Читать книгу: «Невысказанный голос. Руководство по трансформации тревоги, страха, боли и стыда», страница 7

Спираль стыда, вины, неподвижности

Вследствие природы неподвижности, вызванной страхом, неудивительно, что большинство жертв изнасилования предсказуемо описывают ощущение паралича (иногда также удушья) и неспособности двигаться. Если вас удерживает и терроризирует кто-то гораздо крупнее, сильнее и тяжелее, это практически гарантированно приведет к длительной неподвижности и, следовательно, к травме. Изнасилование не только заставляет человека оставаться физически неподвижным, оно вызывает внутреннюю неподвижность из-за охватившего ужаса (неподвижность, усиленная страхом). В одном исследовании 88 % жертв сексуального насилия в детстве и 75 % жертв сексуального насилия во взрослом возрасте сообщили об умеренном или сильном состоянии парализованности во время нападения. Кроме того, из-за высокого уровня диссоциации многие могут не помнить, что чувствовали себя парализованными, или отрицают наличие парализованности, поскольку ощущают себя виноватыми, что не «дали отпор».

Сходным образом солдаты под огнем противника редко могут убежать или даже вступить в контактный бой. Они часто должны оставаться прижатыми к земле (сопротивляясь мощному побудительному воздействию реакций «бей или беги»), одновременно пытаясь «спокойно» прицеливаться и стрелять из оружия. Я интервьюировал солдата, которому угрожали военным трибуналом за «трусость под огнем». Он числился штатным переводчиком в штурмовой группе спецназа в Ираке – хотя единственными иностранными языками, которые знал, были венгерский и сербохорватский; он не знал ни фарси, ни какого-либо другого арабского языка! У него не было боевой подготовки, и, когда его первоклассное подразделение морской пехоты попало в засаду, он не открыл ответный огонь. Беседуя с этим сломленным, опустошенным, униженным и перепуганным солдатом, я пришел к выводу: «отказ» стрелять в ответ был, по сути, непроизвольным параличом – нормальной реакцией на крайне ненормальную ситуацию, когда он видел кровь и смерть товарищей. В отличие от морских пехотинцев его не учили преодолевать страх²⁸: инстинктивная реакция на непреодолимую угрозу замораживала все его действия.

Эта история многое говорит о современной культуре, склонной расценивать неподвижность и диссоциацию перед лицом непреодолимой угрозы как слабость, равносильную трусости. За осуждением в реальности скрывается всепроникающий страх почувствовать себя беспомощным и пойманным в ловушку. Этот «страх страха» и беспомощности, а также ощущение себя загнанным в ловушку может доминировать в жизни человека в форме постоянного и изнуряющего стыда. Вместе стыд и травма образуют особенно опасную и взаимно замкнутую комбинацию.

Самообвинение и ненависть к себе распространены среди тех, кто пережил растление и изнасилование; они сурово судят себя за то, что не «сопротивлялись», даже в случае, когда борьба не являлась осуществимым вариантом выживания. Однако как переживание паралича, так и критическое самоосуждение по поводу собственной «слабости» и беспомощности – весьма распространенные компоненты травмы. Кроме того, чем моложе, чем более незрелой в плане развития является жертва, чем тревожнее тип ее привязанности, тем больше вероятность, что он или она отреагирует на стресс, угрозу и опасную ситуацию параличом, а не активной борьбой. Люди, у кого отсутствует прочная ранняя привязанность к основному взрослому лицу, осуществляющему уход и заботу, и, следовательно, отсутствует основа безопасности, гораздо более уязвимы к виктимизации и травме и с большей вероятностью развивают стойкие симптомы стыда, диссоциации и депрессии. Кроме того, психофизиологические паттерны травмы и стыда схожи, и существует внутренняя связь стыда и травмы. Среди паттернов можно назвать опущенные плечи, замедление сердечного ритма, нежелание смотреть в глаза, тошноту и т. д.

