Читать книгу: «Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова», страница 4

4.3. Эмилио

– Там у вас в Москве революция, – сказал он. – Как тебе революция?

– Какая революция? – спросил я.

– Ну революция, – ответил он, – город в огне.

– Подожди минутку, – сказал я Эмилио в девяносто третьем, положил трубку, вынул ноги из тазика, надел тапочки, открыл балкон, вышел, посмотрел направо, посмотрел налево и вернулся к телефону. – Слушай, ты что-то перепутал.

– Тут сложно перепутать, – ответил Эмилио, – Белый дом горит, его показывают по телевизору.

– Подожди, – сказал я, положил трубку, воткнул телевизионный шнур в розетку, включил телевизор, вернулся к телефону. – Подожди пару минут, – попросил я. – Как у тебя дела?

– Хорошо, – ответил он, – а у тебя?

– Так себе, но уже лучше, чем утром.

– А почему утром было хуже?

– Да так, ничего, у меня болела голова, я даже в библиотеку не пошел, а теперь, наверно, лучше перенести на завтра, подожди, я посмотрю, что там показывают, – сказал я Эмилио, – побудь на линии, ладно?

Я положил трубку, подошел к телевизору и стал смотреть: в кадре разговаривали какие-то люди, я прибавил громкость: «Обстрелы продолжаются», – услышал я и вернулся к телефону.

– Знаешь, может, ты и прав, – сказал я брату.

– Да я знаю, что прав, – ответил Эмилио. – А в остальном как ты, кроме головной боли?

– Нормально, – сказал я, – послезавтра переезжаю.

– Куда переезжаешь?

– В центр, поближе к библиотеке.

– А ты знаешь, что в центр никого не пускают, в новостях сказали?

4.4. Технические причины

На следующий день, когда все СМИ Западной Европы рассказывали, как в центре Москвы летают пули и на улицах идут бои, я тоже попробовал попасть в центр и добраться до библиотеки в двух шагах от Кремля – тогда, в октябре девяносто третьего, для меня провести в Москве два дня без Ленинской библиотеки было чем-то из ряда вон выходящим. И еще мне нужно было забрать микрофильм книги Хинтона, о котором я тоже планировал рассказать в диссертации: Хинтон жил в Лондоне до 1888 года, а потом исчез, и непонятно, что с ним произошло: это было непросто – рассказывать в диссертации о людях, которые в какой-то момент вдруг берут и исчезают, не сказав никому, куда уезжают и когда вернутся; некоторые, и в их числе Хорхе Луис Борхес, думали даже, что Хинтон покончил жизнь самоубийством, однако позже я узнал, что он не покончил с собой, а сбежал, – кажется, уехал в Японию, впрочем, это неважно. В тот день, когда первые полосы западных газет кричали, что в центре Москвы летают пули и на улицах идут бои, я без особых проблем доехал до Ленинской библиотеки в двух шагах от Кремля, пришлось только выйти на станции метро «Маяковская» и дальше идти пешком, так как станции метро в центре были закрыты «по техническим причинам», как гласили таблички. Путь от «Маяковской» до библиотеки я одолел за двадцать минут и время от времени слышал стрельбу. «Эмилио прав», – думал я, проходя мимо центрального телеграфа, на котором висело объявление: «Закрыто по техническим причинам».

Может, и библиотека закрыта по техническим причинам, мелькнула мысль, однако она была открыта, все работали – милиционеры, библиотекари, гардеробщицы, повара, официантки, посудомойки. Я сдал пальто, взял нужные книги, почитал, пообедал, сходил на перекур, забрал микрофильм, сдал книги и отправился домой на Белозерскую улицу сначала пешком, потом на метро и на автобусе. Тогда, в октябре девяносто третьего, я был так увлечен своей диссертацией, мне настолько важно было буквально ежедневно ходить в библиотеку, что мое тогдашнее поведение, расскажи я об этом сегодня в Италии, заставило бы усомниться в моей нормальности, а я просто с головой ушел в работу и пребывал в том состоянии, которое в суфизме называют экзальтацией.

Как утверждает Хазрат Инайят Хан в «Очищении ума», есть два способа познавать жизнь: один из них – восприятие, другой – экзальтация, и последняя – удел мистиков.

Не то чтобы мне не терпится похвастаться, что в девяносто третьем году в России я пережил, говоря словами Хазрата Инайята Хана, мистический опыт. Некое подобие экзальтации знакомо даже представителям животного мира, разным птицам и зверью, а если копнуть еще глубже, то можно узнать, что и у гор бывают мгновения радости, и у деревьев – мгновения экстаза, как гласит исламское поверье.

