Читать книгу: «Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991», страница 2

1.8. Необычная поездка

В 2016 году мне предложили поработать экскурсоводом, и я согласился.

Речь шла о не совсем обычной поездке: мы планировали свозить почитателей литературы в Санкт-Петербург, к местам, связанным с русской литературой девятнадцатого и двадцатого века.

Перед отъездом я предложил всем, кто собирался со мной в Россию, прочитать (по желанию) несколько книг, и первой в списке моих рекомендаций было «Бегство из Византии» Иосифа Бродского, опубликованное в Италии издательством «Адельфи» в переводе Джильберто Форти. Книга включала эссе «Путеводитель по переименованному городу», в котором Бродский пишет, что «к началу девятнадцатого века Петербург уже был столицей российской словесности» и что фактически здесь, на берегах Невы, русская литература и родилась, занявшись изображением города и его влияния на людей. Так что «к середине девятнадцатого столетия отражаемый и отражение сливаются воедино: русская литература сравнялась с действительностью до такой степени, что, когда теперь думаешь о Санкт-Петербурге, невозможно отличить выдуманное от доподлинно существовавшего. Что довольно-таки странно для места, которому всего лишь двести семьдесят шесть лет. (Петербург был основан царем Петром I в 1703 году. – Прим. авт.) Современный гид покажет вам здание Третьего отделения ³, где судили Достоевского, но также и дом, где персонаж из Достоевского – Раскольников – зарубил старуху-процентщицу».

Вот и сегодня, думал я в 2016 году, наверняка гораздо больше туристов приезжает посмотреть на дом, где жил Раскольников, чем на здание, в котором в середине девятнадцатого века размещалось Третье отделение. И Анна Каренина сегодня более реальна, чем люди из плоти и крови, жившие в ее время, размышлял я, вспоминая, как охарактеризовал Виктор Шкловский роман «Анна Каренина»: «То, что в нем написано, более правда, чем в газетах и, может быть, энциклопедиях».

И вот мы отправились в путь. На зов русской литературы.

Я предлагаю последовать за нами тем же маршрутом, более или менее повторяющим путь, который, начав с «Преступления и наказания», я проделал за последние сорок лет, читая и перечитывая русские книги. Предлагаю приблизиться к истокам русской литературы.

1.9. Какие все серьезные!

Когда итальянец в Москве или Санкт-Петербурге спускается в метро и садится в вагон, его поражает, какие у всех вокруг серьезные лица.

Это отчасти соответствует тому представлению о русской литературе, которое сформировалось у меня после прочтения «Преступления и наказания», так больно меня ранившего.

Но с годами картина менялась, например под влиянием Гоголя. В его «Шинели» мне запомнился персонаж, именуемый «значительным лицом», которого Гоголь представляет так:

Какая именно и в чем состояла должность значительного лица, это осталось до сих пор неизвестным. Нужно знать, что одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом.

Или в «Мертвых душах» – диалог между дамой просто приятной и дамой, приятной во всех отношениях. Или вот – записные книжки доктора Чехова, в которых я прочитал:

Ему нравилось, что невеста богомольна, что у нее определенные взгляды и убеждения. Когда же она стала женой, то эта определенность уже возмущала его.

Или позже, уже в двадцатом веке, когда Сергей Довлатов писал:

Встретил я экономиста Фельдмана. Он говорит:

– Вашу жену зовут Софа?

– Нет, – говорю, – Лена.

– Знаю. Я пошутил. У вас нет чувства юмора. Вы, наверное, латыш?

– Почему латыш?

– Да я же пошутил. У вас совершенно отсутствует чувство юмора. Может, к логопеду обратитесь?

– Почему к логопеду?

– Шучу, шучу. Где ваше чувство юмора?

Эти и подобные им фрагменты навели меня на одну мысль, которая раньше даже не приходила мне в голову: у русских есть чувство юмора, и они умеют им пользоваться.

Порой юмор можно обнаружить в самом не-ожиданном контексте, например в учебнике русского языка, по которому я занимался. Еще советское издание, подготовленное Е. Г. Башем, предлагало такой диалог, озаглавленный «К сожалению, нет»:

– У тебя есть учебник?

– Он у меня есть.

– У тебя есть блокнот?

– Он у меня есть.

– У тебя есть карандаш?

– Он у меня есть.

– У тебя есть сигареты?

– Они у меня есть.

– У тебя есть водка?

– К сожалению, нет.

1.10. Одновременно

Достоевский говорил о себе и коллегах-писателях: «Все мы вышли из гоголевской „Шинели“», а Владимир Набоков в замечательном эссе «Николай Гоголь» дает определение гоголевского стиля – и этой цитатой я хочу завершить вводную часть. Проза Гоголя, пишет Набоков, «создает ощущение чего-то смехотворного и в то же время нездешнего, постоянно таящегося где-то рядом, и тут уместно вспомнить, что разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной».

1.11. Пояснение для читателей

Добавлю еще одно небольшое пояснение, чтобы стало понятнее, как организован материал этой небольшой книжки.

Слово «краткий» в подзаголовке «Краткий курс русской литературы» отражает использованный мной синтетический прием: отталкиваясь от простых и фрагментарных элементов, приходить к целостному пониманию. Нет, мы не будем следовать строгой хронологии событий, переходя от анализа русского романтизма к анализу русского реализма, затем от русского реализма – к русскому неоромантизму, а от анализа неоромантизма – к русскому неореализму.