Стыд также питает распространенное ошибочное представление травмированных людей, будто они каким-то образом являются причиной (или, по крайней мере, заслуживают) собственного несчастья. В формировании стыда играет роль еще один (очень деструктивный) фактор: хотя это практически структурный компонент травмы, слишком часто травму наносят люди, которые, как предполагается, должны защищать и любить ребенка. Дети, по отношению к которым растление совершают родственники или друзья, конечно же, несут дополнительное бремя хаоса и растерянности. Стыд глубоко укореняется как всепроникающее чувство «плохости», пронизывающее каждую сферу их жизни. Аналогичная эрозия чувства собственного достоинства наблюдается и у взрослых, кого намеренно подвергали пыткам, дезориентации, боли и другим ужасным испытаниям. Хотя принципы разделения страха и неподвижности, обсуждаемые в этой главе, применимы к таким случаям, терапевтический процесс, как правило, гораздо сложнее. Он требует более широкого навыка в установлении терапевтических отношений, чтобы психотерапевт случайно не принял на себя роль преступника(ов) или спасителя, проецируемую на него клиентом.

Как входят, так и выходят: интеракции ярости

Когда к голубю, беззаботно клюющему какое-нибудь зернышко, тихо подходят сзади, осторожно поднимают, а затем переворачивают на спинку, он замирает. Голубь, подобно морским свинкам, которых я наблюдал в Бразилии, или голубю Пикассо в пьесе, останется в этом положении, задрав лапки вверх. Через минуту или две он выйдет из этого состояния, похожего на транс, вернется в обычное положение, запрыгает или улетит прочь. Конец эпизода.

Однако если клюющий голубь сначала испугается приближающегося человека, он попытается улететь. Когда после отчаянной погони его поймают, а затем насильно перевернут и будут удерживать вверх ногами, он снова впадет в состояние неподвижности. Однако на этот раз перепуганная птица не только будет оставаться оцепеневшей гораздо дольше, плюс к этому, выйдя из транса, скорее всего, будет находиться в состоянии «исступленного возбуждения». Он может дико метаться, беспорядочно клеваться или царапаться когтями, а может удирать хаотичными, разнонаправленными движениями. Когда остальное терпит неудачу, эта последняя (неорганизованная) форма защиты еще может спасти ему жизнь.

Точно так же, когда сытая домашняя кошка ловит мышь, последняя, удерживаемая кошачьими лапами, перестает двигаться и обмякает. Без сопротивления кошке становится скучно, и она иногда легонько похлопывает инертное животное, по-видимому, пытаясь оживить его и перезапустить игру (примерно так же Джимми Стюарт бьет по щекам падающую в обморок героиню, чтобы вывести ее из обморока). С каждым «пробуждением», новым преследованием и реактивацией ужаса мышь все глубже погружается в состояние неподвижности и все дольше не выходит из него. Когда она в конце концов приходит в себя, то часто убегает так быстро (и непредсказуемо), что может даже напугать кошку. Этот внезапный, хаотичный выброс энергии может заставить мышь как броситься на кошку, так и рвануть прочь. Я видел, как мышь вдруг яростно атаковала нос изумленной кошки.

Такова природа выхода из неподвижности в случае, когда индукция носит повторяющийся характер и сопровождается страхом и яростью. Люди к тому же еще и терроризируют сами себя из-за своего (неуместного) страха перед собственными сильными ощущениями и эмоциями. Похожее может произойти и когда кататонические психиатрические пациенты выходят из состояния неподвижности. Они часто чрезвычайно возбуждены и могут напасть на персонал. Однажды у меня была возможность поработать с пациентом, в течение двух или трех лет находившемся в кататоническом состоянии. После того как я осторожно посидел рядом с ним (подвигаясь ближе на протяжении нескольких дней), я тихо заговорил с ним о дрожи, которую наблюдал у людей и животных, когда те выходили из шока. Еще поговорил с главным психиатром, и тот согласился не делать пациенту инъекцию торазина (или надевать смирительную рубашку), если он придет в себя в возбужденном состоянии, если только это не будет представлять явной опасности для него самого или окружающих. Две недели спустя мне позвонил психиатр. Мужчина прошел через дрожь и тряску, затем плакал, а шесть месяцев спустя его уже перевели на психиатрическую программу переходного периода.