В октябре девяносто третьего года я действительно находился в состоянии экзальтации, которое изредка прерывалось досадными недоразумениями типа случая с огурцами, а чаще нарушалось необходимостью добираться из дома в библиотеку и обратно – каждый день на это уходило два часа. Пожалуй, это и была главная причина, по которой на следующий день после революции, взяв свои сумки и чемоданы, я спустился, вышел на Белозерскую улицу и остановил такси.

4.5. Воннегут

– Куда ехать? – спросил таксист.

– В центр, – ответил я, – на улицу Трофимовича¹⁵.

– Там стреляют, – сказал мне таксист.

– Я заплачу сто пятьдесят рублей.

– Но там стреляют.

– А если двести рублей? – спросил я.

– Но там стреляют, – повторил таксист.

– Двести пятьдесят, – предложил я.

– Садись, – кивнул он, и я с радостью переехал с Белозерской улицы на улицу Трофимовича, в дом на набережной, в десяти минутах ходьбы от Ленинской библиотеки.

Над диссертацией мне работалось замечательно, пока одно событие в ноябре не довело меня до слез.

Когда я только приступил к диссертации, я был во власти состояния, которое Хазрат Инайят Хан в «Очищении ума» называет физическим аспектом экзальтации, вызванной постижением бесконечности пространства, а экстатические образы открывающихся передо мной литературных горизонтов дышали обещанием той свободы, которой так жаждала моя душа, если принять на веру, что душа бессознательно тоскует, стремясь снова обрести ту свободу, какой обладала изначально. Об этом говорит Руми в поэме «Маснави», не раз процитированной Хазратом Инайятом Ханом в «Очищении ума».

Однако это восторженное состояние, которое выдержало и обручи, сдавливавшие голову, и ежедневные двухчасовые поездки, и революцию, и недоразумения с хозяйкой моей новой квартиры, рассыпалось в прах в один из ноябрьских дней девяносто третьего года в московской библиотеке имени Ленина, когда, сравнивая записи из двух дневников, сделанные в разное время художником-музыкантом-издателем Михаилом Матюшиным, мужем поэтессы-футуристки Елены Гуро, я понял, что среди футуристов, которых в своем приподнятом состоянии я представлял, что называется, рыцарями без страха и упрека, попадались также авантюристы средней руки, каким и оказался художник-музыкант-издатель Михаил Матюшин, муж поэтессы-футуристки Елены Гуро, и это открытие, значение которого с высоты сегодняшнего практически равно нулю, в тот момент, в ноябре девяносто третьего года, когда я устал от тисков, сдавливавших голову, от длинной дороги из дома в библиотеку, от революции, от недоразумений с хозяйкой новой квартиры, от того, что невозможно было узнать, куда исчезали люди, о которых я планировал написать в диссертации, – в тот момент благодаря этому открытию я переместился со стадии экзальтации на стадию трезвого восприятия, перешел от ступени духовных чувств к ступени чувств физических, как это описано в «Очищении ума» Хазрата Инайята Хана, или, говоря словами американского писателя Курта Воннегута, момент, «когда экскременты влетели в вентилятор». И в тот же миг, сидя в Ленинской библиотеке в Москве, я разразился слезами, я готов был провалиться от стыда, и чувство стыда не покидало меня до тех пор, пока в декабре девяносто третьего года я не попал на день рождения моей квартирной хозяйки.

4.6. То время

Выше я уже говорил, что, работая над диссертацией, переживал один из прекраснейших периодов в жизни. Я понимаю, что, если судить по описанию тогдашних событий, может показаться, что не так уж все было радужно, но это действительно было прекрасное время – хотя бы потому, что я писал диссертацию, посвященную поэту и его поэзии.

Как рассказывал секретарь Анны Ахматовой, в последние годы, когда кто-нибудь писал ей, что в трудные минуты находил утешение в ее стихах, она тут же диктовала в ответ: «Мои стихи никогда не были для меня утешением. Я всегда жила так – безутешно. Подпись: Ахматова».

4.7. А-а-а-а

Хозяйка квартиры в доме на набережной, куда я переехал, с первого же дня, едва я у нее поселился, смотрела на меня с подозрением – никакого доверия я у нее не вызывал. Она тут же стала забрасывать меня вопросами.

– А вы, – спрашивала она, – куда уходите на целый день?

– В библиотеку, – говорил я.

– А-а-а-а, понятно. А вы, – продолжала она, – еще студент?

– Да, – отвечал я.

– А-а-а-а, понятно. А сколько вам лет? – спрашивала она.

– Тридцать, – отвечал я.

– А-а-а-а, понятно.

