Читать книгу: «Оружейник из Милана», страница 5

– Джузеппе возьмем с собой? – спросил он.

– Да, – ответил маркиз, – что-то подсказывает мне, что он нам пригодится.

Маркиза уехала с мадам д’Этамп. Когда маркиз де Сент-Андре и двое его спутников ушли, в особняке остались лишь старый Калеб и остальные слуги.

Маркиз повел друзей по темному кривому переулку, ныне реконструированному, что змеился вдоль реки в сторону Латинского квартала. Переулок этот, довольно длинный, вел к месту, впоследствии названному площадью Сент-Андре-дез-Ар.

В конце этой узенькой тропинки трое наших вельмож вышли на более широкую, затем на другую, после нее – еще на одну, и в конце концов оказались на перекрестке Бюси, названном так потому, что на нем располагался особняк графов д’Амбуаз-Бюсси.

Рядом с ним стоял небольшой домик, внешне неброский, хотя и более роскошный, чем те, которые образовывали собой три остальные стороны перекрестка. Лишь два щипца крыши с коньком да герб, цвета которого выцвели и поблекли, говорил о том, что принадлежит он знати.

Маркиз звякнул в колокольчик маленькой двери, в сторонке от главного входа. Та сразу же открылась.

Проникнув таким образом в дом, тройка визитеров оказалась в небольшом вестибюле, увенчанном единственной лампой, глядевшей на все вокруг подслеповатым глазом. Дверь потайного хода бесшумно закрылась за ними – сама по себе.

Слуги не появлялись.

Маркиз указал Джузеппе на небольшой диванчик, покрытый черным бархатом и отороченным красной бахромой, и знаком велел сесть и подождать.

– Пойдем, – сказал он Рафаэлю, погруженному в свои мысли.

– Странно! – прошептал молодой оружейник. – Похожий зал я уже где-то видел…

Сент-Андре повел его наверх по широкой лестнице с мраморными ступенями и железными перилами, которым кузнецы шестнадцатого века придавали столь удивительные очертания. Оказавшись на втором этаже, он толкнул дверь, которая беспрепятственно открылась, и ввел друга в большой зал, освещенный так же слабо, как и вестибюль.

Там был слуга – маленький, облаченный во все красное негритенок, в уши которого, в соответствии с модой того времени, были продеты огромные, массивные серебряные кольца. Другие кольца – еще больше по размеру – в форме браслетов сжимали его запястья. Это был признак его зависимого, почти рабского положения.

Негритенок отвесил двум друзьям поклон и, казалось, ожидал их приказаний.

– Проводи этого господина! – сказал ему маркиз, указывая на Рафаэля.

И поскольку в вестибюле сидел Джузеппе, сам он присел на табурет и остался в зале.

– Ступайте! – сказал маркиз Рафаэлю. – Ступайте! Смелее! Ведь вам предстоит узнать удивительнейшие вещи.

Рафаэль проследовал за негритенком.

Сердце молодого человека буквально выпрыгивало из груди, ему казалось, что к нему возвращаются тысячи смутных воспоминаний, пытаясь приподнять вуаль, окутывающую его память и скрывающую от него первые годы жизни. В то же время на лбу его блестел холодный пот, он был белее мрамора и, уперев руку в бедро, за неимением шпаги судорожно сжимал в ней чеканную рукоять кинжала.

Негритенок провел его через несколько комнат, освещенных лишь слабым лунным сиянием, пробивавшимся через стрельчатые окна, затем неожиданно приподнял тяжелую штору, прикрывавшую одностворчатую дверь и дважды негромко постучал:

– Войдите! – сказал женский голос.

Негр толкнул дверь и Рафаэля тут же ослепил поток яркого света – он был в некоем подобии молельни, из которой исходили те тонкие запахи, те нежные, благоухающие ароматы, которые так красноречиво выдают присутствие дамы.

Дверь за ним закрылась и оружейник оказался перед женщиной, которая показалась ему красивой, несмотря на легкую проседь, посеребрившую ее черные волосы.

Женщина эта стояла у камина, чей портал украшали два массивных канделябра итальянской работы.