Повторюсь: страх значительно усиливает и продлевает состояние неподвижности, а также делает процесс выхода из неподвижности пугающим и потенциально агрессивным. Человек, испытывавший сильный ужас при входе в состояние неподвижности, скорее всего, и выйдет из него аналогичным образом. «Как входят, так и выходят» – это выражение, которое использовали армейские медики из сериала «Чертова служба в госпитале M.A.S.H.», описывая реакцию раненных на войне пациентов. Если солдат отправляется на операцию в состоянии ужаса и его приходится удерживать или привязывать, он, скорее всего, выйдет из наркоза в лихорадочном состоянии и, скорее всего, сильно дезориентированным.

К сожалению, те же последствия имеют место, когда ребенок перед операцией сильно напуган и его к тому же внезапно разлучают с родителями. Если ребенок приходит на операцию в возбужденном состоянии, его, как правило, удерживают или привязывают, а затем вокруг встают одетые в халаты «монстры в масках». Неудивительно, что ребенок выходит из наркоза испуганным и абсолютно дезориентированным. Дэвид Леви в 1945 году изучал госпитализированных детей, многих из которых лечили от травм, требующих иммобилизации²⁹, т. е. накладывали шины, гипсовые повязки и брекеты. Он обнаружил, что у несчастных детей развились симптомы, сходные с симптомами контузии у солдат, вернувшихся с фронтов войны в Европе и Северной Африке. Примерно шестьдесят пять лет спустя обеспокоенный отец рассказывает «рядовую» историю о «незначительной» операции на колене его сына Робби, которая фактически гарантировала развитие травмы у ребенка.

Доктор говорит, что все в порядке. Да, колено в порядке. Но все не в порядке для мальчика, который просыпается в медикаментозном кошмаре, мечется на больничной койке – милый мальчик, который никогда никому не причинял вреда, смотрит из обезболивающего тумана глазами дикого животного, ударяет кулачком медсестру, кричит: «Я жив?» Мне приходится схватить его за руки… Он смотрит прямо мне в глаза и не понимает, кто я.

Эффекты иммобилизации, которые Леви наблюдал у детей, проявляются и у взрослых пациентов. В недавнем медицинском исследовании было показано, что более чем у 52 % пациентов ортопедического профиля, проходящих лечение по поводу переломов костей, развивается полномасштабное посттравматическое стрессовое расстройство, которое у большинства не проходит и со временем ухудшается.

Данный результат не вызывает особого удивления, если учесть, что многие ортопедические процедуры следуют за устрашающими несчастными случаями и стрессовыми поездками на «Скорой помощи», во время которых человек остается пристегнутым. Далее следует ужасающий, обезличивающий опыт пребывания в отделении неотложной помощи. Кроме того, многие пациенты перенесли срочные операции, зачастую находясь в возбужденном состоянии. Эта цепочка событий нередко предшествует состоянию неподвижности и сопровождается болезненными программами реабилитации. Процитируем авторов недавнего исследования детей, подвергшихся в том числе «незначительным» ортопедическим процедурам: «Высокий уровень симптоматики посттравматического стрессового расстройства (более чем у 33 % всех обследованных детей) является распространенным явлением в период восстановления после детской ортопедической травмы, даже среди пациентов с относительно незначительными травмами. Дети, поступившие в больницу после травмы, подвергаются высокому риску развития подобной симптоматики».

Несмотря на то что больницы стали более гуманными (особенно в отношении детей – хотя, если посмотреть на приведенное выше исследование, пока явно недостаточно), по-прежнему мало внимания уделяется предотвращению необоснованного страха у людей, кому приходится проходить болезненные процедуры или подвергаться общей анестезии. Бывает, некоторые частично «просыпаются» во время анестезии, и у многих развиваются одни из самых ужасных и сложных симптомов ПТСР. Вот слова одной из пациенток (хирургической медсестры по профессии): «…я чувствую космическую пустоту, будто моя душа покинула тело и не может вернуться… ужасные кошмары – мои обычные спутники… – нередко будят меня, я просыпаюсь. Когда я открываю глаза, облегчение не наступает, ведь стены и потолок становятся кроваво-красными». Это яркое описание наглядно показывает ужас от одновременного переживания страха, сильной боли и неспособности двигаться или сообщить о своей ситуации.

