Читать книгу: «Оружейник из Милана», страница 3

Часть первая

I. О том, как король Франциск I рассказал герцогине д’Этамп страшный сон

Апрель щедро украсил первыми цветами и свежей весенней зеленью Рамбуйе – королевскую резиденцию, которую так любил Франциск I, крестник Баярда¹².

Над горизонтом поднималось солнце. Дул теплый ветер; прекрасный лес, примыкавший к замку, был наполнен тихими, невнятными звуками и щебетанием птиц. Луга вновь покрывались густой зеленой травой; друг за дружкой распускались белые маргаритки и синие вьюнки; в мшистых руслах весело журчали ручейки, а под лесной сенью, возвещая о начале охоты, радостно звучали фанфары, которым вторил лай больших охотничьих псов, пока сидящих на привязи.

В Рамбуйе был день псовой охоты. В ней принимал участие весь двор – сиятельный двор Франциска I, блестящее собрание благородных господ, прекрасных юных дам, художников с помеченными печатью гения ликами, поэтов, которые съехались отовсюду, чтобы окружить трон этого монарха, навсегда вошедшего в историю под титулом «Отца образованности».

Там были Бенвенуто Челлини, золотых и серебряных дел мастер из Флоренции; поэт Клеман Маро; пуританин и храбрец Анн де Монморанси; герцогиня Шатобриан, бывшая фаворитка; мадам д’Этамп, фактически королева, столь же прекрасная как и в двадцать лет, несмотря на то, что ей уже перевалило за сорок; юная дофина, мадам Екатерина, не далее как полгода назад ставшая женой Генриха Валуа; а рядом с ней – мадам де Сент-Андре, та самая красавица Мария ди Польве, на которой юный маркиз женился в тот самый день, когда наследник престола надел обручальное кольцо на палец дочери Медичи.

Старый монарх, у которого благодаря несколько запоздалому миру, горькому плоду длившейся в течение тридцати лет войны¹³, наконец появилось время для развлечений, видел, что в последние годы его правления трон окружен самыми благородными, самыми талантливыми и гениальными людьми эпохи.

Весь двор последовал за Франциском I в Рамбуйе. У монарха осталась одна-единственная страсть, страсть без остатка поглощавшая всех последних представителей династии Валуа – охота!

Как только на верхушках деревьев набухали почки, а апрельское солнце рассеивало густые зимние туманы, Его Величество покидал строгие, просторные залы Лувра, где последние Валуа буквально умирали от скуки, и отправлялся в Рамбуйе.

И тогда Франциск I чувствовал, что возрождается к жизни. Он, еще вчера задыхавшийся от зловонного воздуха Парижа, дышал полной грудью, а морщины на его челе, омраченном политическими заботами, разглаживались. Надевая зеленый охотничий камзол, чтобы под мрачной сенью леса Рамбуйе загнать оленя, он, в надежде на новую жизнь, улыбался и, казалось, молодел.

В Рамбуйе был день псовой охоты

К тому же, разве края эти не воскрешали в его памяти столь милые сердцу воспоминания? Вот здесь прекрасная Констанция де Шатобриан позволила себя поцеловать; вон там Диана де Брезе, графиня де Пуатье, полюбила его еще до того, как стала вздыхать по наследнику престола – точной, но более молодой копии знатного узника, плененного под Павией¹⁴; вот в этом охотничьем домике Его Величество принимал турецкого посла, смиряя у своих ног гордыню преемников Магомета II; а вон в том огромном зале для почетных гостей сиживал плутоватый Карл V, очарованный пышным и вежливым гостеприимством своего французского собрата.

На витраже молельни, где король так любил полистать старинные охотничьи книги, почитать стихи своего любимчика Клемана Маро, поговорить с флорентийцем Челлини, наконец порассуждать на политические темы со своим старым другом Анном де Монморанси, так вот на этом самом витраже он бриллиантом своего перстня начертал строки, впоследствии ставшие знаменитыми:

 
Женщина так часто меняется,
И безумец тот, кто ей доверяется!
 