Она была облачена во все черное, взгляд ее был печален.

При виде Рафаэля она сдержала жест изумления и подавила рвущийся из груди крик, вызванные, безусловно, его странным сходством с дофином. Но сам Рафаэль был настолько взволнован, что совершенно не удивился ни жесту, ни крику.

Он стоял, опустив глаза, словно преступник, готовый выслушать смертный приговор.

– Подойдите ближе, мессир, – нежным тоном сказала она, – и скажите, как и почему вы здесь оказались.

У герцогини д’Этамп, ведь как нетрудно догадаться, это была именно она, было время для того, чтобы полностью овладеть собой. Матери больше не было – теперь осталась только женщина!

Рафаэль сделал шаг вперед, остановился, поднял глаза и вновь посмотрел на собеседницу. Но на этот раз он не дрожал и больше не колебался. Он горделиво запрокинул голову назад, как человек, вновь обретший все свое хладнокровие, мужество и присутствие духа. Потом, не отводя взгляда от этой женщины, которую, как ему казалось, он видит впервые в жизни, с серьезным видом произнес:

– Мадам, я приехал в Париж час назад и остановился у дворянина, у моего друга маркиза де Сент-Андре.

– Мне об этом известно, – холодно ответила герцогиня, полностью оправившись от потрясения.

– Я прибыл из Милана, – продолжал Рафаэль, – где был воспитанником одного учителя фехтования, мастера-оружейника Гуаста-Карне.

– Так вы миланец? – спросила она, тоже внимательно к нему приглядываясь и настойчиво сдерживая материнские чувства – столь глубокие и сильные, что им подчиняются даже самые эгоистичные и скептически настроенные натуры.

– Нет, мадам, я брошенный ребенок, не знающий ни имени своего, ни родства. Но я ищу свою мать, хотя единственное, что у меня есть, – это льняная рубашка, на которой вышит герб, принадлежащий несомненно ей.

– Вот как!

Несмотря на то что внутренне герцогиня пребывала во власти бурных эмоций, внешне она оставалась совершенно спокойной.

– Маркиз привел меня сюда, сказав, что, возможно, вы… сможете сообщить мне крайне важные сведения…

Герцогиня д’Этамп была погружена в свои мысли. Внутри ее происходила яростная борьба.

Может быть, она все еще сомневалась… А может, ее материнскому инстинкту все еще противостоял какой-то смелый, рискованный замысел.

– Так, значит, – спросила она после паузы, во время которой Рафаэль боялся пошевелиться, – вы не знаете где родились?

– Увы!

– И как зовут вашу мать тоже?

– Да.

– А… эта рубашка с вышитым на ней гербом…

Рафаэль вздрогнул – он вспомнил, что этот бесценный, бережно свернутый предмет с опознавательным знаком остался у маркиза в дорожном сундуке. Случайно переведя взгляд с лица мадам д’Этамп в угол молельни, он вдруг заметил небольшую колыбельку из резного дуба – подлинный шедевр этой эпохи художников и творцов. Кроватка была покрыта белым пологом, изголовье ее располагалось напротив камина, где горели два канделябра.

Не говоря ни слова, Рафаэль подошел к колыбельке и с этого места пристально посмотрел на герцогиню, которую смутил и встревожил его долгий, пытливый взгляд.

Затем шагнул к ней, взял за руку и все так же молча усадил в большое кресло рядом с кроваткой.

И наконец воскликнул:

– Прошлое возвращается, мрак, окутывавший мою память, рассеивается… Вы – моя мать!

III. Сердце матери. – Коварство женщины

Из груди герцогини вырвался крик, материнский инстинкт оказался сильнее всей женской осторожности и хитрости. Она хотела встать и броситься к Рафаэлю, но нахлынувшие эмоции буквально пригвоздили ее к креслу. Мадам д’Этамп замерла, не в состоянии ни говорить, ни дышать. Она не сводила глаз с Рафаэля, буквально упиваясь его волнением, его тревогой и бледностью на лице юноши.