С биологической точки зрения пациенты ортопедического профиля, солдаты, жертвы изнасилований и госпитализированные дети реагируют как дикие животные, борющиеся за жизнь после того, как их напугали и схватили. Импульс к нападению в состоянии «обостренной ярости» или к бегству в безумном отчаянии не только биологически оправдан; на самом деле, это частое, биологически обоснованное проявление. Когда пойманное и напуганное животное выходит из состояния неподвижности, его выживание может зависеть от неистовой агрессии по отношению ко все еще присутствующему хищнику. Однако у людей такое насилие приводит к трагическим последствиям для личности и общества. У меня была возможность поговорить с матерью Теда Качински («Унабомбера», чья вендетта была направлена против обезличенности технологий) и с отцом Джеффри Дамера (серийного убийцы, расчленявшего жертв). Оба рассказали страшные истории, как их маленькие дети были сломлены больничными переживаниями. Оба описали, как после ужасающего опыта госпитализации каждый замкнулся в собственном мире. В то время как переживания ярости, приводящие к извращенному насилию, редки (к счастью), ужас и гнев, вызываемые медицинскими процедурами, нет (к сожалению).

Ярость, обращенная против себя

У человека импульс к насильственной агрессии может сам по себе стать кошмаром и затем обернуться против него самого, как проницательно заметил Кальбаум в своей фундаментальной работе о кататонии. Обращение импульса внутрь себя (или «ретрофлексия») приводит к дальнейшему параличу, подавленности, пассивности и чувству обреченности. Переход от замкнутости к вспышкам «бессильной» и неверно направленной ярости становится стереотипной реакцией индивида на последующие вызовы, требующие гораздо более тонких и дифференцированных реакций.

Во время моего несчастного случая (см. главу 1), выйдя из состояния шока, я испытал «волну огненного гнева», пока тело продолжало сотрясаться. Затем почувствовал «жгучую ярость», извергавшуюся откуда-то «из глубин живота». Я действительно хотел убить девушку, сбившую меня, и думал: «Как мог этот глупый ребенок сбить меня на пешеходном переходе? Неужели она не видела? Черт бы ее побрал!» Я хотел убить ее, и тогда казалось, вполне мог бы это сделать. Поскольку ярость связана с желанием убивать, нетрудно понять, насколько пугающим может быть это побуждение; и как ярость может превратиться в страх – как способ предотвращения убийственных импульсов.

Позволив телу делать то, что ему нужно, – не пытаясь остановить дрожь и отслеживая при этом внутренние телесные ощущения, – я смог позволить проявиться и одновременно удержать под контролем экстремальные эмоции выживания, такие как ярость и ужас, без того, чтобы они захлестнули меня. Следует понимать: сдерживание эмоций НЕ означает их подавление; скорее, это создание более поместительного и эластичного внутреннего пространства для удержания столь сложных аффектов. Мне, к счастью, удалось пережить последствия аварии без образования травмы и стать устойчивее к будущим испытаниям.

Когда люди в процессе терапии возвращаются к пережитому травматическому эпизоду, проходят через него, а затем выходят из состояния неподвижности, они часто ощущают некоторую ярость. Первичные ощущения ярости (когда она сдерживается) означают возвращение к жизни. Однако ярость и другие интенсивные телесные ощущения, возникая внезапно, могут напугать. При эффективной терапии психотерапевт поддерживает клиента и осторожно проводит его через эти мощные переживания. Процесс должен быть медленным и поэтапным, чтобы не перегрузить клиента.

