Читать книгу: «Кайфуй, гном», страница 3

ГНОМ: поработали

Глупый мотылёк догорал на свечке.

Жаркий уголёк, дымные колечки.

«Гражданская оборона»

С одной стороны, работа была довольно тяжёлая, вернее, горячая: посреди поля, в день летнего солнцестояния в полдень не так жарко. С другой – шевелиться надо было, только если мастер-установщик велит. А если не велит – то и не вздумай даже бросить хоть щепоть пыли в жерло домны: ежели увидит, отправит следом. Не отправит, конечно, пять пудов мяса могут сильно испортить партию чугуна. Но накажет, точно.

Работа Микуле нравилась. Вернее, тут нужно пояснение. Нравится или не нравится – эти понятия колошечному не были знакомы. Разумеется, он знал эти слова и представлял, что они означают. Всё дело в том, что Микула с детства не испытывал удовольствия. Так, чтобы радоваться до визга и прыжков. Просто не был способен. Он чувствовал холод и тепло, различал оттенки боли, все органы чувств были в порядке и исправно посылали в мозг сигналы. Просто Микула не испытывал ни радости, ни разочарования. Зато прекрасно знал, что такое интересно.

Когда ныне покойная матушка рассказывала, как складывать и вычитать, демонстрируя всё это на камешках – это было интересно. Интересно же было повторять за родительницей «ааааз, бууууки, веееди…», потому что это обещало интересное и дальше. Так и вышло.

А вот колоть дрова для барской поленницы было неинтересно. Зато в это время можно было подумать про последнюю игру в салки. Убегать по прямой, размышлял юный Микула, занося над головой колун, не очень полезно. А вот неожиданно свернуть, а то и побежать назад – хорошо. Можно легко обмануть. А ещё можно побежать навстречу, свернуть так, чтобы пробежать мимо кого-то, тогда его и осалят. Разработав таким образом тактику, он начинал ждать следующей потехи, чтобы её испытать.

Или, переворачивая граблями валки на покосе, тоже размышлял. Всё берётся откуда-то. Вот цыплёнок из яйца, утёнок тоже. Сам видел. Утёнок станет такой же, как утка, которая снесла яйцо. Люди и коровы вообще сразу делают себе подобных из себя. Только мухи из дерьма, как говорят, зарождаются. Хотя совсем не похожи на тех, кто произвёл это дерьмо. Ни на людей, ни на коров, ни на уток. Только сами на себя. А я, однако же, как-то сжал жирную муху пальцами, а из неё посыпалось. Может, это и есть её яйца? Тогда всё становится понятным.

«Ешь кашу, будешь расти», – говорила в детстве матушка. И маленький Микула представлял, как каша заполняет сначала ноги, полые внутри, потом туловище, доходит до подмышек, начинает падать в руки. А потом, когда он становится заполненным до макушки, каше деваться некуда, тогда Микула и вынужден расти. Он удовлетворился этим объяснением и несколько дней проходил с этой схемой в голове. Пока не связал процесс поглощения пищи с дефекацией. А потом ещё и на потрошение рыбы обратил внимание (плотва ведь тоже на кашу клюёт, а состоит не из каши). Картина мира рухнула. Поэтому пришлось выстраивать новую. Постепенно, наблюдая, анализируя, делая выводы.

Когда Микулу вместе с остальной партией крепостных людей привезли на завод, ему было легко понять, что делать. А вот для чего это нужно, пока было туго. Не хватало данных. И Микула начал их собирать.

Особенное впечатление на него произвели меха. Вернее, способ их работы. Сами то меха были простые: два ящика, надетые один на один. Больший ходит вверх-вниз. Когда идёт вверх, воздух набирается, когда вниз – дует. Но ворочали его не люди. А толстое бревно, которое постоянно крутилось. А бревну вращение передавало колесо. Здоровенное, в два человеческих роста. Оно наполовину было опущено в текущую воду – каменный жёлоб, проложенный через весь завод. Вода толкала лопатки колеса, колесо вращалось, меха дули воздух в печь. Чтобы понять эту схему, Микула однажды не пошёл домой после работы. Не чувствуя ничего – ни голода, ни усталости, а один лишь интерес, – он с полчаса смотрел, как ходят меха. А когда увидел колесо, то завис ещё дольше. Вокруг сновали люди, покрикивали на него, дубину стоеросовую. Он отходил, если надо было, в сторонку и продолжал смотреть. А потом проследил, откуда течёт вода в жёлобе. Кто-то кирпичной стеной перегородил реку, оставив маленькую калиточку для воды. Через эту калиточку вода и попадала в жёлоб. Микула настолько переполнился пониманием механизма, так много место оно заняло в нём, что он почти на автомате пошёл домой, забыв забрать положенный ему после работы хлеб. Он спешил поскорее лечь спать, чтобы голова не лопнула от новых знаний.