Рафаэль преклонил колено, взял ее руку, почтительно поднес к губам и страстно продолжил:

– О да! Да, вы моя матушка… несмотря на то, что вы по-прежнему настолько молоды и красивы, что вас едва ли можно принять за мою старшую сестру… Именно вас я когда-то, как и сегодня, видел сидящей в этом кресле. Тогда вы тоже были облачены во все черное, а глаза ваши были полны слез. Почему вы плакали? Вы собирались расстаться со мной! Или же мой отец…

Рафаэль умолк, от избытка чувств слова застревали в горле, он по-прежнему не сводил глаз с герцогини, которая тоже дрожала и была так бледна, что ее можно было принять за мраморную статую.

Но вот наконец происходившая внутри нее борьба прекратилась – борьба между женщиной, чья гордость была так жестоко уязвлена возрастом сына, и матерью, чье сердце пробуждалось после долгого сна и прислушивалось к мелодичному, наполненному нежностью голосу молодого человека. Женщина была побеждена, и мать протянула руки к сыну, обняла его, покрыла поцелуями лицо, потемневшее от солнца Италии.

– Да, – шептала она, – я узнаю тебя… да, ты мой сын, мой Рафаэль, которого я так долго оплакивала и которого так надолго потеряла… Ах! Если бы ты не узнал этого места, где прошло твое раннее детство, эту колыбельку, над которой я столько раз склонялась, затаив дыхание и с тревогой в сердце, если бы ты не узнал свою мать… ну что же! Тогда она смогла бы разобрать в твоем мужественном голосе наивный лепет ребенка, с трудом пытающегося выговорить свое имя… Да, ты мой сын, Рафаэль, мой ребенок, которого я выносила в своем чреве, под сердцем. Это тебя однажды вечером похитили в Апеннинском ущелье бандиты с масками на лицах… это тебя я так долго считала мертвым, и вот нашла – живым, юным и сильным…

– Вы – моя мать!

Воодушевляясь все больше и больше от материнских чувств, она встала и, с энтузиазмом глядя на сына, продолжила:

– Ибо вы, мессир, красивы; вы молодой, блестящий кавалер… у вас гордый взгляд, ваша мужественная рука твердо сжимает рукоять кинжала.

Лицо юноши внезапно опечалилось, и мадам д’Этамп вспомнила о той пылкой любви, что привела его в Париж…

Тогда она взяла его за руку, подвела к дивану, усадила и сама села рядом, еще раз поцеловав в лоб.

– Милое дитя мое, – прошептала она, – поскольку я твоя мать, поскольку я вновь обрела тебя, неужели у тебя от меня могут быть секреты? О мой сын, неужели ты не скажешь мне почему лицо твое бледно, а взгляд затуманен этой мрачной меланхолией?.. Почему!.. Ах! Ты трепещешь и дрожишь, ты отводишь глаза… Рафаэль, мой любимый Рафаэль, говори, молю тебя… Разве я не твоя мать?

Рафаэль упорно молчал, в уголке глаза его блестела слеза…

Тогда герцогиня стала ласковой и обольстительной, словно молодая женщина рядом с любимым человеком. Она почти что встала перед ним на колени, взяла в свои маленькие ручки его напряженную, смуглую ладонь и умоляющим голосом прошептала:

– Говори, дитя мое; говори, умоляю тебя…

– Знайте же, матушка! – сказал юноша с неожиданным напором. – Я люблю…

– Ах! – облегченно вздохнула она.

– Я люблю, – продолжал Рафаэль, – и предмет моей страсти находится так высоко… так высоко, что когда я поднимаю на него глаза, у меня кружится голова; так высоко, что только будучи сыном короля…

Герцогиня вздрогнула и, чтобы скрыть свое замешательство, запечатлела на смуглом лбу сына еще один поцелуй.

Внутри ее вновь начали бороться мать и женщина. Может быть, женщина должна была открыть свою последнюю тайну?..

– Но вы, моя матушка, – внезапно воскликнул Рафаэль, – вы так красивы, так благородны, так величественны; лоб ваш настолько чист, что, кажется, только и ждет, когда на него возложат корону. Кто же вы? Какое имя, благодаря вам, я буду носить? Ох! Скажите же мне, что я дворянин…

– Ты действительно дворянин, – едва слышно сказала она.

