходу начинает переворачивать всё вверх дном. На пол летят тетради, учебники, серёжки, браслеты, помады, тени, кофты…

Глазкова смотрит на эту вакханалию и от шока не может с места сдвинуться. Однако, когда Боря открывает шкаф с её нижним бельем, внутри что-то щёлкает. Кровь вскипает от возмущения, смущения и еще тысячи диких эмоций.

– Шувалов, ты охренел? – вскричав, подбегает она к нему и, задыхаясь от стыда, выхватывает из его рук стопку трусиков, которые тут же разлетаются разноцветным конфетти по полу. – Ты совсем больной?! Что ты творишь? Это моё нижнее бельё, придурок!

– Да что ты?! А это моя жизнь! – отыскав заветную стопку писем, припечатывает Шувалов.

И Алёнке нечем крыть. Сравнение не в бровь, а в глаз. Вот только теперь это и её жизнь тоже, и Глазкова ни за что не позволит просто взять и забрать её. Поэтому преграждает Шувалову путь и, вырывав из его рук перевязанную пачку, прячет за спину.

Боря бледнеет от гнева и начинает медленно надвигаться на неё, отчего у Алёнки сердце ухает вниз.

– Сейчас придут мои родители, – предупреждает она дрожащим голосом, пятясь от него к стене.

– Мне плевать, кто там у тебя придёт. Живо отдала мне мои письма, иначе я за себя не ручаюсь! – рычит он, загоняя её в угол.

Алёнка упрямо качает головой, хоть и понимает, что это бесполезно. Ей не справиться с этой горой мышц и тоннами звериной злобы, но она всё равно готова насмерть отстаивать то немногое, что осталось от её самых счастливых дней.

Глава 1

Май. Середина 90-х

– Поросенок эдакий! Все собрались, столько всего приготовила, а он шляется где-то. Ну, я ему устрою, пусть появится! – взрывается Шувалова Любовь Геннадьевна, с демонстративным стуком отставляя от себя опустевшую рюмку.

– Любаня, не горячись! – скомандовав, наполняет глава семьи бокалы гостей для очередного захода.

– Толя! Частишь, – цыкает она, грозно взглянув на бутылку в руках мужа, но он делает вид, что не слышит и спешит включиться в разговор сидящих напротив родственников. В другое время Любовь Геннадьевна бы хорошенько пропесочила Анатолия Николаевича, чтоб не наглел, но в этот вечер все ее мысли исключительно о «поросенке эдаком» – то бишь единственном и любимом сыне.

– Вот где он есть? – продолжает она возмущаться. – И крестничек туда же… Ой, как бы не натворили чего!

– Любка, прекращай! Придут, куда денутся?! – обрывает ее причитания лучшая подруга и по совместительству мать крестничка – Гладышева Вера Эдуардовна.

– Ну, правда, Любань, извелась уж вся, – поддакивает Анатолий Николаевич, о чем тут же жалеет.

– Да что ты говоришь?! – заводится на полную катушку жена. – Я – мать! Как мне не известись-то? Два года ребенок неизвестно, как и с кем там будет. Еще, не дай бог, под дедовщину попадет!

Грозное слово прогремело над праздничным столом, словно выстрел, привлекая внимание гостей к разговору хозяев дома. Естественно, никто не смог пропустить такую тему. Будто охотничьи собаки, гости с небывалым энтузиазмом набрасываются на подстреленную дичь. Галдешь поднимается, как на базаре в выходной день.

Казалось, каждый считает своим чуть ли не долгом высказаться по поводу армейской дедовщины и непременно пересказать одну из тех ужасных историй, случившуюся где-то с каким-то братом знакомого чьего-то знакомого. Через полчаса подобных рассказов Любовь Геннадьевна, хватаясь за сердце, костерит мужа на чем свет за то, что отговорил ее последовать примеру кумы и отмазать сына от армии.

– Еще чего! – грозно бахает по столу уже изрядно подвыпивший Анатолий Николаевич. – Чтоб мой сын за мамкиной юбкой прятался?

– Толя, это ты на что сейчас, дорогой, намекаешь? – взвивается кума, раздраженно смахнув со лба пшеничный локон, выбившийся из пышной укладки.

– Правда, ты че несешь-то, совсем уже что ли? – набрасывается следом Любовь Геннадьевна.