Единственным минусом такого способа познания и осмысления мира было то, что поначалу Микула мог застыть с приоткрытым ртом надолго. Как правило, в чувства его приводил тычок от мастера-установщика и крик: «Шевелись, полоротый, ты мне весь чугун запортачишь!».

Тогда парень приходил в движение, переведя внимание на работу. А потом научился думать и работать одновременно.

На колошу поднялся мастер-установщик. В левой руке он держал кусок застывшего сока, в правой – маленькую железную кирочку, с одной стороны инструмент был острый, с другой – эдакая тяпочка. Не обращая внимания на колошничьего, встал в пятно света, которое через крышу прислало сюда солнце, и стал аккуратно постукивать по куску сока «тяпочкой». В результате кусок лопнул почти ровно пополам. Мастер сбросил вниз одну половину, вторую стал пристально рассматривать в лучах света. Микула подошёл поближе. Скол блестел чешуйками. Мастер повертел его так и эдак, при каждом движении камень сиял. Мастер опустил руки и посмотрел на Микулу. Микула посмотрел на мастера, ожидая, что скажет. «Это же сколько железа в накипь у нас с тобой уходит», – сказал. И потом как заорёт: «Быстро, быстро, кидай уголь, полкороба! Нет, известь, нет. Руду не трожь, только уголь!». Ну, и в таком духе. Потом понёсся вниз: «Воздух убавляйте немедля! Воздух убавляйте!».

Даже кирочку бросил. Микула отложил её в сторонку, в нишу под ограждением колоши, чтобы не смахнул вниз никто. А как спросит мастер – так вот она.

Вот ведь и правду говорили, думал Микула, по соку смотрит на чугун. Эко удивление. Но, наверное, и правильно. Сок ведь и правда накипь. Мы сыплем в жар три части – руду, известняк и уголь. А выходит две – чугун и сок. Сначала всё вместе варится, а потом оно разделяется – чугун тяжелее, оседает вниз и, когда там прокалывают глиняную пробку, плещется в форму. Потом сок уже – течёт, пенится, а потом застывает. Блестеть в нём может чугун. Значит, плохо отстоялось. И ведь не увидишь, как отстоялось, в домну не влезешь, ложкой не помешаешь. Только так. Однако умный мастер у нас. Не зря столько лет варит чугун. Хлебом не корми, как говорят. Как сам забыл про хлеб, наблюдая за механизмами, Микула в тот момент не вспомнил.

—

Но ты прячешь тайну и в душе хрустальной,

Знаю я, грех смертный есть.

«Ария»

«И сказал Иисус фарисеям: вы отца вашего диавола есте, и похоти отца вашего хощете творити: он человекоубийца бе искони и во истине не стоит, яко несть истины в нем: егда глаголет лжу, от своих глаголет, яко ложь есть и отец лжи», – вещал с амвона батюшка. Микула слушал.

Тексты эти были знакомы ему с детства. Крестьянский сын в Тульской губернии не мог не быть христианином. Это как порты носить – принято. Впрочем, порты ещё и согревают да от царапин защищают, когда в лес ходишь или в поле работаешь.

Считалось, что в Священном Писании хранится вся истина, которая есть. Кто мы, откуда и куда идём. Как нам жить и как умирать. Ребёнком Микула хорошенько запоминал всё, сказанное в Библии. Среди сверстников ориентировался в ней лучше всех. Вообще, откровенно говоря, за ум его уважали и малышня, и старшаки. Даже кличка «Трёхпалый» не несла оскорблений, просто констатировала факт трёхпалости её носителя.

А в какой-то момент Микула стал задаваться вопросами. Например, почему поп с амвона говорит о вреде праздности, стяжательства, клеймит грехи и пороки, а сам вон какой толстый – идёт, и за версту слышно, как свистит тяжёлое дыхание, как скрипят суставы, негодуя от непомерной ноши.