– А ваше имя? – с тревогой в голосе спросил он.

Она поцеловала его в лоб и тихо ответила:

– Меня называют герцогиней д’Этамп.

И эта женщина, может быть впервые в жизни, покраснела при упоминании своего имени и склонила голову от того, что запятнала себя позором…

И это перед собственным сыном?..

– Герцогиня д’Этамп! – воскликнул Рафаэль, отступая на шаг. – Любовница короля Франции!

Из груди герцогини вырвался сдавленный крик, а по щеке побежала обжигающая слеза; молитвенно сложив руки, она бросилась к сыну и с мукой в голосе зашептала:

– Ох! Не проклинай меня, дитя мое; сжалься, не проклинай. Лучше послушай меня, послушай… Лучше дай мне рассказать тебе, насколько она заслуживает жалости, эта женщина, которую в возрасте шестнадцати лет, почти ребенком, помимо ее воли выдали замуж за злобного старого глупца – за бессердечного, не знающего жалости тирана, за черствого и бесчувственного палача, медленно, час за часом, минута за минутой, терзающего свою жертву… И насколько эта женщина заслуживает прощения за то, что в один прекрасный день, на придворном балу, куда ее силой привез муж, она своими покрасневшими от слез глазами увидела красивого, мужественного человека, который улыбнулся ей, а затем тихо на ушко что-то зашептал. Это был герой, которому со времен его блестящей молодости сопутствовали победы, Франциск де Валуа, человек, которого Баярд назвал своим крестником, перед которым содрогался сам Карл V, человек, которого сейчас обожает и которому поклоняется весь мир, трепеща от восторга и любви. Ах! Не проклинай ее, эту женщину, которая выносила тебя в своем чреве, эту мать, которая, краснея, стоит на коленях перед своим сыном…

И она упала к ногам Рафаэля, который вскрикнул, тут же бросился ее поднимать и заключил в свои объятия. Затем дрожащим от волнения и страха голосом закричал:

– Но кто из этих двух мужчин?! Тот, чью фамилию вы носите, или же тот, кто окружил вас любовью… кто из них?..

Он задрожал и умолк.

Герцогиня подвела его к камину, рядом с которым висел выполненный в полный рост портрет благородного дворянина.

Тот был молод и красив, величие и гордость Валуа озаряли его чело, кираса была усыпана цветками лилии, а на рукоятке шпаги сиял тот сказочный бриллиант, который один швейцарский крестьянин нашел на поле битвы при Морате, и который до этого украшал собой эфес шпаги доблестного герцога Бургундского, Карла Смелого²⁰.

Герой на полотне живописца стоял, опираясь рукою на пушечный лафет, наполовину прикрывавший собой его украшенный геральдическими лилиями плащ. Это была его походная кровать, на которой он дожидался рассвета того дня, когда состоялось сражение при Мариньяно.

– Вот твой отец! – сказала герцогиня ослепленному, трепещущему Рафаэлю.

– Ах! – наконец воскликнул он с неистовой радостью в голосе. – Тревожные сны моих ночей и тайные, необузданные грезы дней, которые я проводил в тиши и одиночестве! Так значит, вы не обманули меня? Я и в самом деле сын короля!..

Затем, внезапно воодушевившись, продолжил:

– Значит, я могу любить эту женщину, которая сидит на ступенях трона, значит я смогу сказать ей, будущей королеве, что…

Из груди его вырвался глухой крик, он вдруг умолк и в гневе зашептал:

– Безумец! Разве она не принадлежит другому? А сам я разве не являюсь всего лишь незаконнорожденным сыном!..

Горячность его страстных слов внезапно сменилась гробовым молчанием. Он забыл о своем дворянском происхождении, о надеждах, даже о матери…

Он думал о Екатерине…

О Екатерине Медичи, жене истинного наследника французского престола, о Екатерине, которая теперь для него была потеряна навсегда…

А герцогиня его слушала – то бледнея, то краснея, то дрожа. И вдруг терзавшие ее душевные муки, тревога материнского сердца, разбитого сыновней болью и страданиями, куда-то исчезли, подобно тому как после пробуждения разглаживаются морщинки на лбу, омраченном тягостными снами…

В голове герцогини вспыхнуло озарение, в ее коварном мозгу пронеслась одна из тех изощренных мыслей, которые способна породить только женщина.