– Да ни на что я не намекаю! – возмущенно открещивается Анатолий Николаевич. – Намеки еще какие-то выдумали. Я если говорю что-то, так прямо, без ужимок!

– Ну, так говори, – продолжает напирать кума.

– Да угомонись ты, Верка, с чего бы я на Олежку бочку гнал? Хоть бы постыдилась! – не выдержав, гневно парирует мужчина.

– Ладно, разбушевался тоже, – немного смутившись, примирительно произносит она. – Просто ты так сказал…

– Ну, ляпнул с дуру, что теперь? – перебивает он ее.

– А у тебя вечно – с дуру ляпаешь, а потом люди не знают, что думать, – ворчит Любовь Геннадьевна.

– Да ну вас, на хер! – отмахивается Анатолий Николаевич и наполняет бокалы коньяком. – Давайте, лучше выпьем.

– Вот! У тебя одна только забота, а что там с сыном будет – до фонаря, – резюмирует Шувалова и с тяжелом вздохом делает глоток коньяка. Муж и подруга заговорчески переглянувшись, едва сдерживают улыбки.

– Мне, как раз-таки, не до фонаря, – поморщившись, закусывает Анатолий Николаевич коньяк лимоном. – Сейчас в стране бардачище: ни работы, ни денег, так что пусть лучше в армию идет. Всё хоть при деле будет, а то либо сопьется, либо залезет куда-нибудь не туда.

– Он что, по-твоему, совсем дурак? – возмущенно отзывается Любовь Геннадьевна, попутно отвечая кивком на чей-то вопрос с другого конца стола.

– Не дурак, но дурень еще тот, – заключает супруг, вызывая у жены приступ праведного негодования. Что это еще за сомнительный эвфемизм в адрес ненаглядного ребенка?

– Хорошего же ты мнения о сыне, – хмыкает меж тем Вера Эдуардовна, смакуя канапе с оливками и сыром.

– Да все дурни в восемнадцать лет. Наш вон, лучше что ли? – присоединяется к беседе муж Веры Эдуардовны – Александр Степанович.

– Да это понятно, Санёк, все чудят. Разница в том, что ваш – хитрожопый засранец, котелок у него варит дай бог. А наш – простой, как сибирский валенок, поэтому пусть служит. Там дисциплина, порядок и харчи дармовый. Два года пролетят, не заметит, зато повзрослеет чуток, перебесится, мозги на место встанут, – подытоживает Анатолий Николаевич.

– О, как! Поняла, кума, у него, оказывается, все просчитано, – усмехается Любовь Геннадьевна, ткнув подругу под бочок.

– Не говори, – смеется Вера Эдуардовна. – Я в шоке, Люба, сын-то у меня хитрожопый засранец.

– А что? Не так что ли? – уточняет Александр Степанович. – Он у тебя без мыла везде пролезет.

– Что значит «у тебя»? – возмущенно взлетает бровь Веры Эдуардовны.

– Ну, так твоя порода, – хмыкает ее супруг.

И словно в подтверждение его слов дверь открывается, и на пороге появляется высокий, светловолосый парень с белозубой улыбкой матери и глазами такого же удивительного лазурного цвета, что не оставляет сомнений, чей это отпрыск.

– О, явился красавЕц наш! – воскликнув, расплывается Любовь Геннадьевна в довольной улыбке при виде крестника.

КрасавЕц меж тем, быстро оглянувшись, оценивает обстановку и махает кому-то за спиной, указывая на свободные места за столом. В гостиную входят вызывающе – одетая девица и два парня.

Тощий шатен со взъерошенными волосами, не успев сесть за стол, тут же наваливает себе полную тарелку салата и принимается энергично жевать, не обращая ни на кого внимания, брюнет же напротив – медлительный, даже заторможенный. Кое-как усевшись, он откидывается на спинку стула и, закрыв глаза, будто отключается. Размалеванная девица начинает суетится вокруг него, что-то говоря, но он, даже не шелохнувшись, продолжает сидеть, приоткрыв рот.

От созерцания столь странной картины у хозяев дома и их друзей вытягиваются лица.

– А это что за… чудики с ним? – озвучивает Александр Степанович общую мысль, переведя на жену недоуменный взгляд.

– Что ты сразу с меня спрашиваешь? – в который раз отвечает она ему возмущенно.