По сути, ярость (биологически) связана с желанием убивать. Когда некоторые женщины, подвергшиеся изнасилованию, начинают выходить из состояния шока (часто спустя месяцы, а то и годы), может возникнуть желание убить обидчиков. Кто-то даже воплощает порыв в жизнь. Некоторых судили и приговорили к смертной казни за убийство, поскольку время, прошедшее с момента нанесения травмы, рассматривалось как свидетельство преднамеренности. Подобная несправедливость, безусловно, имела место из-за общего незнания биологической драмы, которая разыгрывалась в этих женщинах. Кто-то мог действовать в соответствии с глубинными (и запоздалыми) реакциями самозащиты в виде ярости и контратаки, которые они испытывали, выходя из состояния ажитированной неподвижности. Таким образом, ответные действия (хотя и сильно запоздалые) могли быть биологически мотивированы, не обязательно являясь преднамеренной местью, невзирая на внешнюю видимость. Эти убийства можно было предотвратить, если бы в то время было доступно эффективное лечение травмированных женщин.

В свою очередь, нетравмированные люди, чувствующие гнев, напротив, хорошо осознают, что они (как бы сильно им ни «хотелось убить» – даже супруга или детей) на самом деле не стали бы пытаться убить объект гнева. По мере того как травмированные начинают выходить из состояния оцепенения, они часто испытывают вспышки сильного гнева и даже ярости. Но, опасаясь способности действительно причинить вред другим (или себе самим), они прилагают огромные усилия, чтобы подавить гнев, почти до того, как ощутят его.

Когда человека захлестывает ярость, лобные отделы мозга «отключаются». Вследствие крайнего дисбаланса теряется умение отстраняться и наблюдать за ощущениями и эмоциями; можно сказать, что человек сам становится этими эмоциями и ощущениями³⁰. Следовательно, ярость может стать совершенно непреодолимой, вызывая панику и попытки подавить возникающие примитивные импульсы, обратить их вовнутрь, тем самым препятствуя естественному выходу из реакции неподвижности. Подобные попытки подавления требуют огромных энергетических затрат. Человек, по сути, делает с собой то, что экспериментаторы делали с животными, усиливая и продлевая обездвиживание. Травмированные люди постоянно пугают себя, когда начинают выходить из состояния неподвижности. «Потенцированная страхом неподвижность» поддерживается изнутри. Порочный круг интенсивных ощущений/ярости/страха замыкает человека внутри биологической реакции на травму. Травмированный индивид буквально заключен в тюрьму постоянного страха и сдерживания, которую создают его собственные, постоянно возобновляемые физиологические реакции вкупе со страхом перед реакциями и эмоциями. Этот порочный круг страха и неподвижности (также потенцированная страхом неподвижность) не позволяет реакции полностью завершиться и разрешиться, как у диких животных.

Живые мертвецы

Ярость/контратака – одно из последствий повторяющейся иммобилизации, вызванной страхом; другое последствие – смерть. Она может наступить, например, в результате игры кошки с мышью, когда хищник многократно повторяет цикл «оживления» жертвы. Кошка атакует, пока мышь наконец не впадает в такую глубокую неподвижность, что умирает, будучи физически невредимой. В то время как немногие люди на самом деле умирают от испуга, хронически травмированные выполняют ежедневные жизненные функции, не чувствуя себя по-настоящему живыми или присутствующими в жизни. Такие люди опустошены до глубины души. «Я хожу, что-то делаю, но это больше не я… Внутри пустота и холод… С таким же успехом я могла бы быть мертвой», – сказала мне жертва группового изнасилования на первой сессии.

Хроническая неподвижность порождает основные эмоциональные симптомы травмы: оцепенение, замкнутость, чувство загнанности в ловушку, беспомощность, депрессию, страх, ужас, ярость и безнадежность. Человек пребывает в состоянии хронического страха, ощущая себя в бесконечной власти (внутреннего) врага и неспособным вернуться к жизни. Люди, пережившие тяжелую и затяжную (хроническую) травму, описывают будни «живых мертвецов». Мюррей пронзительно обрисовал это состояние такими словами: «Похоже на то, как если бы глубинные источники жизненной силы человека иссякли, как если бы он был опустошен до глубины души». В фильме 1965 года «Ростовщик» Род Стайгер играет еврея Сола Назермана, эмоционально мертвого человека, пережившего Холокост, который, несмотря на свои предубеждения, испытывает отеческую привязанность к молодому чернокожему подростку, работающему на него. В финальной сцене мальчика убивают, и Сол ранит собственную руку о штырь на могиле, чтобы почувствовать хоть что-то.