Читать книгу: «Когда таблетки стали друзьями»

Глава 1: «Три таблетки и ни одной надежды»

Я не помню, когда именно превратила таблетки в ритуал. Не как лечение, не как «по показаниям» – а как нечто священное. Как будто маленькая капсула могла удержать меня на плаву, спасти от обрыва, дать хоть иллюзию контроля. Это не было про наркотик – это было про нужду в опоре. В том, что не подведёт. В том, что действует быстро. В том, что можно проглотить – и тишина.

Сначала были рецепты. Настоящие, с диагнозами, подписанные серьёзным лицом психиатра. Я пришла к нему не в слезах – в оцепенении. Я была истощена не событиями, а самим фактом своей жизни. Не было сил ни на что, кроме «функционировать». Я даже не говорила: «Мне плохо». Я сказала: «Я больше не могу быть такой эффективной». И он понял. Или сделал вид, что понял. И дал список: утром – одно, вечером – другое. И если совсем тяжело – третье, под язык.

Первая таблетка не принесла эйфории. Она просто сняла верхний слой тревоги. Я помню, как лежала в кровати и думала: «А может, я всё придумала? Может, я вовсе не сломана, просто перенапряжена?» Потом заснула. Без кошмаров. Без навязчивых мыслей. Без подскоков от каждого шороха. Я не называла это зависимостью. Я называла это облегчением.

Через неделю я уже не представляла, как жить без них. Таблетки стали якорем. Без них – море. Хаос. Шторм. Паника. А с ними – гладкая, ничего не чувствующая поверхность. Ни боли. Ни радости. Просто – тишина. Я стала зависеть не от эффекта, а от этой ровности. От способности не проваливаться. От возможности контролировать эмоции хоть как-то.

И никто не знал. Ни близкие, ни коллеги. Ни пациенты. Я оставалась профессионалом. Я продолжала работать. Только в сумке теперь всегда лежали таблетки. Как амулет. Как напоминание: ты не одна. У тебя есть способ. У тебя есть химия. У тебя есть способ выключить боль, если она подкрадётся слишком близко.

Когда начались первые побочные эффекты, я отмахнулась. Головные боли? Наверное, погода. Тошнота? Не ела вовремя. Расфокус? Просто устала. Я была специалистом и умела рационализировать любое ухудшение. Я называла это «адаптацией», «процессом настройки организма». Но на самом деле – я уже не могла без них. Таблетки стали не поддержкой, а фундаментом. Без них я не могла уснуть, не могла работать, не могла даже выносить людей рядом. Становилось страшно. Я не знала, где заканчиваюсь я и где начинаются они.

Мне было стыдно. Не перед кем-то. Перед собой. Я понимала, что иду туда, откуда не всегда возвращаются. Но каждый раз, когда пыталась сократить дозу, тело отвечало дрожью, сердцебиением, невыносимым ощущением надвигающейся паники. Как будто мир ломался. И я – вместе с ним. Я не знала, что хуже: жить в этом сером спокойствии или без него – с голыми нервами.

Самое обидное было не в химии, а в лжи. В том, что я больше не могла честно вести сессии. Я больше не чувствовала, когда клиент говорил о боли – потому что моя была выключена. Я имитировала эмпатию, как актриса. Я знала, что нужно сказать, как наклонить голову, в каком месте сделать паузу. Но внутри – пусто. Я ловила себя на том, что не переживаю чужую боль, а регистрирую её как факт. Я больше не сопереживала – я анализировала.

Иногда, после приёмов, я приходила домой и долго смотрела в одну точку. Не потому что устала. А потому что не чувствовала связи ни с чем. Ни с клиентами. Ни с собой. Ни с жизнью. Таблетки сделали меня стабильной, но за это пришлось отдать душу. Я стала ровной линией. Ни всплесков, ни падений. Только постоянный гул. Я перестала бояться умереть, но и жить не хотелось.

И никто не знал. Ни муж. Ни сестра. Ни даже подруга, с которой мы делились всем. Я так ловко спрятала свою зависимость под медицинской терминологией, что сама в неё почти поверила. Я называла это «коррекцией». Я говорила себе: «Ты же всё под контролем держишь». Только вот именно это и пугало: я контролировала всё – кроме себя.

Я научилась жить в полусне. Делать вид. Выполнять. Функционировать. Не радоваться – не страдать. Сохранять лицо, когда внутри уже не было никого. Таблетки стали моей тенью. Я носила их в каждой сумке, держала запас в тумбочке, прятала блистеры в косметичке, в машине, даже в ванной. Мне казалось: если останусь без – погибну. И в этом была правда. Но не от синдрома отмены. А от встречи с собой. С той, которую я прятала за химией.