Мы рассмотрим три темы: власть, любовь и быт (то есть обыденная жизнь), и покажем, как они разрабатывались в русской литературе девятнадцатого и двадцатого веков.

Конечно, это нельзя назвать исчерпывающим анализом – литература необъятна. Но мы попытаемся хотя бы приблизиться.

И еще поговорим о том, что русская литература, возможно, закончилась в 1991 году, и я попробую объяснить, почему так произошло.

Теперь все.

Итак, начнем.

2
Власть

2.1. Сто два года со дня выхода статьи

В 2016-м, представляя в Милане сборник рассказов Лескова «Три праведника», я отметил: «В следующем, 2017-м, году исполняется сто лет со дня публикации выдающегося литературно-критического произведения».

Речь шла о статье «Искусство как прием», написанной в 1917 году двадцатичетырехлетним (но уже заметно лысеющим) писателем и критиком Виктором Шкловским. Благодаря этой работе в литературный обиход вошел термин «остранение».

На первый взгляд теория остранения, как и все теории так называемых русских формалистов – группы теоретиков литературы, к которой принадлежал Шкловский, – кажется сложной, заумной, на-водящей скуку, содержащей скучные рассуждения скучного сообщества людей, занятых скучными разговорами о скучных и никому не нужных книгах.

Однако, знакомясь со статьей Шкловского, убеж-даешься, что прием остранения получает у него, на мой взгляд, очень понятное объяснение; и еще, мне кажется, остранение – это не только то, что мы находим в книгах, но и то, что рано или поздно испытывает каждый из нас.

Шкловский задается вопросом, что такое стиль, и приводит общеизвестное в то время высказывание английского философа Герберта Спенсера: «Достоинство стиля состоит именно в том, чтобы доставить возможно большее количество мыслей в возможно меньшем количестве слов». Именно таким образом удовлетворяется потребность в экономии творческих сил. Этот тезис, считает Шкловский, верен применительно к языку «практическому», но не к поэтическому. «Практический» и поэтический языки, по его мнению, подчиняются разным законам.

2.2. Перо

Постарайтесь вспомнить, пишет Шкловский, ощущение, которое вы испытывали, «держа в первый раз перо в руках», и сравните это ощущение с тем, которое испытываете, «проделывая это в десятитысячный раз».

Я не помню своих ощущений, когда впервые взял в руки перо, но легко могу представить, какой восторг я испытал, будучи ребенком, когда увидел, что благодаря этой тонкой и длинной штучке мне доступно занятие, о котором я тогда еще не знал, но которое впоследствии станет моей профессией: выводить знаки на бумаге.

Когда я беру ручку в миллионный раз, я не замечаю ее веса, я даже не замечаю, из какого материала она сделана, у меня не вызывает удивления волшебный процесс появления знаков на бумаге. Наоборот, если ручка не пишет, что иногда случается, я со злостью швыряю ее в дальний угол комнаты и сразу же ищу другую.

2.3. Запакованное солнце

Когда мы говорим о чем-то в миллионный раз, не испытывая никакого очарования предметом разговора, в этом, по мнению Шкловского, проявляются законы повседневного языка, основанные на автоматизме определенных процессов. «Это свойство мышления не только подсказало путь алгебры, – пишет критик, – но даже подсказало выбор символов (буквы, и именно начальные). При таком алгебраическом методе мышления вещи берутся счетом и пространством, они не видятся нами, а узнаются по первым чертам».

Если, встав утром, я спрашиваю дочь: «Сегодня солнце?» – я использую слово «солнце», как сказал бы Осип Мандельштам, так, будто это происходит во сне.

Произнося «солнце», – пишет Мандельштам, – мы совершаем как бы огромное путешествие, к которо-му настолько привыкли, что едем во сне. Поэзия тем и отличается от автоматической речи, что будит нас и встряхивает на середине слова. Тогда оно оказывается гораздо длиннее, чем мы думали, и мы припоминаем, что говорить – значит всегда находиться в дороге.

Услышав слово «солнце» в поэтической речи, мы ощущаем тепло. Однако в обыденном языке, о чем бы мы ни говорили, включая солнце, все предстает словно окутанное пеленой. По Шкловскому, «вещь проходит мимо нас как бы запакованной, мы знаем, что она есть, по месту, которое она занимает, но видим только ее поверхность».

Этот «процесс алгебраизации», считает критик, становится способом восприятия вещей в повседневном языке, имеющем то преимущество, что дает нам «наибольшую экономию воспринимающих сил». После чего Шкловский приводит отрывок из дневников Толстого.

2.4. Дневники Толстого

Я обтирал пыль в комнате и, обойдя кругом, подошел к дивану и не мог вспомнить, обтирал ли я его или нет. Так как движения эти привычны и бессознательны, я не мог и чувствовал, что это уже невозможно вспомнить. Так что, если я обтирал и забыл это, т. е. действовал бессознательно, то это все равно как не было. Если бы кто сознательный видел, то можно бы восстановить. Если же никто не видел или видел, но бессознательно; если целая сложная жизнь многих людей проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была (1 марта 1897 года).

«Так пропадает, – комментирует Шкловский, – в ничто вменяясь, жизнь. Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны».

«Если целая сложная жизнь многих людей проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была».