В церкви, приходом которой было поселение у железоделательного завода, службы были устроены не так, как в Тульской губернии. Условно, здесь не было воскресений, когда все крестьяне приходят на службу, принося с собой гроши для умащивания духов и, главное, властителя душ – батюшки. Из-за того, что печи нельзя было загасить, отправив всех на выходной, на службу можно было сходить в любой полдень – в свой свободный день. Микула и ходил. Только свечей не возжигал, иную жертву не творил, да и креститься забывал. Когда-то он носил на шее крест, да что с того, ежели на половину слов, звучащих с амвона или речённых апостолами в Писании, у него были вопросы. А пока на них не было ответов, крест снял.

Пришёл и сегодня. Сразу после бани. Из которой вышел, наклонившись, как был – голый, вдел сырые ноги в старые лапти, отметил про себя, что неплохо бы обновить запас лыка, поскольку скоро понадобится новая обувь. Выгреб специально сделанными для этого узенькими грабельками мокрую солому, сгрёб в кучку у двери, открытую дверь зафиксировал камнем и пошёл в избу одеваться.

Оделся в своё: рабочие штаны и рубаху, которые уважал за прочность чёртовой кожи, надевать не захотел. Положил в карман кафтана несколько медяков – жалование на заводе платили даже крепостным, правда, много это или мало, Микула сказать не мог, сравнить было не с чем, да и незачем. Вышел на улицу, надел шапку и пошёл в церковь.

Приход был немалый, да ходили сюда всё больше по очереди. Так что церквушку изначально построили невеликую. Посвятили Богородице. Микула вошёл, снял шапку. «Крестись, дурак», – зашипели справа. Баба Марья, церковная старуха, заприметила его ещё на подходе и, помня, что этот невежа постоянно норовит поругать порядки, приготовилась наставить молодца. Впрочем, Микула быстро перекрестился и встал у дальней от амвона стены, на которой, за бедностью заведения, не было ни одной иконы.

Заунывный речитатив отца Александра настраивал на раздумья. Ещё в бане Микула решил – подойдёт к Григорию Семёновичу и кое-что спросит. Например, правда ли, что если слишком сильно дуть мехами в печь, то чугун переварится и будет не чугун, а сплошной мусор? Микула подозревал, что правда, даже почти представлял, почему так происходит. Но нуждался в объяснении. А ещё больше нуждался в постоянных беседах с мастером-установщиком, потому что вопросы в голове возникали беспрестанно, а находить на них ответы внутри головы получалось не всегда. Хорошо ещё, что незакрытые вопросы всегда плавали на поверхности разума, а увиденные или услышанные факты Микула сразу к ним примерял. Иногда головоломка складывалась, что называется, без щелей да без зазоров, тогда малый, испытав секундное чувство удовлетворения, принимался за следующие загадки, мусоля их так и сяк.

– Ты что, полоротый, ополоумел? – взъярился Григорий Семёнович. – Кто тебе позволил ко мне лезть с такими вопросами? Что значит – дуть? Как это – меньше или больше дуть? Изменять воздушные потоки надо говорить, дубина! Изъясняешься, яко вогул дикий!

Микула поначалу растерялся, а потом сообразил, в чём дело. А потом догадки его подтвердились. Ранее лишь отдававший команды, мастер теперь их комментировал. Мол, гляди-ка, пламя какое и дым какой – надо сыпануть этого больше, а этого меньше, а воздушный поток уменьшить на четверть. Через час поймёшь, что к чему. Он даже стал таскать Микулу вниз, к формам с застывшим чугуном, стучать по ним молоточком и кричать: «Вот! Слышишь? Слышишь? Вот как он поёт (хотя ничего там не пело совсем, даже не звенело, а просто брякало, на неискушённый Микулин слух) Вот как должен петь настоящий чугун!».

Микула, как губка, впитывал то, что транслировал мастер. Наблюдая за цветом ада в домне, мог примерно предсказать, с какими указаниями примчится наверх старик. Мудрый муж, скорее, поправил себя колошничий. Видали и постарше, и понемощнее. А этот, вишь, как носится, будто закалился в пламени печей да воде, что крутит колесо. Тут Микула удивился поэтическим сравнениям, которые родились в его голове. И сразу после этого удивился своему удивлению. Да просто ум ищет образные сравнения, чтобы легче было объяснить себе природу явлений. Для того они и нужны, заключил парень, живущий без удовольствия, но с интересом.

