Читать книгу: «Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи», страница 3

Шрифт:

Эмическая перспектива

Говоря, что представления о суфизме в имперском контексте зачастую основывались на стереотипах и фантазиях чиновников, романтических иллюзиях писателей и путешественников, научных сомнениях и политических предпочтениях востоковедов и этнографов, мы не стремимся бескомпромиссно противопоставлять знание и невежество – и тем самым дезориентировать читателя. Несмотря на информационную панику и политическую риторику вокруг деятельности шейхов, дервишей, мюридов, империя к середине XIX века накопила определенный багаж знаний о суфизме. Другое дело, что эти знания не были эффективно востребованы в ходе организации следственных мероприятий над суфийскими деятелями. К тому же сведения колониальных экспертов, характеризующие особенности религиозной доктрины, специфику определенных обрядов и практик, требовали постоянного обновления по той простой причине, что суфизм активно развивался и трансформировался с учетом особенностей регионального и социокультурного контекста. Взгляд на ситуацию через призму внутренней эмической перспективы позволит разобраться в специфике поведения и культурном мире людей, деятельность которых имела отношение к суфизму¹⁰⁴. Именно поэтому разговор об имперском невежестве становится уместным и объективным, когда мы четко осозна́ем, что́ представлял собой суфизм в период вхождения Казахской степи и Средней Азии в состав Российской империи.

Пожалуй, ключевую роль в распространении различных стереотипов играло представление о том, что суфийских деятелей можно легко выявить (и определить степень исходящей от них угрозы) по их чудаковатому поведению и внешнему облику: крики, танцы, совершение чудес, колдовство, дервишская одежда и пр. В действительности такого рода критерии не всегда имели отношение к реальному положению вещей. Дервишское занятие могло носить временный характер¹⁰⁵. К тому же в казахском обществе было много других социальных групп, которые отличались харизматическим поведением, но не имели какого-либо отношения к суфизму. Даже в конце XIX века более пристальное, чем прежде, внимание к особенностям совершения зикра не дает колониальной администрации эффективного инструмента определения суфийской аффилиации и понимания того, какое влияние тот или иной человек может иметь на окружающих¹⁰⁶. Как показали исследователи, в конце XVIII – начале XIX века суфизм в Средней Азии вышел на новый уровень развития. Доктрина и организация орденов значительно усложнилась и трансформировалась. Многие шейхи могли одновременно иметь накшбандийскую, кубравийскую и яссавийскую сильсилю (духовная линия преемственности). Этот феномен, согласно Девину ДеУису, не был следствием какого-то внутреннего кризиса или деградации суфизма как такового. Он был обусловлен особенностями социокультурного контекста, в котором развивалась суфийская традиция. В этом отношении в XVIII и начале XIX века влияние определенных орденов на жизнь домохозяйств, родовых групп и подразделений было уже не таким, как прежде. Для того чтобы укрепить эти связи, отдельные шейхи стремились стать последователями сразу нескольких суфийских тарикатов. К тому же они могли опираться на широкий спектр религиозных практик, обеспечивая себе таким образом большую популярность и привлекая учеников и последователей из самых разных регионов¹⁰⁷. На эти особенности редко обращали внимание имперские чиновники, продолжая практически на всем протяжении XIX века идентифицировать суфиев на основании однообразных и не подлежащих изменению критериев.

Говоря о стереотипных и весьма схематичных принципах, исходя из которых имперские деятели рассчитывали бороться с ишанами, дервишами, шейхами, мы в то же время должны отметить, что критике подвергался не столько суфизм, сколько его так называемые современные феномены. Восхищаясь толерантностью и подвижничеством суфийских аскетов ранней истории ислама, востоковеды и чиновники зачастую негодовали по поводу деградации «классического суфийского наследия», на смену которому, по их мнению, пришли разные «шарлатаны» и амбициозные религиозные деятели, одержимые идеями политической гегемонии и корыстными соображениями¹⁰⁸. Такие утверждения, идеализировавшие историю суфизма, в действительности опирались на тенденциозные источники и ориенталистские тропы. Суфизм оказывал существенное влияние на политическую жизнь среднеазиатских государств не только в XIX веке, но и в доколониальный период. Многие ханы, султаны, эмиры были мюридами влиятельных шейхов, писавших назидательные трактаты и активно влиявших на принятие политических решений¹⁰⁹.

Другой, не менее важный момент заключался в том, что чиновники редко стремились к всестороннему пониманию казахской религиозной культуры. Многие из них полагали, что кочевники являются «поверхностными мусульманами» – не ходят в мечеть, не читают Коран, имеют мало собственных мулл, сохраняют приверженность языческим верованиям и т. д. Согласно такому взгляду, ислам вообще и суфизм в частности распространялись, как правило, благодаря деятельности татарских и среднеазиатских мусульманских миссионеров¹¹⁰. Это заблуждение, которое затем прочно укоренилось и в советской этнографической и исторической литературе, попытались развеять некоторые современные востоковеды. Они достаточно убедительно показали, что разные регионы Казахской степи были частью глобального исламского интеллектуального обмена¹¹¹. В то же время суфизм у казахов имел определенную специфику развития. Согласно исследованию Брюса Привратски, он представлял (и представляет) собой не столько ярко выраженный культ святых, суфийских орденов и братств, сколько «персональное откровение», которое антрополог называет «личным откровением» («āyan complex») – обычная форма представлений и провидений в казахском социуме. Так как подобного рода религиозность тесно связана с широким кругом повседневных потребностей, она имеет отношение не только к суфизму. Например, зийярат следует понимать шире, чем просто паломничество к захоронениям святых (аулия), шейхов или само обозначение этих мест. Он может рассматриваться и в качестве обычного праздничного визита к мечетям и семейным захоронениям¹¹².