– Ну, ты же все шушукаешься с сынком да покрываешь его делишки, – язвительно парирует он, на что Вера Эдуардовна фыркает и, закатив глаза, раздраженно отмахивается.

– Оголодавший – это Мишка Антропов, – поясняет Любовь Геннадьевна, приглядевшись к парнишке, сметающему содержимое тарелки с такой скоростью, словно за ним с собаками гонятся.

– А чей он? Первый раз его вижу, – хмурится Вера Эдуардовна, привыкшая быть в курсе всех событий.

– Интернатовский, наши в футбол играют у них на коробке.

– А-а, вон оно что, – тянет Гладышева и, поймав взгляд сына, манит его пальчиком. Он же, почувствовав, что запахло жаренным, тут же врубает обаяние на полную мощность, одаривая женщин сногсшибательной улыбкой.

– Ну, здравствуй, крестничек. Где же тебя носит? – сердечно расцеловав его, укоризненно качает головой Шувалова.

– Сынок, почему так долго? – вторит ей Вера Эдуардовна, приобняв сына. Он же, быстро клюнув ее в щеку, спешит поздороваться с отцом и крестным, делая вид, что не слышит женских причитаний. Но мать и крестная не собираются так просто сдаваться, и как только с приветствиями покончено, начинают допрос по всей форме.

– А где дружок твой? – сразу же спрашивает Любовь Геннадьевна.

– Придет скоро, – неопределенно отмахивается Олег и с преувеличенным интересом оглядывает стол в поисках, чего бы съесть.

– Откуда он придет? – продолжает наседать Шувалова, неудовлетворенная таким ответом.

– С пацанами вроде с борьбы должен был встретиться, – не глядя, рапортует крестник и, определившись с блюдом, протягивает сидящей неподалеку сестре тарелку, указывая, что ему положить.

– С ними он вчера встречался, – уличает Любовь Геннадьевна, прекрасно зная, что крестник придумает, что угодно, лишь бы выгородить друга. – А сегодня он где есть? Опять у этой… шалогушки?

– Люба, чего ты привязалась к пацану?! Сказал, придет скоро твой оболтус – значит придет. Дай парню спокойно поесть, – вклинивается Анатолий Николаевич и, подмигнув крестнику, наполняет рюмки.

– Ну, ты еще давай, выгораживай своего неблагодарного сынка.

– Вот заладила- то! Пусть погуляет пацан, два года – это тебе не шутки, – качает головой Шувалов и протягивает жене рюмку. – На, пригуби лучше пару грамм, может, отпустит.

– Ага, а мне потом его «гулянья» нянчить, – бурчит Любовь Геннадьевна, вызывая у крестника усмешку.

– А ты чего ухмыляешься? – поддевает его мать.

– А я что? – пожимает он плечами. – Я вообще не при делах: ничего не знаю, ни с кем не гуляю, идеальный сын.

– Ну-ну, – иронизирует Александр Степанович и, помедлив, интересуется. – Ты лучше расскажи, что это за товарищи с тобой.

– Вот, кстати, да, – поддерживает Вера Эдуардовна мужа. – Что это за шобла – ёбла?

– Мама, как не красиво, – насмешливо цокает Олег.

– Ну, извините, а как это еще назвать? – фыркает Гладышева, кивнув в сторону завалившегося на бок брюнета с открытым ртом. – Что с ним? Он пьяный что ли?

– Не, он зависает, мам.

– В смысле? Где «зависает»?

– В антигравитационном пространстве.

– Чего?

– Ну, он этот… – с несвойственной ему нерешительностью мнется Олег.

– Кто? – насторожившись, подается Вера Эдуардовна ближе к сыну.

– Космонавт, – шепчет он со всей серьезностью и торжественностью, вызывая у матери шок и недоумение, а у отца, наблюдающего за этим цирком, смех.

– Ах, ты ж паразит! Издевается над матерью! – сообразив, что к чему, отвешивает Вера Эдуардовна хохочущему шутнику легкий подзатыльник.

– Ну, ладно, мам, не злись, шучу, – увернувшись от материнской руки, примирительно произносит Олег.

– Я не злюсь, я беспокоюсь. Ты поди тоже… «космонавтишь» с ним за компанию?