Женщиной, вдохновившей его на эти вирши, была мадам д’Этамп, которой тогда было двадцать. Сегодня она перешагнула сорокалетний рубеж, но была все так же красива, по-прежнему любима старым королем, ненавидима двором и этой гордячкой Дианой де Пуатье, попытавшейся было занять ее место, но одной единственной улыбкой соперницы свергнутая с пьедестала, на который ее возвела эфемерная благосклонность короля.

Несмотря на время, герцогиня д’Этамп сохранила свою репутацию, власть, могущество и загадочную притягательность.

Герцогиня царствовала над монархом как абсолютная владычица, ее самые легкомысленные желания, самые неслыханные капризы для него были законом.

Любовь короля заставляла склоняться перед гордой герцогиней даже самых непокорных господ и самых завистливых дам. Но в то же время над головой ее сгущались тучи, и если бы Франциск I сошел в могилу и уступил место королю Генриху II, который тут же ввел бы морганатическое правление Дианы де Пуатье, они в тот же день пролились бы бурным потоком ненависти, злобы и проклятий.

Герцогиня готовилась к ударам судьбы, и по мере того, как голова ее августейшего возлюбленного от прожитых лет все больше клонилась вниз, лоб покрывался все более густой сеткой морщин, а черные волосы все гуще серебрились сединой, она испытывал смутное, томительное беспокойство человека, способного предвидеть грядущую катастрофу. Она, эта гордая фаворитка, прекрасно знала, что все улыбки, которыми ее приветствовали, когда она проходила мимо, уступят место презрительным взглядам, а лбы, угодливо склоняющиеся перед ней из страха и уважения, станут высокомерными и надменными в день, когда она не будет править королем Франции…

А король старел…

Он, этот доблестный рыцарь, столько страдал, столько любил, столько сражался! В том году он, печальный и больной, вернулся в свою любимую загородную резиденцию Рамбуйе «с сердцем, полным мрачных предчувствий и душой, облаченной во все черное», как говорил его собрат поэт Клеман Маро.

Он приехал с надеждой и решимостью попросить у тишины здешних полей, у весеннего ветра, у тенистой сени лесов несколько часов покоя, счастья и доброго здравия – трех вещей, в которых он так нуждался на закате своей бурной жизни… Главный ловчий получил специальное указание все устроить так, чтобы весенняя охота была поистине блестящей; на днях королевский собачий двор пополнился сотней великолепных гончих английских кровей из псарни недавно почившего короля Генриха VIII. На соколиный двор по баснословной цене приобрели двадцать пять пар богемских кречетов, самых больших и злобных на всем белом свете.

И наконец император Карл V, сроком на двадцать лет подписавший перемирие со своим благородным противником, перед тем как похоронить свои собственные разбитые иллюзии и пресыщенное величие в тиши и одиночестве монастыря Юсте¹⁵, прислал два десятка андалузских скакунов арабских кровей, которые стали бы предметом восхищения и гордости многих знаменитых шталмейстеров Франции.

Вместе с тем французская знать, та самая знать, которая обожествляла своего несчастного короля-рыцаря, которая страстно почитала искусство, литературу, и все то, что так или иначе сияло в лучах его славы, ревниво толпилась, жаждая милостей и почестей, у этого трона, так долго качавшегося, ожидая когда он, наконец, прочно утвердится на своих незыблемых основах.

Казалось, что весь свет предчувствовал близкую кончину этого великого человека, благодаря которому сей блестящий век стали называть эпохой Ренессанса, и своим восхищением хотел отдать последнюю дань уважения этому заходящему солнцу.

Посреди этого блестящего двора, несмотря на всю его милую услужливость и рвение, несмотря на немыслимые праздники, которые позже, с расстояния в десять лет, стали напоминать фееричное великолепие встречи на Поле золотой парчи¹⁶, Франциск I медленно умирал. Улыбка больше не появлялась у него на устах, его покидали силы и энергия. Вечером, в дни охоты, он, изнемогая от усталости, покидал пиршественный зал, а во время королевских ужинов порой забывал опрокинуть украшенный чеканкой Челлини кубок, в котором содержался кагор – галантный напиток той эпохи.