В один из рабочих дней, воспользовавшись тем, что мастер не спешил покидать колошу, а задумчиво уставился в огненные недра домны, Микула тронул его за локоть. Мастер, не оборачиваясь, досадливо шевельнул рукой, сбрасывая докуку. Микула тронул ещё: «Батюшка Григорий Семёнович».

– Что тебе? – мастер обернулся к рабочему.

– А что если прямо отсюда управлять потоком воздуха из мехов?

– А что если тебя столкнуть в горнило? Ты тогда меньше мешать будешь?

Но Микула уже понял, что заинтересовал вниманием мастера. Он присел, взял из ниши под ограждением оброненную им тогда кирочку и начал прямо на саже чертить острым концом.

– Рычаг. Установлен здесь, на колоше. Мастер смотрит в огонь. И сразу двигает сюда или туда. Он сам меняет поток воздуха. А то, когда кричишь, всегда внизу что-то не так сделают.

С тех пор отношения между мастером и колошничим изменились. Старший принял молодого как ученика. Неофициально, конечно, но разговаривали теперь, обсуждали технологии и автоматизацию (насколько это применимо для восемнадцатого века, конечно) процесса. Мастер даже оставил Микуле утерянную тогда кирочку – ему в тот же день сделали новую, которую он тоже почти сразу потерял. Тогда в мастерской сделали сразу две. Одну дали, про другую не сказали, но приготовили на случай следующей потери.

КАЙФУЙ: нашли

Земные дороги ведут не в Рим.

Поверь мне и скажи всем им.

«Крематорий»

Так и стояли, пока не подошёл автобус. Асия придерживала Гульнару в положении стоя и рассказывала о том, что происходит вокруг, помогая повернуться к предмету рассказа. Я поставил их рюкзак наземь, придерживал его, чтобы высохшими плевками и пылью пачкалось только дно, и тоже вертел башкой. Постепенно возвращалось состояние спокойствия. Было заметно теплее, чем дома, поэтому я снял толстовку и повесил её на лямку своего рюкзака, оставшись в джинсовке. На голову водрузил кепку с логотипом нашего домашнего хоккейного клуба. Не то чтобы я был ярым фанатом, просто там был нарисован мамонт, а это было прикольно. Ну, и тёмные очки, как у Сталлоне в «Кобре», только поменьше. Особенно в таком виде я себе нравился в профиль – видел на фотке. Довольно пафосно вышло, счёл я, и порадовался этой мысли.

Как я сказал, было тепло. И влажно. А поэтому город пах.

Любой город пахнет. Не как у Джанни Родари: «Мимо столярной идёшь мастерской – стружкою пахнет и свежей доской». И не тестом и сдобой. Неуловимо. Вот как квартиры людей пахнут. В детстве особенно остро это замечаешь. Ну, вот так же, только города. Я люблю эти ощущения.

А ещё люблю смотреть по сторонам в местах, где никогда не был, и, особенно, где давно не был. Вон такси снуют, вон люди – тоже снуют. Пара ругается – девушка прилетела с курорта, вся загорелая, но с информацией, что её молодой человек времени дома зря не терял, взломал, что называется, пояс верности и предавался в её отсутствие всяческим порокам. Про то, каким порокам на чужом берегу предавалась она, речи пока не шло.

А вон и взбалмошная стайка воробьёв прилетела к луже. О чём, видимо, и сообщала беспрестанно – и друг другу, и заодно всему остальному миру, которым сейчас была площадь перед аэропортом «Кольцово» и вот эта конкретная автобусная остановка.

Подошёл нужный автобус.

– Наш?

– Наш.

– Поехали, – сказал я, показывая, что не передумал.

Они вошли, сели. Я остался в центре салона, у окна, в пространстве, предназначенном для тех, кто едет стоя. Шипение дверей – поехали. Я заплатил за себя, они – показали кондуктору какое-то удостоверение.

Интересно, как всё-таки сильно отличается восприятие мира, когда ты на работе и когда отдыхаешь. Мне нравилось смотреть на то, как мы выехали с территории аэропорта, как поехали по многополосной дороге в город – всё по лесу сначала, а потом вдруг пруд, а потом снова лес, и вот уже и пригород. Новые разноцветные жилые комплексы, потом советские пяти- и девятиэтажки, а потом и пресловутый сталинский ампир. Мне нравится смотреть на эти монументальные домища – трёхэтажка той эпохи по высоте равна пятиэтажной хрущёвке. И каждый дом гордится собой, имеет и демонстрирует достоинство и честь. Даже если облез вследствие слишком давнего ремонта. К слову, вокруг вокзалов всех крупных городов такая архитектура. Ростов, Краснодар, Пермь, Челябинск. Ничего не поделаешь, исторический центр. Все дороги, как говорится. Ведут.