Мать наконец была побеждена – теперь осталась только женщина! Женщина эгоистичная и пресыщенная, сирена с юным лицом и порочной душой, зачинщица хитро сплетенных интриг, куртизанка, искушенная даже в самых потайных пружинах дьявольской политики – герцогиня д’Этамп!

Ей хватило десяти секунд на то, чтобы во всех подробностях разработать план жуткой, масштабной интриги и продумать тактику этой решающей партии, которую ее заходящей звезде предстояло сыграть против неумолимой судьбы…

И на губах ее внезапно заиграла победоносная улыбка, она посмотрела на Рафаэля с неописуемой гордостью матери, мечтающей о том, чтобы сын ее взошел на трон!

В женщине опять пробудилась мать, но не обеспокоенная и дрожащая как раньше, а холодная и безжалостная, мать надменная и бессердечная, намеревающаяся превратить своего сына в инструмент, а то и в помост для реализации своих амбиций.

И поскольку Рафаэль в конечном итоге обратил внимание на эту ее внезапную холодность, она опять взяла его за руку и сказала:

– Значит, ты ее очень любишь?

– За один только ее взгляд я завоевал бы весь мир!

– Ну хорошо! А кто тебе сказал, что ты никогда не удостоишься этого взгляда?

–А он? Он, тот, кто благодаря случаю стал моим братом… Я ненавижу Его так же, как туман, стелющийся по земле, ненавидит сияющее солнце, поднимающееся в ясном небе. Он! Человек, которому достанется прощальный поцелуй моего отца и его прощальный вздох, просто потому, что он рожден в законном браке, в то время как я – всего лишь плод недомолвок и тайн… Он! Человек, которому изначально предназначался трон, тогда как у меня не было ни имени, ни дворянской шпаги, которую я мог бы положить к ее ногам… И разве между мной и ею не будет вечно возвышаться непреодолимая стена?

– Вот твой отец!

При этих словах Рафаэль судорожно сжал рукоять кинжала.

– Значит, ты считаешь, что она его любит?

– Какая разница! Разве она не отдана ему навсегда?

– Дитя, дитя… – ласковым голосом тихо сказала герцогиня. – Если бы ты только знал, сколько она уже страдала… сколько слез пролила… Ах! Простодушное и наивное сердце, искренне верящее, что перед соблазном красоты и молодости просто невозможно устоять! Она показалась тебе красивой и ты вообразил, что муж обязательно должен ее любить? Значит, тебе не известно о том, что она всеми брошена и совершенно одинока посреди всего этого двора, что враги ее – все те, кто низкопоклонничает перед будущим правлением ее наглой, бесстыдной соперницы, и что поклонников восходящих звезд больше, чем песчинок, что океан швыряет на берег… Значит, ты не знаешь что я, твоя мать – единственная подруга и наперсница этой будущей королевы, которую муж бросил ради стареющей Дианы де Пуатье, – вытирала слезы с глаз ее, утешала, лечила душевные раны ее. И что она открылась мне в своей любви?..

– В своей любви! Вы сказали, в своей любви?

– Да, она влюблена…

В глазах юноши вспыхнул яростный блеск.

– В кого же она влюблена?

– В тебя, – без обиняков ответила герцогиня.

Даже если бы Рафаэля поразил гром небесный, даже если бы грудь его пробила выпущенная из мушкета пуля или пронзил обоюдоострый клинок, выкованный его старым учителем, юноша не покачнулся бы так сильно и падая, закричал бы не так мучительно и горестно: ведь боль и радость – родные сестры.

Герцогиня держала его в своих объятиях, она возвращала его к жизни своей нежностью, говорила самые ласковые слова, которые только может найти в глубинах своего сердца мать ребенка, готового вот-вот умереть.