– Увы, мамуль, космонавт из меня никакой, вестибулярный аппарат слабоват, – подмигнув, поднимается парень из-за стола, давая понять, что допрос окончен.

– Олег, мне совершенно не нравится это окружение, – строго сообщает Вера Эдуардовна.

– Мне тоже, мамуль, но что поделать? – притворно вздыхает сын и направляется к размалеванной девице. Вера Эдуардовна же, качая головой, переводит беспомощный взгляд на мужа.

– И как это понимать?

– Как «иди-ка ты на хер, мамуля», – с усмешкой поясняет Александр Степанович. Но Веру Эдуардовну уже занимает другое. Прищурившись, она с неодобрением наблюдает, как сын, приобняв девицу, что-то шепчет ей на ухо, отчего размалеванная начинает глупо хихикать.

– Верка, а это Олежкина подружка что ли? – изумленно шепчет Шувалова, словно прочитав мысли подруги.

– Не знаю, Люб, – тяжело вздохнув, отвечает Вера Эдуардовна, продолжая сверлить сына недовольным взглядом. – Он в этом плане скрытный. Спрошу: «есть кто?», а то весь в засосах ходит – смотреть страшно. Ну, а он мне: «мама, как женится буду, так и познакомлю».

– Так он может, и надумал, женится-то, – подливает масла в огонь Любовь Геннадьевна.

– Сплюнь! – хватается за сердце Вера Эдуардовна. – Еще чего мне не хватало.

– Ну, будет он тебя спрашивать. Наш вон, заявился же недавно. «Женюсь!» – говорит.

– В смысле?

– А я что, тебе не рассказывала разве? – ахнув, удивляется Любовь Геннадьевна самой себе, и вздохнув тяжело, качается головой. – Совсем закрутилась с этими проводами. Ой, Вера, это кошмар…

Глава 2

– Как тебе, Юсик? Нравится? – весело спрашивает белокурая девушка, крутанувшись вокруг своей оси для большего эффекта, отчего подол ее новенького платьица легкомысленно взлетает, открывая чарующий вид на упругую попку, упакованную в красные, кружевные трусики. Вот только сидящего напротив «Юсика» все это отнюдь не впечатляет.

Боря смотрит на кучу ширпотреба всех цветов и фасонов и внутренне закипает. Машка же, не замечая, что еще секунда и Шувалов взорвется, продолжает с энтузиазмом, словно издеваясь, щеголять в дешевом платье из полиэстера и босоножках из кожзама, доводя Борьку до состояния бешенства.

– Ну, что ты молчишь? – нетерпеливо восклицает она и тут же осекается, обратив, наконец, внимание на Шуваловское выражение лица, не предвещающее ничего хорошего.

– Маш, ты вообще каким местом думаешь? – вкрадчиво интересуется Боря, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выдать крутящуюся на языке вполне себе конкретную, а главное – цветастую характеристику возлюбленной.

У него в голове не укладывается весь этот дебилизм.

Манька, как и всякая девушка, выдавала, порой, забавные глупости, но дурой отнюдь не была. По крайне мере, Боря так считал до сего момента. Теперь же столь бестолковое мотовство убеждает его в обратном, как и то, что Скопичевской не хватило смекалки просто не рассказывать о своих тратах. Боря, конечно, любил в ней эту бесхитростность и непосредственность, но не когда она граничила с тупостью. А кроме, как тупостью он происходящее назвать не мог. Дуре жрать зачастую нечего, а она вместо того, чтобы отложить деньги, зная, что следующие два года придется не сладко, пустила их по ветру. И ладно бы доброе что-то купила, какую-нибудь пусть одну, но хорошую вещь, но нет, Машка предпочитала хоть говна, лишь бы полон рот.

Борю такая идеология доводила до бешенства, учитывая, что реализовывалась она за его счет, поэтому, не взирая на то, что говорить о подобных вещах Шувалову не позволяла гордость, промолчать тоже, как ни старается, не может. Особенно после того, как Маша, закатив глаза, недовольно заявляет:

– О, господи, начинается! Почему ты не можешь просто порадоваться вместе со мной?

– Порадоваться? – изумленно хохотнув, уточняет Боря. – Интересно, и чему я должен радоваться? Тому, что отпахал два лета на стройке, чтобы ты накупила себе всякого дерьма? Ты вообще в курсе, что такое работа подсобником?