Обращая внимание на особенности казахских традиций и культурного развития, мы не стремимся утверждать, что кочевая культура представляла собой замкнутое пространство, которое ориентировалось на специфический круг собственных потребностей, игнорируя при этом события, происходящие вокруг. Несмотря на то что Российская империя нагнетала информационную панику вокруг разных представителей суфизма, колониализм не был тотальным репрессивным механизмом, лишавшим местные общества инициативы и свободы выбора. Как это ни парадоксально, но именно в период активных кампаний по борьбе с разными «лжепророками» и «лжеучениями» на территории Казахской степи распространяют свое влияние новые ветви ордена Накшбандийя-Халидийя¹¹³ и Муджаддидийя-Хусаинийя. Особой популярностью при этом пользовались не только среднеазиатские ишаны, проживавшие в регионах, которые только в 1860–1870‑е годы вошли в состав империи, но и такие деятели, как Зайнулла Расулев из Троицка (Оренбургская губерния), семья Тукаевых из деревни Стерлибашево (Оренбургская губерния)¹¹⁴ и др. Подобного рода обстоятельства свидетельствуют о том, что власти не могли эффективно контролировать деятельность мусульман¹¹⁵, многие стороны жизни которых не были институционализированы. Сами же мусульмане активно использовали изъяны бюрократической системы и свою осведомленность в системе колониальных знаний (русский язык, законы, умение составлять петиции и другие документы) для продвижения собственных интересов¹¹⁶.

Не менее существенную роль в распространении суфизма сыграли другие процессы. В начале XIX века в Российской империи значительное развитие получает книгопечатание на восточных языках, сопровождаемое ростом инфраструктуры¹¹⁷. Это усиливает циркуляцию суфийского знания¹¹⁸, потому что наряду с учебниками, правовыми сборниками, календарями издавались разнообразные сочинения, поэтические сборники и богословские трактаты мусульманских мистиков¹¹⁹. Развитие системы транспортной коммуникации позволяет мусульманам упрочивать свои связи с единоверцами в разных регионах империи и за ее пределами. В Казахской степи также происходят значительные изменения. Одно из них – это расцвет поэтического творчества. Согласно мнению некоторых исследователей, в XIX веке появляется литературное течение «Зар заман» («лихолетье», «скорбные времена»), в основе деятельности которого лежало негативное восприятие колониальной политики¹²⁰. Воспевая кочевой образ жизни и критикуя процессы модернизации и русификации, поэты (акыны) не хотели мириться с действительностью. Они уповали на милость Аллаха и предрекали Конец света, надеясь на Высшую справедливость в загробном мире. Именно поэтому, отмечает Н. Нуртазина, такая поэзия была проникнута мистическими тонами¹²¹. Если суфийские мотивы, выраженные в поэзии, должны были усилить антиколониальную риторику, тогда почему акыны «Зар заман» подвергали жесткой критике некоторых ишанов за их невежество, расточительство и другие пороки – то есть развивали тот дискурс, который получил широкое распространение не только среди имперских чиновников, но и исламских реформаторов конца XIX – начала ХX века?¹²² Мы склоняемся здесь к мнению, что поэтов, причисленных в советское время к «Зар заман»¹²³, сложно объединить в какую-то единую литературную традицию. Они не только жили в разные периоды, но и скорее всего развивали разные казахские интеллектуальные традиции, некоторые из которых возникли в доколониальное время. Обратим внимание на творчество Дулата Бабатайулы (1802–1874). В его стихотворении «Ишану» («Ишанға»), написанном в 1860‑е годы, есть такие строки:

Ишан объезжает народ и спрашивает:
Вы собрали баранов?
Ишан такой же лжец, как и ты ¹²⁴.

Образ ишана в этом произведении скорее собирательный, чем конкретный. Назидательный характер стихотворения ориентирован не на критику суфизма как такового, а на переосмысление значимости для рода и домохозяйства определенных традиций и людей, тесным образом связанных с ними. Если обратиться к творчеству других поэтов, также отнесенных исследователями к течению «Зар заман», то мы найдем не только пессимизм и жизнеотрицание с апелляцией к мистическим сюжетам, но и стремление к духовно-нравственному совершенствованию, а также веру в лучшее будущее благодаря поддержке святых¹²⁵. Эти святые рассматриваются в качестве предков, покровителей определенной семьи, рода. Таким образом, в период вхождения Казахской степи в состав Российской империи местная литературно-поэтическая традиция активно развивалась, не ограничиваясь набором каких-то узких тем, связанных с реакцией на вызовы колониализма. Именно поэтому критика «плохих» ишанов и «продажных» мулл – это не дискурс, заимствованный у мусульманских реформаторов или творчески переработанная риторика имперских чиновников, а переосмысление внутренних проблем благодаря преемственности собственных культурных традиций.

Как видим, в конце XVIII – ХIX веке в Российской империи в целом и в Средней Азии в частности происходили активные изменения, затронувшие многие стороны духовной, социальной и общественно-политической жизни мусульман. Суфизм, его религиозные доктрины, социальные практики развивались и трансформировались с учетом особенностей того или иного социокультурного контекста. Имперские чиновники и некоторые востоковеды, этнографы, тем не менее, не прилагали значительных усилий для того, чтобы разобраться в этих особенностях: они продолжали конструировать образы опасных и властолюбивых ишанов, дервишей, мюридов с помощью однообразных и стереотипных критериев. Несмотря на то что информационная паника и политический ажиотаж вокруг суфизма никуда не исчезали, мы констатируем факт распространения и укрепления влияния многих ишанов и орденов в разных регионах империи, включая и Казахскую степь. Такого рода обстоятельства в первую очередь были связаны с отсутствием эффективного контроля за жизнью мусульман со стороны государства. В то же время сами мусульманские подданные не были пассивными наблюдателями за тем, что происходит вокруг них. Они активно использовали разные ресурсы – несбалансированность системы имперского управления, знание законов, русского языка и др. – для сохранения собственных традиций и реализации своих идей, направленных на благоустройство местных сообществ.