Словно предчувствуя приближение торжественного часа, король часто пребывал в мрачном расположении духа, его одолевали приступы меланхолии, рассеять которую, да и то лишь наполовину, могли только герцогиня д’Этамп и юная Екатерина.

К юной дофине Франциск I питал нежную привязанность. Ее красота, молодость, ее задумчивость и меланхолия, источником которой, казалось, была какая-то неведомая боль, омрачавшая ее чело, будто бы вырезанное из слоновой кости, покорили сердце короля и расположили его к юной принцессе.

В то же время фаворитка и будущая королева прониклись какой-то таинственной, необъяснимой симпатией друг к другу.

Может, они предвидели, что впереди их обеих ждут беды и несчастья? Или между ними, помимо их воли, установилась какая-то мистическая связь? Может, каждая из них испытывала потребность объединиться с кем-то против грядущей ненависти двора (а двор ненавидел итальянку без всякой на то причины) и против горделивого владычества Дианы Пуатье, которое с пришествием дофина должно было превратиться в деспотию и тиранию?

Это не смог бы сказать никто, – даже они сами.

Видя эту тесную дружбу, связавшую двух женщин сразу по прибытии юной дофины в Лувр, Франциск I улыбался и радовался; как и они, король предвидел будущее, то самое будущее, судьбами которого он, увы, управлять не мог. Он надеялся, что под крылышком Ее Юного Величества мадам Екатерины участь несчастной герцогини будет не столь горькой и печальной; руководствуясь даром предвидения, присущим лишь тем, кто стоит на пороге смерти, он понимал, что правление Дианы не будет вечным, и что наследник его в один прекрасный день устанет от этой постаревшей куртизанки, пресытится ее постылыми ласками и наконец обратит внимание на величественную грацию и несравненную красоту молодой принцессы, от которой он отвернулся уже на следующий после свадьбы день.

Женившись во Флоренции на этой дочери Медичи, дофин Генрих де Валуа и в самом деле повелел ей в одиночку отправляться во Францию, под тем предлогом, что сам должен быть с итальянской армией, которой он командовал. Затем, без всякой помпы и даже без свиты, инкогнито вернулся и, оставив в стороне Париж и Лувр, спрятался в тиши замка Ане.

Таким образом, единственным, кого недоставало при этом блестящем дворе, окружавшем умирающего Франциска I, был наследник престола.

На тот день в Рамбуйе была назначена большая охота. Король объявил о ней накануне, за игрой.

Ночью загонщики выследили оленя с ветвистыми рогами, а с утра аллеи парка, внутренние дворики и обширные, простиравшиеся перед замком лужайки заполонила собой толпа, пестрящая шелками, бархатом и кружевами. Здесь – дворяне из личной свиты короля, верхом на великолепных, подаренных Карлом V андалузских скакунах; там – прекрасные благородные дамы с кречетами на руке, поглаживающие белой перчаткой лощеные холки своих парадных коней; чуть дальше – пажи в алых камзолах и коротких, шитых золотом плащах; за ними – сокольничие, облаченные в сине-желтые одежды, голоногие лучники из шотландской гвардии короля и ландскнехты, в боевом порядке выстроившиеся вдоль дороги, по которой Его Величество должен был отправиться к месту сбора.

Наконец, у крыльца можно было увидеть трех человек благородной наружности, двух женщин и мужчину, – герцогиню д’Этамп, за ней дофину, верхом на арабском жеребце, столь же черном как Эреб, именем которого он был назван, и коннетабля Анна де Монморанси, седлавшего своего боевого коня.

Один из конюхов держал под уздцы белую кобылу английских кровей, глаза которой сверкали словно два карбункула, а из ноздрей вырывались струйки пара… Седло, в котором пока никто не сидел, было покрыто чепраком из золотистого сукна с изображением украшенного геральдическими лилиями герба Валуа. Эта кобыла была охотничьей лошадью Франциска I.