Из этих разговоров было ясно, что хозяйка квартиры в доме на набережной, когда я у нее поселился, поначалу сама была не рада, что сдала мне комнату, и без особой охоты пригласила меня на свой день рождения; а вот я был очень этому рад: в то время я уже начал иначе смотреть на свою диссертацию – это было через несколько дней после того, как я совсем другими глазами взглянул на Ленинскую библиотеку в Москве.

Хозяйка квартиры в доме на набережной пригласила на день рождения всех коллег-архитекторов. Как архитектор на государственной службе в постперестроечной России, она, к сожалению, зарабатывала такие копейки, что вынуждена была как-то выкручиваться и сдавать комнаты совершенно незнакомым людям, которые, даже если не вдаваться в детали, выглядели подозрительно, расхаживали по квартире, рыская по ее гостям шпионским взглядом, а она, как человек воспитанный, вынуждена была приглашать их на свои дни рождения, включая не только обычные дни рождения, но и те, на которых среди приглашенных коллег присутствовал архитектор по имени Володя, высокий, большой, с двумя очень крупными и далеко отстоящими друг от друга передними зубами. Он был в прекрасном расположении духа, то и дело произносил тосты, болтал со всеми направо и налево – он производил приятнейшее впечатление, этот архитектор Володя, бывший коллега хозяйки квартиры в доме на набережной.

4.8. Послушайте

– Послушайте, – улучив момент и отведя меня в сторону, обратилась ко мне хозяйка, и по ее тону было понятно, насколько ей трудно говорить о том, что она собирается сказать, но, видимо, она считала, что незнакомых людей, снимавших у нее жилье и похожих на шпионов, она обязана не только приглашать на празднование дня рождения, но еще и отводить в сторонку и объяснять им некоторые вещи, иначе они поймут все неправильно и потом, вернувшись на Запад, начнут распространять неправильную информацию с целью дискредитации Союза московских архитекторов, даже если все так и есть и они видели это своими глазами. – Послушайте, – сказала она мне извиняющимся тоном, в котором угадывалась досада, – вы не подумайте, что Володя всегда такой. Дело в том, что три месяца назад он уволился – его государственной зарплаты не хватало, чтобы содержать трех бывших жен, и он ушел на вольные хлеба и поэтому три месяца не выходил из дому. Он просто хочет немного расслабиться, а вообще он человек очень воспитанный, очень образованный: вот он немного придет в себя, и вы сами в этом убедитесь, – сказала мне хозяйка квартиры.

– Что вы, не волнуйтесь, не вижу в этом никакой проблемы, наоборот, Володя мне очень нравится, – заверил я.

– А-а-а-а, – протянула хозяйка квартиры, – понятно, – и посмотрела на меня все тем же подозрительным взглядом, словно говорившим, что за мной нужен глаз да глаз.

Тем не менее она была права, говоря, что Володя скоро придет в себя, – так оно и вышло, стоило ему только заговорить со мной.

4.9. Володя

Когда я вернулся в гостиную, он подошел ко мне.

– А вы, – спросил он, – чем занимаетесь?

– Я филолог, – ответил я.

– Отлично, – сказал Володя. – Выпьем за филологию, – предложил он и наполнил мой бокал, потом наполнил свой, и мы выпили за филологию. — А почему именно в России? — спросил он.

– Я собираю материал для диссертации, — ответил я.

– Отлично, – сказал Володя, – выпьем за сбор материала для диссертации, – и наполнил мой бокал, затем налил себе, и мы выпили. – А как называется ваша диссертация? – задал он еще один вопрос.

– Велимир Хлебников и четвертое измерение языка, теория и практика языкознания, – ответил я.

– Отлично, – сказал Володя, – выпьем за…

И замолк на полуслове. Глаза его расширились, и он залился слезами. Все разговоры стихли, все взгляды устремились на Володю. Никто не понимал, что происходит.

– Володя, что с тобой? – посыпалось со всех сторон, но Володя молчал.

Он сидел на стуле, обхватив голову руками и согнувшись пополам; страшные рыдания сотрясали его тело, и это выглядело тем более удивительно, что он был очень высоким и большим, этот московский архитектор с двумя очень крупными и далеко отстоящими друг от друга передними зубами.

– Что вы ему сказали? – допытывалась хозяйка, злобно глядя на меня.

– Я? – удивился я. – Ничего.

Хозяйка посмотрела на меня точно таким же взглядом, каким одарил меня в две тысячи первом году какой-то петербуржец. Тем утром я сидел на земле в парке между Малым и Средним проспектами Васильевского острова и курил сигарету. Пробежав по парку свои четыре круга, я сел передохнуть, прежде чем качать пресс, и тут вижу, ко мне направляется нетвердой походкой некий господин с бутылкой красного вина в руке.

– Штопор есть? – спрашивает он, приблизившись.

– Штопор? – переспрашиваю я.