***

Рассуждая о заблуждениях и трудностях, встречавшихся на пути чиновников в ходе их знакомства с миром суфизма, мы прежде всего обращаем внимание читателя на то, что, хотя знание и являлось важным ресурсом для управления империей, подходы к его использованию не были последовательными и осмысленными. Хотя Российская империя имела в своем распоряжении опытных и профессиональных экспертов (востоковедов, переводчиков, этнографов), их потенциал не всегда был востребован. Такое положение вещей прежде всего было связано с самим характером колониального управления. Высокопоставленные чиновники, как правило, больше ориентировались на особенности текущей конъюнктуры, провоцировавшей рост информационной паники, чем на сомнения и предостережения опытных экспертов. Именно поэтому призрак мюридизма продолжал будоражить сознание имперской администрации после завершения Кавказской войны в 1864 году. Образ воинственного и непокорного имама Шамиля заставлял искать отголоски мюридизма в условиях новых региональных контекстов – в Средней Азии и Волго-Уральском регионе. В этом отношении опыт Российской империи, конечно, не был уникальным. Стереотипы и фантазии, возникавшие вокруг образов дервишей, ишанов, шейхов, мюридов, были широко распространены во многих европейских колониальных империях. В то же время сами чиновники постепенно стали осознавать, что клише и категории, посредством которых они смотрят на суфизм, не являются эффективными инструментами для управления разными регионами, населенными мусульманами. Решить такого рода проблему власти пытались разными способами. Один из них – это выработка новых, более специфических критериев для идентификации определенных религиозных групп: например, попытки понять специфику суфийского зикра. Этот, казалось бы, рациональный подход все же не разрешил сомнений колониальной администрации. Опираясь, как правило, на издания, освещавшие средневековые доктринальные и культовые положения суфизма, чиновники часто игнорировали то простое обстоятельство, что суфизм активно развивался и адаптировался к новым социокультурным условиям. Обращая внимание главным образом на внешнюю сторону, а не на специфику внутренней эволюции, колониальные деятели увлекались умозрительными сравнениями, считая, что мусульманский мистицизм переживает период кризиса и упадка. Реальная картина отличалась от таких представлений: доктрина и организация суфийских орденов вышли на новый уровень развития. Благодаря таким изменениям даже в условиях репрессивной политики Российского государства многие суфийские ишаны и шейхи из Волго-Уральского региона и Средней Азии приобрели огромное число последователей в различных регионах империи – Казахская степь здесь не была исключением.

Глава 2
Информационная паника и рождение нового «колониального монстра»

Истоки дела Мансурова: политический контекст, местные акторы и административная инерция

Знакомство с материалами дела Мансурова – обширными и противоречивыми – может сформировать ошибочное представление о том, что имперские власти только в середине XIX века обратили свое пристальное внимание на суфизм в Казахской степи, связав деятельность ишанов, шейхов, мюридов с разными политическими угрозами, актуальными для этого времени. Однако, как уже убедился читатель, в опыте Российской империи – как, впрочем, и других колониальных держав – не существовало ни последовательности в восприятии суфизма, ни реализуемой в соответствии с этим представлением определенной политики по отношению к нему. Уже в XVIII – начале XIX века на Северном Кавказе, в Волго-Уральском регионе и Казахской степи широкую популярность приобрела политическая риторика о «лжепророках», «лжесвятых», «лжеучениях» и пр. Эти образы и понятия были продуктом невежества чиновников, связанным не столько с отсутствием специальных знаний о суфизме, сколько с определенными практиками игнорирования существовавшего опыта и фрагментарного использования данных имперского архива.

Дело Мансурова, как и многие другие истории, связанные с политизацией суфизма, было типичным проявлением информационной паники, тон которой задавали административная инерция и неупорядоченный поток разных сведений, на обработку которых требовалось неопределенное время и компетентные специалисты. Поэтому очень часто сложные геополитические и политические проблемы рассматривались через призму банальных и стереотипных суждений. В этом отношении на возникновение дела Мансурова оказало влияние несколько факторов. С одной стороны, это исламофобия чиновников, которая в той или иной степени проявлялась на всем протяжении имперского управления, с другой стороны – завоевательная политика правительства. В 1840–1850‑е годы Российская империя активизирует усилия по продвижению вглубь Средней Азии и включает в свой состав ряд новых территорий. Одним из направлений этой политики был Заилийский край (с 1867 года входил в Семиреченскую область Российской империи)¹²⁶. Несмотря на то что часть казахских родов, кочевавших в Семиречье (историко-географический район, охватывающий юго-восточную часть современного Казахстана и Северный Кыргызстан), приняла российское подданство еще в первой четверти XIX века, в этом регионе не было политической стабильности. Главной причиной такого положения вещей было ярко выраженное противостояние между Российской империей и Кокандским ханством. Ситуация усугублялась тем, что кочевавшие в этом районе казахи могли использовать военные силы России и Коканда в качестве ресурса для борьбы за власть в своих сообществах¹²⁷. На фоне существовавших противоречий большие опасения вызывала мобильность мусульман: кочевых казахов, мулл, паломников, которые перемещались по огромной территории, входившей в сферу влияния разных государств и этнических общностей. Власти подозревали, что такие деятели могут спровоцировать какие-то антиколониальные протесты и даже объединить общество на основе исламских призывов. Угрозы возникновения новых антиколониальных выступлений, подобных восстанию Кенесары Касымова (в 1837–1847 годах), распространившемуся на территорию всех трех казахских жузов, вызывали потенциальное беспокойство администрации¹²⁸.