– Ну, давай, просвети меня, чтобы я в полной мере ощутила себя сукой, – огрызается Машка и раздраженно сбрасывает туфли.

– Ты не сука, Маш, ты – просто дура, – выплевывает Шувалов и поднимается, чтобы уйти.

Говорить лишнее Боре не хочется, а он непременно скажет, если еще на минуту задержится.

Внутри кипит, наизнанку всего выворачивает и не столько даже от злости, сколько от понимания, что Маньке абсолютно пофиг, что он в жару и комарьё копал траншеи под фундамент, таскал газоблок да десятилитровые ведра с раствором.

Нет, жалиться и бить себя в грудь Шувалов не собирался, но все же ждал, что любимая девушка хоть немного да будет ценить его труд, тем более, что он не ради себя горбатился. Но Скопичевской все это до фонаря, по-настоящему ее интересует одно – отстоять собственную правоту, а какой ценой значение не имеет, поэтому ее несет.

– А ты такой же, как и все эти неудачники! Дал несчастные три копейки и теперь качаешь тут права.

– Несчастные три копейки? – взвивается Боря и, нависнув над Машкой, угрожающе цедит. – Ты охренела что ли?

– Нет, я не охренела, я говорю, как есть, – вызывающе бросает она, хотя видно, что храбрится: глазенки трусливо бегают, а пухлые губы подрагивают, выдавая волнение.

– Что же ты не говорила свое «как есть», когда брала эти «несчастные три копейки»? Помнится, аж пританцовывала от радости, – едко замечает Шувалов, окатив Скопичевскую презрительным взглядом, отчего она бледнеет.

– Да лучше бы не брала. Больше проблем, чем выхлопа, – хлещет она с размаху по Борькиному самолюбию.

И Шувалов не находит, что ответить. Точнее, наговорить – то он много, чего может, вот только смысла в этом никакого не видит.

Словесная диарея Борьке претила. Проще было отвесить хорошую оплеуху, но поднимать руку на женщину Шувалов считал не достойным мужика. Поэтому, сдерживая изо всех сил вспыхнувший гнев, лишь усмехается и, взглянув на Машку в последний раз, запоминая ее нежные черты, быстрым шагом направляется к двери.

Кровь кипит от ярости, в душе ураган злости и горечи, и в тоже время Борьку на части рвет от мысли, что сейчас он уйдет, и они с Машкой расстанутся на целых два года, если не на всю жизнь. А он эту свою жизнь без Скопичевской плохо представлял. Да и как представить, если все мысли Машкой начинались и ей же заканчивались?! Бредил он ей – заразой, болел в неизлечимой форме, а потому каждый шаг сейчас отзывается дикой агонией. Внутри скручивает жгутом протеста, превращая все чувства в разъедающее нутро месиво.

Остановиться бы, махнуть рукой на все эти глупости и вернуться к ней – своей принцессе, но Борька не может себя пересилить. Не получается, сколько ни напоминает себе, что время тикает, и завтра уже ничего изменить будет нельзя. А все потому, что «глупости» далеко не глупости, и не в принципах да гордости дело, вот только в чем конкретно обдумать не получается.

– Боря, – раздается позади дрожащий голосок, а у Шувалова чувство, будто под дых дали. Воздуха резко становится мало, в груди печет раскаленным огнём. Борька замирает, не в силах сделать больше ни шагу, причем ни вперед, ни назад, противоречия рвут на части: и злость, и обида, и понимание, что сейчас не время выяснять отношения. Но стоит только обернуться, как все это отходит на второй план, весь мир исчезает, кроме его девочки, бегущей босиком через всю улицу к нему навстречу.

Она похожа на Дюймовочку с развивающимися на ветру золотистыми волосами: такая же тоненькая, хрупкая, с огромными голубыми глазами, полными страха и слез. И эти слезы наизнанку Борьку выворачивают, смывают всякое сомнение и дурные мысли.

Ну, подумаешь, сглупила Машка, ошалела от денег, всю жизнь ведь в нищете прозябает, и как бы теперь не хорохорилась, а его «несчастные три копейки» для нее сумма немаленькая, вот и понеслась душа в рай. А наговорила всякого… так на эмоциях с кем не бывает?