Блистательный кортеж был готов тронуться в путь, все ждали лишь короля. Но тот опаздывал.

Ранее было объявлено, что он присоединится к охоте в девять часов. Было уже десять, но двери королевских апартаментов пока так и не открылись.

Толпу придворных стало охватывать смутное беспокойство, все вполголоса справлялись друг у друга о здоровье монарха и каждый с ужасом вспоминал, что накануне вечером тот почувствовал такую усталость и слабость, что играя в «фараона»¹⁷, отдал банк герцогине и отправился к себе.

Наконец на крыльцо вышел человек, появление которого произвело на придворных сильнейшее впечатление.

Но это был отнюдь не король, – то был Мирон.

Тот самый бессмертный Мирон, которому едва исполнилось двадцать пять, и который уже тогда был учен как какой-нибудь древний старец. Ему суждено было стать лейб-медиком пяти королей, а на девяносто втором году жизни увидеть смерть последнего Валуа – Генриха, короля Франции и Польши¹⁸.

В полном соответствии с врачебной модой, Мирон был облачен во все черное. Поэтому напугал всех отнюдь не костюм молодого человека, а его бледное, печальное и торжественное лицо…

– Дамы и господа, – возвестил он, – сегодня король охотиться не будет. Его Величество хворает, он провел тревожную бессонную ночь. Он уступил моим мольбам и не хочет лишний раз утомляться, чтобы не усугублять свое состояние…

Эти слова молодого доктора были встречены скорбным шепотом. Охотничьих собак тут же отвели обратно в псарни, а лошадей – в конюшни… Все спешились и озабоченно, но в то же время ретиво, собрались было направиться в королевскую опочивальню, но тут Мирон добавил:

– Состояние Его Величества не позволяет ему никого принимать.

При этих словах Мирона герцогиня покачнулась, побледнела и спросила:

– Даже меня?

– Для вас, мадам, сделано исключение, – ответил он, – король желает вас видеть.

Герцогиня тоже спешилась и вслед за доктором Мироном поспешно направилась в апартаменты Франциска I.

Король давно встал и был полностью одет. Его костюм свидетельствовал о том, что первоначально он собирался на охоту, но силы оставили его и Мирон, увидев, что монарх бледен и утомлен, предписал ему остаться дома.

Король сидел в большом кресле у открытого окна, через которое в комнату врывался весенний ветер, клонивший к земле зеленые верхушки деревьев. Солнечный лучик играл на его посеребренных волосах и освещал лицо, на котором блуждала грустная улыбка.

Когда герцогиня вошла и поспешила к нему, у короля совершенно не было сил подняться, но он поприветствовал ее улыбкой, взял за руку и галантно поцеловал. Затем повернулся к Мирону и сказал:

– Дитя мое, не мог бы ты оставить нас наедине?

– Да, сир.

– Хорошо, ступай в оружейную и жди меня там… если понадобишься, я тебя позову.

Мирон отвесил поклон и вышел.

– Душа моя, – сказал король, чьи губы растянулись в улыбке, – присядьте вот здесь, рядом со мной…

Пребывая в сильном волнении, вызванном бледностью лица Франциска I, она повиновалась, подхватила его благородную руку и прижала к губам.

– Бедная моя герцогиня, – прошептал король, – ночью мне приснился ужасный сон… сон, от которого волосы у меня на голове встали дыбом, а по телу моему пробежала страшная смертельная дрожь.

– Бог мой! – воскликнула герцогиня. – Сир, что вы такое говорите?

– Правду, герцогиня. Этот сон меня настолько впечатлил, что я внезапно проснулся и с тех пор терзаюсь и терплю муки смертные.

– Ах, сир! – радостно сказала герцогиня. – Так вот в чем причина вашего недомогания! К счастью, сны не имеют ровным счетом никакого значения и после пробуждения навеянные ими мрачные чувства отступают.

Король покачал головой.

– Не знаю, – ответил он, – но мне кажется, что этот сон был зловещим предзнаменованием.