Зашевелились, собираясь, мои попутчицы. Асия встала, подхватила на руки дочь, не выпуская из рук смартфона с открытым навигатором.

– На следующей.

Я посмотрел в окно – въезжали во внезапный частный сектор. Хотя, кажется, во всех крупных городах так бывает: вроде и по городу едешь, архитектурой любуешься, и тут раз – пошли старые сутулые домишки, огороженные заборами неопределяемого возраста. Впрочем, в частном секторе этой версии попадались и утонувшие в зелени трёхэтажные дома на два-три подъезда, с трусами на балконах и неисчисляемым количеством кошек.

Автобус остановился, шипение, двери открылись, мы сошли. Кто-то вышел вместе с нами и сразу почесал по своим делам, поправляя шляпу и помахивая портфелем – тоже персонаж из тех ещё времён, отметил я.

У остановки – бабка. Торгует шерстяными носками. Уставилась на нас. Вернее, на моих попутчиц. Пока Асия, не выпуская Гульнару из рук, оглядывалась, куда идти дальше, бабка достала из фартука телефон, дальнозорко что-то в нём нашла и позвонила. Держа трубку возле уха, крикнула:

– Женщина, вы в гостиницу?

– Нет, – ответила Асия. – Мы на лечение.

– Ну, я же говорю, в гостиницу, где живут, кто на лечения, христа ради. Адрес: Урицкого, 16?

– Да.

– Я позвонила, сейчас придут.

Она замолчала, но продолжала разглядывать моих попутчиц. На меня не смотрела. Видимо, не поняла, что я могу быть сопровождающим.

– А вещи где? – спохватилась бабка.

Асия указала взглядом на меня. Тогда и старуха в меня вперилась. Даже голову набок чуть склонила, как, порой, щенки, которые стараются считать с человеческого лица эмоции. Только, в отличие от щенячьего, взгляд неприятный, тяжёлый. Будто за фасадом среднестатистической торговки, где-то там, в глубине, у затылка, затаилась тьма. И сейчас щупает через старухины глаза. А мои глаза оказались будто прикованы к этой тьме. Пришлось моргать, чтобы отцепиться.

Вдруг наваждение спало: из-за угла показался какой-то хлопец. Лет ему можно было дать от 25 до сорока: растянутые треники с лампасами, футболка с логотипом «boss» (где только и откопал), олимпийка в цвет штанов и тоже с лампасами. Бабка указала ему подбородком на мать с дочерью, хотя он уже и сам к ним подошел. Я тоже решил приблизиться.

– А вещи?

Я подал ему рюкзак, он взял и чуть не уронил:

– Уххх… У вас там кирпичи? Пошли.

Повинуясь секундному порыву, я подошел к Асие, развернул её так, чтобы она оказалась между мной и остальными участниками действа. Взял у неё из рук смартфон, открыл приложение телефона, набрал свой номер, сделал секундный дозвон, затем сохранил свой телефон у неё под именем «Попутчик». «На всякий случай, – пояснил я. – И не стесняйтесь, если что, я пока буду тоже в городе. Вдруг чего». «А что может-то? – тихо спросила Асия, но, кажется, поняла, о чём я. – Ладно. Спасибо за всё». Она убрала трубку в карман и повернулась к хлопцу. Он уже двинулся в сторону трёхэтажки. Асия тронулась за провожатым. По сегодняшнему обыкновению Гульнара, удаляясь, смотрела на меня через её плечо.

Я постоял немного, вспоминая, что же у меня было в руках. Потом вспомнил, встряхнулся и пошёл по тротуару по ходу автобуса, на котором мы приехали. Несколько раз оглянулся на старуху, которая давно потеряла ко мне интерес. Когда она скрылась за кустами (вернее, это я скрылся за кустами), я свернул направо, обошёл трёхэтажку с другой стороны и увидел довольно обшарпанное, тоже в три этажа, строение бывшего горчичного цвета. Так выглядели рабочие общежития, которые повсеместно строили в крупных городах, когда возникла потребность в пролетариате. И в Ростове, и в Краснодаре, и в Перми. Повсюду было много деревьев. А вот людей – мало. Почти никого и не было.