Он же – придурок, накрутил у себя в голове черте что, с ничего концерт устроил. И ведь уперся бы баран упрямый, если бы она не бросилась следом. А она такая его Машенька: искренняя, ранимая, чуточку неуверенная в себе и любящая.

У Шувалова не остается в этом сомнений, когда она подходит к нему и, замерев в нерешительности, вглядывается в его лицо виноватым взглядом, не обращая внимания на бегущие по щекам слезы.

– Борь, прости меня, пожалуйста! Я не знаю, что на меня нашло. Ты прав, я – дура, – всхлипывая, начинает она тихо говорить, переворачивая у Борьки все внутри. – Это такая глупость, ты столько работал, а я… Я всё продам, первокурсницы приедут, и я…

– Ш-ш, – прерывает ее Шувалов, притягивая к себе, но Маша начинает плакать еще сильней, отчего ее худенькие плечики содрогаются с такой силой, что вибрация отдается у Борьки во всем теле.

Ну, как вот на нее – дуреху злиться? Не может Шувалов, хоть и понимает, что имеет на это полное право. Но такие права ему на фиг не нужны. Ему его Манюня нужна улыбающаяся, счастливая и, если для этого необходим вагон шмотья, то черт с ними – с тряпками и заработанными кровью, и потом деньгами. Заработает еще! Из шкуры выпрыгнет, в долги залезет, но без средств его девочка не останется.

– Ну, всё, не реви, я придумаю что-нибудь. Нормально всё будет, – обещает он, целуя ее в макушку. Маша, всхлипнув в последний раз, поднимает заплаканное лицо, и Шувалов замирает, залюбовавшись.

Скопичевская не в пример многим девчонкам плакала красиво, превращаясь в трогательного ангела, а не в заплывшее, красноносое чудище.

– Борь, неужели ты вот так просто бы ушел? – с упреком и непониманием шепчет она, а глаза вновь наполняются слезами.

– Ну, куда я от тебя уйду, Манюнь? – ласково улыбнувшись, заключает Шувалов ее хорошенькое личико в ладони и начинает покрывать короткими поцелуями, собирая губами слезы.

– В армию, на два года вообще-то! – едко замечает она, зная, что, если бы не остановила, ушел бы.

Шувалову возразить нечего, да и надоело разговоры вести, поэтому, прежде чем Машка начинает свою извечную песню «ты меня не любишь», закрывает ей рот поцелуем и сразу, без прелюдий проталкивает язык, чтобы ощутить вкус своей малышки.

Солёная она у него, но Борьке нравится. Целует ее жадно, торопливо. Времени-то в обрез, а хочется все успеть, хоть и знает, что ни черта не успеется, а если и успеется, все равно мало будет. Шувалов прожорливый, ненасытный, ему всегда мало, поэтому, не теряя больше ни секунды, подхватывает Скопичевскую и несет к ней домой, попутно шаря по худенькому телу, дивясь самому себе.

И на что только встает? Ни сисек, ни жопы. А отменные попки Боря очень уважал, за них мог и отсутствие сисек простить, и даже не самую симпатичную мордашку. В любимой позе ни то, ни другое особой роли не играло, а вот задницу не подрисуешь, как ни крути. Но Машке он «прощал» абсолютно все, потому как… Ну, зла любовь, что тут еще скажешь?

Эти мысли веселят Шувалова, как и прохожие, поглядывающие на них с неодобрением и беспокойством. Наверное, он бы тоже не знал, что думать, увидев накаченного, стриженного под ноль лося, тащащего на руках заплаканную, босую девчонку, тянущую от силы лет на шестнадцать. Но сейчас Боре на все пофиг, он горит лишь одним желанием – добраться поскорее до Машкиной квартиры и отлюбить свою девочку до потери сознания, чтоб на все два года хватило.

– Борь, скоро мама придет, – задыхаясь, шепчет Машка между поцелуями, когда они заходят в подъезд.

– Мы потихонечку, – отвечает Боря на автомате, скользя губами по ее шее. Маша, прикрыв глаза от удовольствия, откидывает голову назад и усмехается, зная, как у них будет «потихонечку».

Хорошо, что мама у нее понимающая, когда дело касается Шувалова, слабость прямо у мамы на эту фамилию…

Вот только планы едва не рушатся, когда они подходят, точнее – врезаются в дверь квартиры.