– Да что же вам такое приснилось, сир? – в страхе спросила мадам д’Этамп.

– Во сне я видел себя, лежащим в своей постели в Лувре, с головой покрытый саваном…

Из груди герцогини вырвался крик.

– Я только что умер, герцогиня, тело мое было еще теплым, а трепещущая душа, задержавшись в складках балдахина кровати, перед тем как вознестись к Господу, наблюдала за тем, что происходит вокруг моего смертного одра. У изголовья, с высоко поднятой головой, как и подобает королю, стоял молодой человек… это был мой преемник, наследник престола… Затем на пороге неожиданно появился юноша… Это был еще один дофин! Точнее его точная копия… Он был одного с ним роста и возраста. На нем был точно такой же костюм – он был облачен в камзол из белого бархата, отороченный золотистый бахромой… На боку у него висела точно такая же шпага в стальных ножнах. Они были так похожи друг на друга, что придворные, оплакивавшие мою смерть, теперь не могли понять кто из них настоящий наследник престола, точнее уже король.

– Боже праведный! – испуганно воскликнула герцогиня.

– И тогда, – со вздохом закончил король свое повествование, – молодые люди пошли друг на друга, оба горделивые и исполненные презрения, с ненавистью в сердцах, с оскорблениями на устах и с вызовом в глазах. Не выказывая ни малейшего уважения к моим бренным останкам, еще не остывшим, они обнажили шпаги…

После этих слов монарх умолк и задумался, склонив голову на вздымавшуюся грудь.

– Сир, – наконец произнесла герцогиня, по-прежнему не в силах совладать с волнением, – а знаете, это ведь страшный сон.

– В самом деле страшный, душа моя. Вы догадались, кем был вошедший в мою опочивальню молодой человек?

Герцогиня задрожала.

– То был наш ребенок, – со вздохом сказал Франциск I.

При этих словах лицо герцогини покрылось смертельной бледностью.

– Сир! Сир! – потрясенно говорила она. – Не произносите никаких имен… Это дитя мертво, вам прекрасно об этом известно… Разбойники похитили его у меня на большой дороге, ведущей из Турина в Геную… Они, несомненно, его убили… Ах! Но все же я всегда испытывала какие-то странные, ужасные подозрения и сомнения…

– Подозрения? – грустно сказал король. – И кого здесь подозревать? Разве что этих презренных цыган?

Герцогиня, вся дрожа, ответила:

– Человека, которому моя любовь к вам нанесла оскорбление… моего мужа!

Глаза старого короля полыхнули грозным огнем.

– Ох! – произнес он. – Если бы я был уверен, что кто-то сознательно поднял руку на сына короля Франции, то сам бы поджег костер, который повелел бы приготовить для преступника на Гревской площади…

Герцогиня опустила голову; при упоминании имени мужа, этого страшного человека, который вот уже двадцать лет втихомолку строил козни и проклинал правителя, к чьим ногам его приковывали долг, уважение и почтение, она пришла в трепет. Нет никаких сомнений в том, что в будущем, после смерти короля, она больше всего боялась попасть в руки своего злобного мужа, это был один из самых затаенных ее страхов.

А смерть Франциска была близка, и его бледное лицо красноречиво об этом говорило.

Король впал в состояние глубокой задумчивости и пребывал в нем несколько минут, в течение которых герцогиня не осмелилась его побеспокоить.

Затем он резко поднял голову и сказал:

– Мадам, полагаю, что дни мои сочтены и смертный час мой уже близок…

– Сир… сир… откуда эти мрачные мысли? Откуда эти безумные страхи? Вы же по-прежнему молоды и полны сил!

На бледных губах короля появилась печальная улыбка.