Политическая напряженность и нестабильность, охватившие обширные регионы – от нижнего и среднего течения Сырдарьи до Семиречья, требовали определенных стратегических действий или, по крайней мере, создания видимости того, что империя контролирует ситуацию. Так, сначала сибирская администрация¹²⁹, а затем и оренбургская¹³⁰ принимают решение выдворять из Казахской степи всех подозрительных лиц мусульманского вероисповедания. В особенности эти распоряжения распространялись на мулл и мугаллимов (учителей), которые не являлись российскими подданными. Однако репрессивные акции даже на фоне проблем, представлявших исключительную политическую значимость, не могли носить абсолютного характера. Политику по отношению к мусульманам было очень сложно сбалансировать, и она скорее производила впечатление избирательных действий, а не комплекса мер, реализуемых последовательно и принципиально. Создавая представление о потенциальной опасности определенных религиозных групп¹³¹, чиновники вместе с этим должны были учитывать и другие интересы государства – в том числе развитие торговых отношений со Средней Азией. И это при том, что некоторые из купцов могли быть крупными мусульманскими учеными, миссионерами, членами суфийских орденов¹³². Неопределенность колониальной трансформации, открывавшая широкий круг возможностей для реализации стратегий и интересов разных акторов (как мусульман, так и имперских чиновников), проявлялась и в другом. Российская империя понимала, что лояльность и доверие со стороны казахской управленческой элиты могут быть важным ресурсом для проведения новых реформ в степи и осуществления политики русификации. Поэтому власти часто игнорировали то обстоятельство, что среди казахских султанов и волостных правителей находятся в качестве писарей и учителей беглые татары¹³³, среднеазиатские муллы, ишаны и другие категории¹³⁴, представляемые в официальных отчетах потенциально опасными политическими элементами.

Обращая внимание на разного рода противоречия, наблюдавшиеся в ходе реализации колониальной политики, мы вместе с этим не хотим сказать, что сомнения, отсутствие достаточных знаний или необходимость идти на компромиссы вели к ослаблению имперского управления. Известно, что многие территории Сибири, Дальнего Востока, Кавказа и Средней Азии были освоены и завоеваны Московским государством и Российской империей без наличия специальных знаний (например, точных карт)¹³⁵. К тому же казачество и другие военные контингенты империи в силу разных причин игнорировали массив полезной этнографической, географической, экономической и прочей информации, отложившейся в архивах¹³⁶. При этом руководить завоевательными кампаниями могли люди, не обладавшие особыми талантами и способностями, но имевшие определенные амбиции, политическую волю и харизму¹³⁷. Г. Х. Гасфорт, занявший должность генерал-губернатора Западной Сибири в 1851 году, не был исключением. Несмотря на продолжительную службу и почтенный возраст (к этому времени ему исполнилось 57) и солидный опыт (участвовал в Отечественной войне 1812 года, сыграл важную роль в вытеснении имама Шамиля из Кабарды в 1846 году, был одним из руководителей Венгерских походов 1848–1849 годов)¹³⁸, он не был лишен честолюбия, сочетавшегося с самыми разнообразными фантазиями¹³⁹. Однако такого рода поведение, присущее и другим чиновникам, мечтавшим внести новые веяния в ход местных дел и исправить казавшиеся им очевидными ошибки предшественников¹⁴⁰, все же имело определенные ограничения и нередко уступало место здравому прагматизму. Подвергая критике некоторые административные погрешности, допущенные Гасфортом, современники вместе с этим подчеркивали его заслуги в деле упрочения русского влияния в Заилийском крае и отмечали умение находить общий язык с представителями казахских родовых подразделений¹⁴¹.

Г. Х. Гасфорт. Источник: Казимирчик А. Положение хуже губернаторского // Arkona. 16.01.2017. https://arkona.kz/polozhenie-xuzhe-gubernatorskogo/

Дело Мансурова сложно представить обычной интригой или фантазией конкретного чиновника, потому что трата колоссальных ресурсов на организацию следствия, длившегося на протяжении более девяти лет, и согласование множества деталей между разными бюрократическими ведомствами указывают на то, что власти видели в этом деле нечто большее, чем просто заурядную историю об ишанах, совершающих чудеса и обманывающих простодушных казахов. Другое дело, что эти обстоятельства возникали помимо воли чиновников и поэтому требовали от них определенной и оперативной реакции. В этом отношении управление обширным регионом, простиравшимся от Тобольска на севере до укрепления Верный (современный Алматы, Казахстан) на юге, протекало не без проблем¹⁴². Эффективность принятия решений непосредственно зависела от качества получаемой информации и возможностей ее обработки. В канцелярию Главного управления Западной Сибири поступал огромный массив сведений самого различного характера: агентурные данные о политической обстановке в среднеазиатских ханствах и Казахской степи, итоги переписей скота у кочевников, отчеты местных чиновников и др. Кроме этого, накапливалось большое количество дел, связанных с жалобами и петициями местных мусульман¹⁴³. Конечно, каждый случай требовал определенного и особого внимания. Однако характер текущей конъюнктуры и политическая динамика, связанная с продвижением империи вглубь Средней Азии, требовали оперативных действий. Не имея времени и ресурсов для проверки и перепроверки разных сведений, власти часто вынуждены были принимать радикальные меры, полагаясь на свое доверие к конкретным информаторам¹⁴⁴, административное чутье и другие субъективные факторы.