И когда чувства вернулись к нему, когда он, постепенно привыкая к этому свалившемуся на него счастью, вновь обрел способность здраво рассуждать, она стала говорить о Екатерине, с энтузиазмом описывая любовь юной принцессы, ее тревоги, опасения и страхи…

Когда герцогиня закончила свой рассказ, несмотря на то, что очарованный Рафаэль по-прежнему продолжал ее слушать, на губах ее появилась горькая негодующая улыбка, и она, уже совершенно другим тоном, воскликнула:

– И она любит тебя, ведь так? Ее сердце, любовь, сама жизнь безраздельно принадлежат тебе… точно так же как сердце и любовь твоего отца… И что же! Через несколько дней, может быть даже через несколько часов она больше не сможет признаться тебе в этой любви, потому что между тобой и ею будет стоять не только мужчина, ее супруг, но и весь двор – враждебный, завистливый и ожесточенный от постигшей его потери… двор, который поклялся погубить меня, и женщина, пообещавшая сжить меня со свету… Через несколько часов король, твой отец, великий Франциск де Валуа, который в свой смертный час будет думать о тебе, уступит место Генриху II, не столько твоему другу, сколько врагу… А Генрих II, прогонит твою мать, герцогиню д’Этамп, сошлет в какой-нибудь отдаленный замок Екатерину, свою супругу, которую он совершенно не любит, станет унижать юную королеву своим презрительным отношением к ней и заставит ее склониться перед своей фавориткой Дианой… Он объявит авантюристом презренного оружейника Рафаэля, безродного бродягу, не знающего даже своего имени – Рафаэля, сына Франциска де Валуа, которому тот втайне, в глубине души отдавал предпочтение… Вот, сын мой, какая судьба уготована нам троим: – мне, Екатерине и тебе, возлюбленному сыну Франциска де Валуа.

– Ох! – с горящим взором сказал Рафаэль. – Не говорите так, матушка, иначе я тут же убью себя!

– Ну хорошо! – продолжала герцогиня. – Если бы Господу было угодно, если бы судьба была справедлива, человеком, властвующим над Екатериной и с горделивым видом взошедшим на трон, перед которым как зачарованная склоняется Франция и весь мир, был бы не Генрих де Валуа, этот гнусный, бессердечный отпрыск, этот потерявший всякий стыд любовник Дианы… Это был бы ты! Ты, человек, в чьих жилах течет кровь Валуа, которого благословил бы, умирая, отец и которого любит Екатерина… Ты, моя гордость, моя надежда, мой триумф; ведь у меня перед глазами до сих пор стоят слезы моего августейшего возлюбленного, которые текли по его щекам, когда он в приливе отцовской любви склонял над твоей детской кроваткой свое благородное лицо…

– Но Господу это не угодно, – опустив голову, ответил Рафаэль.

Еще миг, и в глазах его опять сверкнула молния:

– Но у меня же сердце и отвага короля… Ох! Как же я ненавижу этого человека! Человека, укравшего у меня последние объятия отца, любовь Екатерины и даже имя, на которое я в конечном счете имел бы полное право, ведь во мне течет кровь Валуа!

Герцогиня радостно воскликнула:

– Ах! Значит, вы его ненавидите! А если бы Бог сотворил чудо, если бы ты внезапно оказался бы на его месте, если бы оружейник Рафаэль вдруг превратился в Генриха II Валуа и оказался у подножия этого трона, свободного и дожидающегося нового правителя… если бы услышал как Екатерина называет тебя своим супругом, а французские дворяне и весь народ приветствуют тебя, называя королем…

– Ах, матушка, не говорите так, не говорите! – воскликнул Рафаэль, у которого кружилась голова. – Вы сошли с ума! Вы убьете своего сына!

Вместо ответа, мадам д’Этамп подошла к ларцу, открыла его, достала медальон и протянула Рафаэлю.

Тот в ужасе отступил.

Он решил, что видит свое собственное изображение!

– Это портрет дофина Генриха де Валуа, счастливого супруга Екатерины Медичи и наследника короля Франциска I, – сказала она.