– Мне пятьдесят три года, – сказал он, – для обычных мужчин – это зрелый возраст, возраст расцвета сил; но для королей это старость… Корона, которая в течение тридцати лет венчала мое чело, была настолько тяжелой, что вес ее придавил меня к земле и теперь тянет за собой в могилу, из-за нее я сейчас стою перед бездонной пропастью… Ведь вам, герцогиня, известно, что смерть околдовывает, она притягивает к себе тех, кто не осмеливается взглянуть ей в глаза… Но ведь я столько бравировал ею и презирал ее! Разве в ночь накануне битвы при Мариньяно я не спал под лафетом пушки? Разве я, перед тем как сложить шпагу перед мясником в битве при Павии, не звал ее, не бросал ей вызов? Все это, бедная моя герцогиня, изнашивает слабое человеческое тело, какой бы сильной ни была заключенная в нем душа. От всего этого чело и сердце бороздят преждевременные морщины, волосы начинают серебриться сединой, а мысль становится тяжелой и неповоротливой. Я стар, мне кажется, что я прожил почти сто лет. И я чувствую, что скоро умру…

Герцогиня закрыла лицо руками, чтобы скрыть свои слезы.

– Душа моя, – продолжал Франциск I, – поклянитесь мне…

– Говорите, сир, говорите… – шептала мадам д’Этамп, – подавляя рвущийся наружу стон.

– Говорят что те, кто стоит на пороге смерти, обладают редким даром предвидения и что с приближением высшего часа перед ними приподнимается завеса будущего… Ну что ж! Герцогиня, если это правда, то я, слово короля, утверждаю, что сын мой жив и что вы его еще увидите…

Из груди мадам д’Этамп вырвался стон, сердце матери затрепетало.

– Ах! – в неописуемой радости закричала она. – Сир, разве это может быть правдой? Мой сын! Мой сын! Мой обожаемый Рафаэль…

– Выслушайте меня, – продолжал король, – выслушайте меня, душа моя… Сейчас вы поклянетесь мне, что отыщете моего сына. Что ради этого, если потребуется, перевернете землю и небо, но найдете его…

– Ах! – воскликнула герцогиня. – Можете ли вы, сир, настаивать на подобных клятвах? Да и кому как не любящей матери искать своего сына?

– Хорошо! – ответил король. – Затем, душа моя, когда вы его найдете, то поговорите с ним обо мне и передадите от меня вот эти шкатулку и шпагу…

И король указал герцогине на небольшой ларец, украшенный резьбой работы Бенвенуто, а затем на шпагу, висевшую в изголовье его кровати.

– В шкатулке содержится двести тысяч турских ливров в виде письменного распоряжения венецианским иудеям-ростовщикам выдать подателю сего означенную сумму, – сказал Франциск, – это то состояние, которое я ему предназначаю. А шпага – та самая, которую я вручил мяснику после битвы при Павии. Шпага, которая была при мне во время сражения при Мариньяно, теперь принадлежит дофину. Но при этом, герцогиня, скажите ему, нашему сыну, этому тайному плоду нашей любви, этому ребенку, которого я тихо люблю и лелею, что шпага, которой человек больше всего гордится, отнюдь не та, которую он вкладывает в ножны вечером после победоносных сражений, а та, которую он с высоко поднятой головой, с горделивым взором и отчаянием в сердце вручает врагу. Потому что вместе с ней он вручает победителю и свою душу. Ему нужно будет опоясать себя ею и всегда носить с собой. Может быть, она принесет ему счастье…

Герцогиня плакала.

Франциск внезапно встал и нетвердой походкой направился к круглому столику на одной ножке со стоящим на нем серебряным колокольчиком.

– Мирон! Мирон! – позвал он, ударяя по колокольчику эбеновой палочкой.

Лекарь явился на зов.

– Дитя мое, – с улыбкой сказал Франциск, – первый министр умирающего короля, это, конечно же, его врач.

Мирон молчал.

Молчание его было зловещим, словно похоронный звон.

– Ответь мне честно, – продолжал король, – я стою на пороге вечности?

– Ах! Сир, не дай Боже… – воскликнул молодой врач.

– Может ли наука продлить мои дни?…

Мирон вздрогнул и опустил голову.

– Наука, – ответил он, – может противостоять болезням, но она не в состоянии справиться с истощением.

– Вот видите, мадам, – сказал он, – ножны стерлись о клинок… жизнь уходит!