В 1852–1853 годах в канцеляриях разных бюрократических ведомств появляется сразу несколько петиций и жалоб мусульман, касающихся деятельности «иностранных ишанов» в Казахской степи. Одно из них – это прошение имама города Кокчетава Мифтахэтдина Хабибуллина, поданное в январе 1852 года в ОМДС. В этой бумаге татарский имам жаловался на действия местного казаха Кенжебулата Айбарова, который якобы привлек на свою сторону «иностранных ишанов», чтобы те убедили казахов выбрать его имамом. Считая себя единственным законным представителем ОМДС (то есть указным муллой) в здешних краях, Хабибуллин, прекрасно ориентируясь в текущей политической конъюнктуре, уже в другой бумаге, адресованной в Пограничное управление Сибирскими казахами, заявлял, что действия Айбарова могут привести к «расколу среди киргизского народа» и спровоцировать «против государства нашего волнения»¹⁴⁵. Этот конфликт был достаточно заурядным явлением, когда мусульмане использовали имперскую политическую риторику о суфизме и изъяны бюрократической системы (коррумпированность, делопроизводственную рутинность, отсутствие эффективной системы взаимодействий между разными инстанциями¹⁴⁶ и т. д.) в качестве ресурса для борьбы за власть и влияние в местных сообществах¹⁴⁷. Возможно, что это дело и не привлекло бы какого-то повышенного внимания, так как подобного рода дрязги среди мусульман уже не сильно удивляли чиновников¹⁴⁸. Однако некоторое время спустя у этой истории появились новые, более резонансные обстоятельства. Ключевую роль здесь сыграла жалоба волостного правителя Сиван-Киреевской волости Кушмурунского округа Итемира Барлубаева, поступившая в канцелярию Западно-Сибирского генерал-губернатора Гасфорта в октябре 1853 года. Казахский чиновник сообщал о появлении в здешнем округе «проповедника» (в данном случае ишана. – П. Ш., П. С.) и ташкентского купца Мухаммада Шарифа Мансурова, который «распространяет какое-то новое учение»¹⁴⁹. Пытаясь разобраться с тем, кто такой Мансуров, Гасфорт натолкнулся и на другую историю. ОМДС информировало чиновника, что в канцелярии этого учреждения хранится прошение казаха Кокчетавского округа Байбуры Малкарова. В этом прошении Малкаров жаловался на местного ишана Майлыбая, который якобы проповедует «новое учение, несообразное с духом магометанства»¹⁵⁰. Такой массив фрагментарной и в то же время политически злободневной с точки зрения властей информации вызывал определенный ажиотаж. Прежде всего возник вопрос: связаны ли все эти истории между собой? Сводится ли деятельность «иностранных ишанов» только к оспариванию авторитета ОМДС или она распространяется на более глобальные и актуальные проблемы – такие, как угроза антиколониальных выступлений и распространение мусульманского фанатизма? Ответы на подобного рода вопросы, конечно, требовали определенной ясности и разборчивости, потому что обстановка в контактной зоне между Российской империей и Кокандским ханством продолжала обостряться: поступали всевозможные сведения (главным образом слухи), что кокандские власти стремятся ослабить влияние России на Сырдарье и в Семиречье, организуя беспорядки в Казахской степи, в том числе и с помощью распространения идей об исламском единстве¹⁵¹. Не дожидаясь итогов следствия, Гасфорт объединил истории о «новых учениях» в Казахской степи в один политический нарратив и представил его своему начальству в виде определенных и категорических выводов. 17 октября 1853 года он направил специальную записку в МВД, в которой сообщал, что с некоторого времени в Казахской степи стали появляться ишаны (здесь: магометанские духовные лица. – П. Ш., П. С.), которые «не получили на это право от нашего магометанского духовного начальства». Деятельность этих лиц представлялась политически опасной и требовала, по мнению Гасфорта, немедленных репрессивных мер. Не дожидаясь специальных инструкций из Санкт-Петербурга, генерал-губернатор приказал арестовать ишанов Майлыбая и Мансурова¹⁵². Таким образом, мы видим, что информационная паника провоцировала чиновников на крайние меры, которые они принимали, руководствуясь административной инерцией и реакцией на возможные угрозы со стороны суфизма и его харизматичных религиозных лидеров. В случае Гасфорта эти представления основывались в значительной степени на опыте Кавказской войны против имама Шамиля и были перенесены на почву неоднозначного восприятия действительности в Казахской степи и Средней Азии в целом¹⁵³.

Рассуждая о разных практиках принятия политических решений, мы должны учитывать не только особенности процесса производства знаний – накопление, репрезентация, систематизация, анализ, но и условия для эффективной циркуляции информации. В середине XIX века в Казахской степи между многими стратегически важными для империи объектами все еще не было почтового сообщения¹⁵⁴. На оперативность доставки срочных депеш курьером влияли сложные погодные условия и отсутствие надежных магистралей и трактов, соединяющих населенные пункты¹⁵⁵. Обычным делом было, когда исполнение важных административных поручений затягивалось из‑за того, что чиновники сталкивались с непредвиденными обстоятельствами казахского кочевого быта и невозможностью эффективного использования местных ресурсов (то есть различных информаторов)¹⁵⁶. Поэтому нет ничего удивительного в том, что информация о деятельности Мансурова, поступавшая от местных осведомителей (кочевых казахов, купцов, чиновников), производила эффект слепого пятна. Так, реагируя на предписание Гасфорта от 8 октября 1853 года об аресте Мансурова, Кушмурунский приказ докладывал 7 ноября этого же года, что ишан уже покинул пределы региона и отправился в соседний, Акмолинский округ. Пока омские власти связывались с местными чиновниками, оказалось, что Мансуров снова ускользнул: он уже выехал в Петропавловск.

Вид города Омска, 1850 год. Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Алма-Ата, 1961. Т. 1. С. 29

Однако и в Петропавловске ишана не смогли найти. Ответ местного городничего Попова совершенно озадачил Гасфорта: выяснилось, что Мансуров еще весной 1853 года оставил Казахскую степь и отправился за границу, узнав о подозрительной активности имперских властей, связанной с розыском «иностранных ишанов»¹⁵⁷. Таким образом, дело о задержании Мансурова и организации следствия приобретало неопределенный характер. С одной стороны, главный фигурант этой истории продолжал оставаться на свободе, легко ускользая от имперской администрации. С другой стороны, сама эта администрация не представляла собой целостной среды, представители которой находили бы взаимопонимание друг с другом и четко координировали свои действия (это касается не только казахских чиновников, но и русских, которые находились при внешних окружных приказах). Поэтому дезинформация о состоянии местных дел могла носить как умышленный, так и неумышленный характер. В одних случаях чиновники внешних окружных приказов могли быть заинтересованы в том, чтобы отвести тень подозрения от своих связей с ишаном и тем самым усыпить бдительность своего начальства в Омске, в других они полагались на сведения своих информаторов буквально и не перепроверяли их, так как такая деятельность требовала неопределенного времени и больших материальных затрат.