– Штопор, – кивает он. – Есть или нет?

– Нет, – отвечаю я, – у меня нет штопора.

Он смотрит на меня со смесью разочарования и презрения во взгляде, взмахивает рукой, протягивает: «А-а-а-а», – разворачивается и шатающейся походкой отправляется на поиски другого посетителя парка, у которого найдется штопор.

Хозяйка квартиры в доме на набережной в девяносто третьем году не взмахивала рукой, не говорила: «А-а-а-а», – но посмотрела на меня точно таким же взглядом. Затем наклонилась к Володе и стала гладить его по спине, сотрясавшейся от безутешных рыданий.

– Ну ладно, ладно, – успокаивала она его, – ты слишком долго не выходил из дому, поэтому стал таким впечатлительным, но ведь ничего не случилось, вокруг твои друзья, мы все тебя любим, успокойся, Володя, – уговаривала Володю хозяйка квартиры, и он начал понемногу приходить в себя. Отнял руки от лица, поднял голову и направил на меня указательный палец:

– Он… он сказал, он… он…

– Что он тебе сделал? – спрашивала хозяйка и при этом смотрела на меня так – даже еще хуже – будто у меня не было с собой штопора. – Что он тебе сделал? Не бойся, – говорила она Володе, – расскажи нам, мы этого так не оставим.

– Он, – произнес Володя, и голос его дрожал, – он, – указывал он на меня пальцем, – он пишет диссертацию о… о… о… о… Хлебникове! – проговорил Володя и заплакал, потом обхватил голову руками, собрался с силами и затрясся в рыданиях.

– А-а-а-а, – сказала хозяйка квартиры, – понятно.

– Что тебе понятно? – спросил ее коллега-архитектор.

– Ничего, – ответила она, – я сказала просто так, я ничего не понимаю.

И это была правда – никто ничего не понимал.

Тогда, в девяносто третьем году, в доме на набережной потребовалось немало времени, чтобы добиться от Володи, почему тот факт, что я пишу диссертацию о Хлебникове, так расстроил его и так глубоко задел. Каждый раз, как только он чуть успокаивался, его снова принимались спрашивать:

– Ну и что? Ну пишет он диссертацию о Хлебникове, так что, из-за этого надо плакать?

И Володя каждый раз поднимал голову и указывал на меня пальцем:

– Он, – произносил он, – он… он… он… пишет диссертацию о… о… о… о Хлебникове, – и снова заливался слезами.

Пусть и не сразу, но он смог взять себя в руки и в конце концов объяснить, что после распада советской империи в России пришло поколение, которое было озабочено исключительно деньгами и кичилось их наличием. Эти люди, говорившие по-английски и платившие долларами, заставили целую страну развернуться вокруг своей оси: в постперестроечной России жизнь у всех изменилась – теперь все гонялись за деньгами, чтобы выучить английский, чтобы рассчитываться в долларах, чтобы не отставать от Запада, как они говорили.

– У нас у всех жизнь тоже изменилась, – продолжал Володя, – никто не хочет отставать от Запада. И вот я узнаю, что на Западе есть люди, которые приезжают в Россию изучать Хлебникова, величайшего русского поэта ХХ века, не имевшего за душой ни копейки, чего западные люди вообще-то терпеть не могли, а тут выясняется, что Хлебникова изучают на Западе, тогда как у нас, в России, молодежь понятия не имеет, кто такой Хлебников, – говорил Володя в девяносто третьем году, – это несправедливо, это какая-то насмешка, издевательство. Не принимай это на свой счет, – сказал мне Володя в доме на набережной, и мы крепко обнялись, а я чуть не расплакался.

Я еле сдерживался и пытался думать о чем-то другом, чтобы не разразиться громкими рыданиями, потому что, если бы я разрыдался вслед за ним, меня бы неправильно поняли в этом доме на набережной в девяносто третьем году, и через Володино плечо я пытался поймать взгляд хозяйки, которая больше не повторяла: «А-а-а-а, понятно», – я смотрел на нее сначала с вызовом, а потом уже миролюбиво. «Ну ты и дура, – говорил мой взгляд, – но я тебя прощаю». А с Володей мы потом подружились, он дал мне свой номер, чтобы я звонил ему, приглашал меня в гости: «Съедим пару огурчиков», – заманивал он меня. «Ну да, ну да, – думал я, – знаю я твои огурчики».

4.10. Русские

Что у них в головах, у этих русских?.. Явно что-то не то – их головы даже свиньи есть не станут¹⁶. Волей-неволей задумаешься о себе и мысленно порадуешься, что есть в мире такое место, как Россия, где живут люди с такими странными головами, что их не едят даже свиньи. Ума не приложу, что бы я делал, если бы России не было.