И тогда этот героический правитель ощутил в душе и на сердце нечто вроде горьких сожалений по поводу того, что приближающаяся смерть его будет тихой и спокойной. В глазах полыхнул львиный блеск, король горделиво запрокинул голову назад и лихорадочно прошептал:

– Быть посвященным в рыцари Баярдом, носить имя Франциска I и умереть в своей постели… какая тоска! Неужели салют из пушек Лувра в честь моей кончины будет лучше, чем салют боевых орудий? А мой стяг, почерневший от дыма и исполосованный картечью, неужели из него получился бы худший саван, чем тот кусок материи с изображением лилий, что ждет меня в Сен-Дени? Боже мой! Боже мой! Почему ты не позволил, чтобы Франциск де Валуа, первейший из своего рода, умер со шлемом на голове, шпагой в руке и взором, обращенным на врага?

– Ответь мне честно

В глазах монарха заблестели слезы уязвленной гордости, повернувшись к Мирону, он добавил:

– Сколько мне осталось?

– Может быть восемь дней… может быть…

При этих словах Мирон умолк.

– Продолжай! – властно молвил король.

– Может быть больше… – закончил свою мысль лекарь.

– Ну хорошо! Днем больше, днем меньше – какая разница! Мирон, я хочу умереть в Лувре, под балдахином своей кровати, под золотистым пологом с изображенными на нем лилиями, в этой королевской обители, которая благодаря мне стала такой изумительной и великолепной, посреди огромного Парижа, который приветствовал меня и хлопал в ладоши, когда я возвращался в его стены на следующий день после сражений. Меня можно перевезти в Париж?

Мирон, казалось, на несколько мгновений задумался, затем пристально, с пытливым вниманием врача, изучающего течение болезни, всмотрелся в бледное, изможденное лицо.

– Да, – наконец ответил он, – в паланкине.

Король вздохнул.

– Значит, я больше никогда не вдену ногу в стремя? – грустно произнес он. – И меня больше никто и никогда не увидит в седле? Ох! Боже мой! Боже мой! Быть королем и умереть прикованным к постели… Солнце Мариньяно, мрачный закат Павии, где вы?

– Сир, – покачал головой врач, – вы преувеличиваете представление о состоянии вашего здоровья. Вы можете прожить еще много дней. И как знать? Быть может, случится чудо… И если Господь сохранит народу такого короля как вы, разве не будет это самым великим, самым могущественным чудом…

Франциск молча протянул Мирону руку.

– Я не вижу никаких препятствий для того, чтобы доставить вас, Ваше Величество, в Лувр, но только при одном условии… Что вы немного отдохнете после треволнений минувшей ночи.

– Значит, мне нужно поспать?

– Хотя бы несколько часов, сир.

И Мирон подал герцогине условный знак, который та прекрасно поняла.

– Мирон прав, – сказала она, – Вашему Величеству необходим отдых.

– Так тому и быть! – утомленно вздохнув, ответил король. – Прощайте, герцогиня…

– До свидания, сир, и до скорого, – сказала она, поднося руку Франциска к губам.

Мирон продолжал изучать лицо короля с упорным вниманием, столь присущим глашатаям науки. Про себя он говорил:

«Через два дня короля Франции будут звать не Франциск I, а Генрих II… наш король – уже мертвец».

Расстроенная герцогиня д’Этамп, с сердцем, преисполненным самых мрачных предчувствий, направилась к Екатерине Медичи, которая вернулась в свои покои и с нетерпением дожидалась новостей о короле.

– Ах! Мадам! – сказала герцогиня, входя в комнату. – Через несколько часов Франция подвергнется суровому испытанию… король умирает!

Екатерина вскрикнула и стала совершенно бледной…

– Боже мой! Боже мой! – в страхе сказала она. – И я что же, стану королевой?

– Увы!