104.Современная академическая литература, как показывает Шахзад Башир, также не избежала определенного рода трудностей в объяснении смысла понятия «суфизм». Западные исследователи, согласно такой точке зрения, часто используют термины «суфизм» и «суфийский» в качестве некоего обобщения, сводящегося к совокупности интеллектуального и социального опыта, которым обладают люди, называющие себя суфиями. См.: Bashir Sh. Sufi Bodies: Religion and Society in Medieval Islam. New York: Columbia University Press, 2011. Р. 19. В то же время практики, которые обычно рассматриваются учеными в качестве суфийских, в исторических источниках (например, в книгах жанра тазкира – «жизнеописание») не обязательно являются таковыми. Они могут быть просто связаны с разными сторонами духовного развития человека: формы знаний, аскетический образ жизни, священное происхождение и др. См.: Pickett J. Polymaths of Islam: Power Network of Knowledge in Central Asia. Ithaca; London: Cornell University Press, 2020. P. 132–133.

105.Дервиши могли быть вовлечены и в другую деятельность, не имевшую прямого отношения к суфизму. Среди представителей этой группы встречались ученые, преподаватели мусульманских учебных заведений, купцы и др. См.: Pickett J. Polymaths of Islam. Р. 138–140.

106.Подробнее об этом речь пойдет в главе 4.

107.DeWeese D. «Disordering» Sufism in Early Modern Central Asia: Suggestions for Rethinking the Sources and Social Structures of Sufi History in the 18^th and 19^th Centuries // History and Culture of Central Asia. Tokyo: Tokyo Press Co, Ltd., 2012. P. 259–279.

108.В одной из таких тенденциозных работ, в частности, отмечалось следующее: «Современные ишаны в огромном большинстве случаев отличаются корыстолюбием и невежеством: будучи незнакомы ни с достойной изучения философией суфизма, ни с его богатой литературой». См.: Туркестанские ишаны. С. 191.

109.Babadžanov B. On the history of the Naqshbandiya Mujaddidiya. Р. 385–413; Кюгельген А. фон. Расцвет Накшбандийа-Муджаддидийа в Средней Трансоксании с XVIII – до начала XIX вв.: опыт детективного расследования // Суфизм в Центральной Азии (зарубежные исследования): Сборник статей памяти Фритца Майера (1912–1998) / Сост. и отв. ред. А. А. Хисматуллин. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2001. С. 275–330; Абусеитова М. Х., Баранова Ю. Г. Письменные источники по истории и культуре Казахстана и Центральной Азии в XIII–XVIII вв. (биобиблиографические обзоры). Алматы: Дайк-Пресс, 2001. С. 169–173, 216–218, 263–266, 309.

110.Батунский М. А. Россия и ислам. М.: Прогресс-Традиция, 2003. Т. 2. С. 275–280.

111.Frank A. J. Shariʿa Debates and Fatwas among Nomads in Northern Kazakhstan, 1850–1931 // Islamic Law and Society. 2017. Vol. 24. Р. 61–76; Бустанов А. К. Книжная культура сибирских мусульман. М.: Издательский дом Марджани, 2013; Даулатшах ал-Испиджаби. Бурхан аз-Закирин. Доказательство для понимающих / Пер. с перс. А. К. Бустанова, Е. Л. Никитенко. М.: Садра, 2020.

112.Privratsky B. G. Muslim Turkistan: Kazak Religion and Collective Memory. Richmond, Surrey: Routledge, 2001. P. 16–17, 155.

113.Об особенностях распространения этого течения в Российской империи см.: Kemper M. Khalidiyya Networks in Daghestan. Р. 47–71; Алгар Х. Шейх Зайнулла Расулев – последний великий шейх суфийского братства Накшбандийа в Волго-Уральском регионе / Пер. с англ. И. Р. Насырова // Ватандаш. 1998. № 9. С. 123–138.

114.В начале XIX века Стерлибашево стало крупным духовно-религиозным центром Российской империи благодаря деятельности семьи Тукаевых, члены которой были влиятельными накшбандийскими шейхами. Последователи этих религиозных деятелей имелись среди татар, башкир, казахов, сартов и др. В деревне было крупное медресе, пользовавшееся широкой известностью. См.: Басырова Г. Г. Возникновение и развитие Стерлибашевского медресе // Казанский педагогический журнал. 2015. № 2. С. 144–151; Ямаева Л. А. Суфийские братства на Южном Урале // Ядкяр. 2008. № 1. С. 54–56.

115.Так, например, система мусульманского образования, которую власти пытались поставить под контроль Министерства народного просвещения во второй половине XIX – начале ХX века, развивалась во многом благодаря собственным внутренним потребностям и ресурсам. Имперские реформы оказали на нее незначительное влияние. См.: Саматова Ч. Х. Имперская власть и татарская школа во второй половине XIX – начале ХX века (по материалам Казанского учебного округа). Казань: Татарское книжное издательство, 2013. С. 29–44, 210–211.

116.См. о таких особенностях: Sartori P. Vision of Justice.

117.Габдельганеева Г. Г. Казанское книжное дело в контексте историко-культурного развития края: вторая половина XVIII – 1917 г. Дис. … докт. филол. наук. Казань, 2006. С. 23–31; Кейн А. Российский хадж. С. 132–174; Ross D. Tatar Empire. Р. 70–90.

118.Которая, конечно, развивалась и в прежний период, например благодаря распространению рукописных сочинений, а также с помощью разных преданий и легенд, передававшихся из уст в уста.

119.См.: Катанов Н. Ф. Восточная библиография. Казань: Иман, 2004.

120.Tomohiko U. The Changing Religious Orientation of Qazaq Intellectual in the Tsarist Period: Sharīʽa, Secularism, and Ethics // Islam, Society and States across the Qazaq Steppe (18^th – early 20^th centuries) / Ed. by N. Planciola, P. Sartori. Vienna: Austrian Academy of Sciences Press, 2013. P. 96–100.

121.Нуртазина Н. Идея конца Света и образ России в казахской ментальности. Доклад, прочитанный на Международной научной конференции Central Eurasian Studies Society, 18–21 октября 2012 года. https:// abai.kz/post/15416 (последнее обращение: 30.12.2024).

122.Кыргызларда ишанлыгы // Вакыт. 1909. № 511. Б. 1–2.

123.Сам термин был введен в широкий оборот казахским писателем Мухтаром Ауэзовым в 1927 году. Поэтов «Зар заман» объединяла, как считалось в то время, тема бесправности казахского народа и антиколониальные настроения. См.: Әуезов М. Әдебиет тарихы. Алматы: Аңа тілі., 1991; Мұқанов С. Қазақтың 18–19 ғасырдағы әдебиетінің тарихынан очерктер. Алма-Ата, 1942; Он же. Халық мұрасы: Тарихы-этнографиялық шолу. Алматы: Өлке баспасы, 2017. Б. 343–345.

124.Бабатайұлы Д., Өтемісұлы М., т. б. Шығармалары. Алматы: Ңұрлы Press 2014. Б. 16.

125.См.: Шопықұлы К. Аңсаймын аға-жеңге, ағайынды; Қалнияз едім күнінде // Жүсіпқожаұлы М., Қанайұлы Ш., т. б. Шығармалары. Алматы: Ңұрлы Press, 2014. Б. 150, 160–161.

126.Morrison A. The Russian Conquest of Central Asia. P. 114–216.

127.Бабков И. Ф. Воспоминания о моей службе в Западной Сибири, 1859–1875 гг. СПб.: Типография В. Ф. Киршбаума, 1912. C. 15–16.

128.Там же. С. 18.

129.На основании отношения министра внутренних дел Л. А. Перовского от 31 января 1848 года, запрещавшего въезжать в пределы Российской империи лицам «духовного магометанского звания», если они приняли это звание за границей. Соблюдение этого распоряжения носило формальный характер, так как власти имели очень поверхностное представление об источниках авторитета в исламе и особенностях получения тех или иных духовных званий. Кроме этого, чиновники не могли эффективно контролировать передвижение мусульман. Так, например, в Петропавловске в период с конца XVIII до начала ХX века 12 из 20 имамов и ахунов получили образование в Бухаре. Имея указ от ОМДС, многие из этих лиц одновременно были последователями крупных среднеазиатских ишанов и шейхов и обладали разными суфийскими титулами и званиями. См.: Frank A. J. Bukhara and the Muslims of Russia: Sufism, Education, and the Paradox of Islamic Prestige. Leiden; Boston: Brill, 2012. P. 148; Баруди Г. Кызылъяр сәфәре. Казан: Иман, 2004. Б. 86–99.

130.На основании Указа императора Николая I от 17 апреля 1848 года. См.: ЦГА РК. Ф. 4. Оп. 1. Д. 3658. Л. 2 об., 7–8.

131.Там же. Л. 2 об., 7–8.

132.Pickett J. Polymaths of Islam. Р. 107–108, 148.

133.Это были лица, пытавшиеся избежать воинской службы, уплаты государственных налогов, или потомки татар, которые в XVIII веке вынуждены были бежать от насильственной христианизации. В Казахской степи они, как правило, меняли свои имена. См. подробнее об этом: Виткевич Я. В. Отчет о поездке в Бухару (1835). http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/m.asien.htm (последнее обращение: 30.12.2024).

134.ГИАОО. Ф. 3. Оп. 3. Д. 3644. Л. 435–441. Такого рода обстоятельства были связаны не только с необходимостью поддерживать хорошие отношения с казахской управленческой элитой. Важную роль играл и другой фактор – отсутствие желания среди специалистов, прошедших специальную подготовку в русских учебных заведениях, занять разные административные должности в Казахской степи. О кадровых проблемах в Сибири и Казахской степи см.: Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика в первой половине XIX века. Омск: Издательство Омского университета, 1995. С. 197–232.

135.Afinogenov G. Spies and Scholars: Chinese Secrets and Imperial Russia’s Quest for World Power. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2020. P. 35–44; Иванов К. Роль военных топографов в колонизации «Русского Туркестана» // Ab Imperio. 2020. № 1. С. 118–119.

136.Sartori P. A Sound of Silence in the Archives. Р. 552–571.

137.В этом отношении действия генерал-лейтенанта М. Г. Черняева, который без согласования с начальством захватил в 1865 году Ташкент, нельзя рассматривать в качестве факта безусловного проявления волюнтаризма. Как показывает А. Моррисон, сложная ситуация на границе и нерешительные действия Санкт-Петербурга формировали у таких чиновников, как Черняев, представления о том, что успех российского продвижения вглубь Средней Азии во многом зависит от инициативы региональной колониальной администрации. Ход дальнейшей военной кампании показал, что такая инициатива носила оправданный характер, усиливая русское влияние в регионе. См.: Morrison A. The Russian Conquest of Central Asia. Р. 237–254.

138.Семенов-Тян-Шанский П. П. Путешествие в Тянь-Шань. М.: Юрайт, 2018. С. 20–21; Бабков И. Ф. Воспоминания о моей службе в Западной Сибири. С. 39.

139.В 1854 году Гасфорт разработал проект «новой религии» для казахов. Эта религия представляла собой своеобразную смесь иудаизма, ислама и христианства, догматы которых должны были быть адаптированы к нуждам казахов и интересам Российской империи. Николай I, после представления записки на его рассмотрение, вынес весьма суровую резолюцию: «Религии не сочиняются, как статьи свода законов». См.: Семенов-Тян-Шанский П. П. Путешествие в Тянь-Шань. С. 23.

140.Об особенностях такого поведения чиновников см.: Ремнев А. В. «Омский паша» – генерал-губернатор князь П. Д. Горчаков // Известия Омского историко-краеведческого музея. 2008. № 14. С. 179–196.