– Королевой только на словах! – с горькой иронией в голосе прошептала юная принцесса. – Королевой смехотворной и не обладающей никакой властью; живой статуей, восхищение которой будут выказывать устами, но отнюдь не сердцем; лживым идолом, в могущество которого никто не будет верить…

– Мадам…

– Ах! – воскликнула принцесса, губы которой растянулись в легкой усмешке, выдававшей всю ее боль. – Разве вы не видите, что уже сегодня возводится пьедестал, на который взойдет герцогиня де Пуатье? Разве вы не видите, что уже сегодня все эти изголодавшиеся прихлебатели будущей королевы, все эти тщеславные, надменные и полные ненависти дворяне, которых бремя долга делает столь нетерпеливыми, толпятся в передней этой фактической правительницы, которая, узурпировав власть, будет затмевать мое истинное величие?..

И Екатерина украдкой смахнула слезу, свидетельствующую о непримиримой гордыне рода Медичи.

– Бедная королева! – прошептала герцогиня, перед лицом этих страданий забывая о своей собственной боли. – Бедная королева… Так значит вы любили дофина?

По телу Екатерины пробежала дрожь.

– Нет, – ответила она, – и тем не менее…

Мадам д’Этамп смотрела на нее с нежной настойчивостью.

– И тем не менее, – продолжила Екатерина, – мне кажется, что я могла бы его полюбить…

Из груди юной принцессы вырвался такой протяжный, такой отчаянный вздох, что мадам д’Этамп ощутила к ней ту глубокую симпатию, которую женщины испытывают, когда за страстными мучениями угадывают любовь, эту первопричину настоящих страданий…

Юная принцесса сидела на турецком диване, наподобие тех, которые можно увидеть во дворце ее предков, во Флоренции, в одном из тех итальянских городов, которым Венеция привила вкус ко всему восточному. Этот диван, стоявший у широко распахнутого стрельчатого окна, позволял ей вдыхать свежие запахи, долетающие из парка и сада на крыльях весеннего ветра, и восхищаться пейзажем, открывавшимся взору из окон замка.

Вне всяких сомнений, это было место, а может и время таинственных признаний, поэтому мадам д’Этамп взяла маленькую смуглую ладошку итальянки в свои белые ручки и сказала:

– Ах, мадам! Как бы мне хотелось, чтобы для меня вы были не королевой, а дочерью…

– Почему? – спросила Екатерина, подставляя лоб для поцелуя.

– Почему? – повторила герцогиня. – Потому что тогда я обняла бы вас, прижала к сердцу и сказала бы: «Бедное мое, милое дитя, я догадываюсь, что за этим вздохом, вздымающим твою грудь, за этими слезами, поблескивающими в уголках твоих больших черных глаз, за этой грустью, опечалившей твое чело, кроется какая-то тайна».

Щеки Екатерины в мгновение ока залились румянцем, тотчас уступившим место смертельной бледности.

– Хорошо, – прошептала она, – вы единственная, кто был добр ко мне, кто питал уважение к бедной принцессе, оказавшейся в изгнании вдали от родины, при враждебно настроенном дворе другого государства; вы никогда не смотрели презрительно или свысока на дочь Медичи, которая стала принцессой Франции, хотя была из рода принцев-торговцев; может случиться так, что вы будете единственной подругой этой королевы, всеми покинутой и брошенной в день своего коронования; поэтому я разрешаю вам называть меня своей дочерью…

Герцогиня заключила Екатерину Медичи в свои объятия.

– Дитя мое, – прошептала она, – откройте мне душу, доверьтесь мне… Вы любите…

– Может быть… – вздохнула Екатерина.

– И этот мужчина, который впервые в жизни заставил ваше сердце биться под лазурным небом вашей прекрасной родины, был отнюдь не наследник престола…

– Нет, – покачала головой принцесса.

– Бедное дитя… бедная принцесса… бедная королева… Неужели это ваша извечная судьба, неумолимый и безжалостный рок, преследующий всех дочерей грандов и королей, чья красота и любовь зависит от политических капризов?…Тот, кого вы любили, наверное был простым дворянином…

– Я не знаю, – прошептала Екатерина.

Герцогиня жестом выразила свое удивление.