141.Бабков И. Ф. Воспоминания о моей службе в Западной Сибири. С. 45.

142.Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. С. 140–161.

143.Ситуация в Западной Сибири мало чем отличалась от других регионов Российской империи, населенных мусульманами. Так, в Оренбургской губернии к концу 1839 года в земских судах из 14 056 гражданских и уголовных дел нерешенными оставались 820. Еще более удручающая картина с характером движения делопроизводства наблюдалась в ОМДС. Если в 1865 году из 864 поступивших дел без решения оставалось 259, то в 1866 году эти цифры составили уже 859 и 509, а в 1868 году – 912 и 605 соответственно. См.: Перечневая ведомость о движении дел в подведомственных Министерству внутренних дел местах за 1839 г. // ЖМВД. 1841. № 6. Приложение; РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 611. Ч. II. Л. 58 об.

144.Игнорирование или недооценка важности сведений, предоставляемых местными информаторами, играла порой не менее важную роль. Так, неудача русского зимнего военного похода в Хиву в 1839 году во многом была связана с тем, что военный губернатор Оренбургской области В. А. Перовский не учел предостережения казахов-проводников о сложностях зимнего перехода через степь. См.: Morrison A. The Russian Conquest of Central Asia. Р. 98–101; Султангалиева Г., Суйнова А. «О киргиз-кайсацких и других заграничных обстоятельствах видел и слышал»: информаторы Российской империи в Казахской степи (вторая половина XVIII – 60‑е годы XIX вв.) // Ab Imperio. 2022. № 3. C. 73.

145.ЦГА РК. Ф. 345. Оп. 1. Д. 336. Л. 21–21 об.

146.Так ОМДС нередко выражало свое недовольство тем обстоятельством, что многие из его поручений не исполняются региональными властями. См.: ЦГА РК. Ф. 345. Оп. 1. Д. 1557. Л. 2.

147.Ross D. Tatar Empire. P. 56–60.

148.Несмотря на попытки некоторых исследователей показать, что государство чутко реагировало на иски и петиции мусульман, пытаясь выступить в качестве арбитра или гаранта справедливости, основанной на соблюдении шариата и имперской законности (Crews R. D. For Prophet and Tsar. P. 20, 26), характер следственных мероприятий зачастую демонстрировал противоположную тенденцию: разбирательства затягивались на неопределенное время, дела передавались из одного ведомства в другое без четкого обоснования причин и пр. Это говорит о том, что мусульмане сталкивались с такими же бюрократическими сложностями, что и другие подданные империи. См. об этом: Kirmse S. B. The Lawful Empire: Legal Change and Cultural Diversity in Late Tsarist Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2019. P. 181–213.

149.ГИАОО. Ф. 3. Оп. 3. Д 3644. Л. 101.

150.Там же. Л. 102.

151.Бабков И. Ф. Воспоминания о моей службе в Западной Сибири. С. 16; Morrison A. The Russian Conquest of Central Asia. Р. 177–178; История Казахстана в документах и материалах: Альманах / Отв. ред. Б. Т. Жанаев. Караганда: ПК «Экожан», 2013. Вып. 3. С. 65–85.

152.ГИАОО. Ф. 3. Оп. 3. Д. 3644. Л. 78–79.

153.Хотя Гасфорт, как и многие чиновники из его окружения, активно развивал идеи о «поверхностной исламизации» казахов и негативном влиянии татарских и среднеазиатских мулл (Семенов-Тян-Шанский П. П. Путешествие в Тянь-Шань. С. 23; Валиханов Ч. Ч. Записка о судебной реформе // Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Алма-Ата: Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985. Т. 4. С. 99–100), его практические действия показывают, что он выстраивал разные тактики взаимодействия с мусульманами. Настаивая на необходимости репрессивных мер по отношению к лицам, подозреваемым в связях с Мансуровым, он в то же время поддержал прошения жителей Петропавловска и Семипалатинска о строительстве новых мечетей, так как понимал, какие выгоды от этого получит государство (приток предприимчивых людей и развитие торговли). См.: РГИА. Ф. 1265. Оп. 4. Д. 40: «О постройке магометанской мечети в городе Петропавловске» (1855); Д. 163: «О постройке магометанской мечети в городе Семипалатинске» (1855).

154.РГИА. Ф. 1265. Оп. 3. Д. 60: «Об учреждении почтового сообщения в Киргизской степи от укрепления Капальского до укрепления Заилийского» (1854); ГИАОО. Ф. 3. Оп. 6. Д. 9424а: «Рапорт чиновника особых поручений при Туркестанском генерал-губернаторе генерал-губернатору Западной Сибири о проекте устройства почтового сообщения между городами Туркестан и Акмолинск» (1870). Об особенностях циркуляции информации и функционирования почтовой службы в Российской империи см.: Randolph J. Communication and Obligation: The Postal System of the Russian Empire, 1700–1850 // Information and Empire: Mechanisms of Communication in Russia, 1600–1850 / Ed. by S. Franklin, K. Bowers. Cambridge: Cambridge University Press, 2017. P. 155–183.

155.Любимов А. А. Формирование Омска как транспортного центра Среднего Прииртышья // Энциклопедия города Омска: В 3 т. / Под ред. Г. А. Павлова, Л. В. Новоселовой, С. Г. Сизова. Омск: Издатель-Полиграфист, 2009. Т. 1. С. 124–142.

156.О подобного рода трудностях писал в октябре 1850 года чиновник ОПК, востоковед И. Я. Осмоловский, отмечая, что глубокие пески, осеннее время, необъезженность лошадей, отсутствие возможности оперативного взаимодействия с нужными информаторами на месте затягивают исполнение важного правительственного поручения – подготовку сборника казахского обычного права. См.: Сартори П., Шаблей П. Эксперименты империи. С. 110–111.

157.ГИАОО. Ф. 3. Оп. 3. Д. 3644. Л. 105–106.

Бесплатный фрагмент закончился.