Были моменты, когда я будто выходила из себя и смотрела на всё со стороны. Видела женщину в белом халате, с лицензией и дипломами, рассказывающую клиентам про ресурс, осознанность, контакт с телом – и не имевшую ничего из этого. Видела, как она механически глотает пилюли, чтобы выключить боль, тревогу, память. И каждый раз – отводила взгляд. Потому что признавать себя зависимой, особенно когда ты психолог, – это как подписать себе приговор.

Но приговор был уже внутри. Я жила без радости, без вкуса, без ощущений. Еда не радовала. Люди не трогали. Клиенты не цепляли. Музыка не волновала. Всё стало серым. Без шипения. Без вспышек. Без света. Я думала: может, это и есть взрослая жизнь? Такая – ровная, безопасная, выживаемая? Но сердце шептало другое. Оно знало: это не жизнь. Это выживание. Это фармацевтический туман, в котором я прячу то, что когда-то боялась прожить.

Я не винила врача. Не обвиняла таблетки. Они делали свою работу. Они глушили. Я просила этого. Я сама выбрала путь, на котором чувства стали побочкой. Я хотела отключиться – и отключилась. И в этой отключке потеряла себя. Ни одного срыва, ни одной истерики, ни одного реального крика души. Только глотание. День за днём. Месяц за месяцем. И теперь – я сижу перед этой правдой и не отвожу взгляд.

Я начала вспоминать, зачем я вообще стала психологом. Чтобы быть живой. Чтобы понимать, чувствовать, слышать. Чтобы быть с людьми в их боли. А теперь – я сама нуждаюсь в ком-то, кто рискнёт остаться со мной, когда я сниму маску. Когда я выключу химию. Когда я решу – дышать без защиты. И если это – путь, то пусть он будет страшный, пусть будет долгий, но – мой. Я больше не хочу дружить с таблетками. Я хочу научиться быть рядом с собой. Хоть впервые. Хоть медленно. Хоть на ощупь. Но по-настоящему.

Глава 2: «Психиатр, к которому я пришла слишком поздно»

Я не верила в психиатров. Долгое время считала: если ты ещё держишься на ногах, если не бредишь, не слышишь голоса, не бросаешься под поезд – значит, справляешься. Значит, не больна. Значит, это не про тебя. Это про кого-то другого, более сломанного, более «клинического». Я была психологом. У меня были свои методы. У меня была голова, способная всё разложить по полочкам. Но когда всё рассыпалось – я пришла. Не как специалист. Как тень. Как женщина, которая не могла больше выносить даже утро.

Приём был холодным. Он не смотрел в глаза. Спрашивал сухо, по пунктам. Сон. Аппетит. Суицидальные мысли. Я отвечала, как на допросе. Без чувств. Без контекста. Потому что если бы я начала рассказывать по-настоящему, не хватило бы часа. Я не говорила, что каждое утро уговариваю себя встать. Что забываю имена клиентов. Что думаю, как бы случайно свернуть с дороги в дерево. Я сказала: тревожность, бессонница, утомляемость. Он кивнул, как будто слышал это сотни раз. Видимо, так и было.

Он достал бумагу. Начал писать названия, дозировки, режим приёма. Я слушала, не вникая. Мне всё равно было страшно. Но не потому, что я не доверяла. А потому что это означало: я всё. Я дошла. Я – из тех, кого лечат медикаментозно. Это звучало как приговор. Как капитуляция. Как признание: я не справилась. Всё, чему я училась, всё, чему учила других – не сработало для меня. Я больше не могла спастись разговором. Нужна была таблетка.

Он не задавал лишних вопросов. И я – не задавала. Мне хотелось, чтобы кто-то взял на себя ответственность. Хоть на минуту. Хоть за мой сон. Хоть за мои панические приступы. Хоть за то, чтобы я перестала рыдать в туалете клиники между приёмами. И в этой усталости я взяла рецепт, вышла – и пошла прямиком в аптеку. Я не знала тогда, что выхожу из кабинета врача не к облегчению. А в зависимость, замаскированную под «курс лечения».

Он не спросил, что болит по-настоящему. Не заглянул под тревогу, под бессонницу, под усталость. Не спросил – как давно я перестала себя чувствовать. Не уточнил – почему именно сейчас я пришла. А я бы, наверное, всё равно не рассказала. Не потому что не хотела. А потому что боялась. Если начать говорить, могла не остановиться. Могла разрыдаться. Могла сорваться. А это – не входило в образ. Я пришла собранной. Спокойной. Даже вежливо улыбалась. Словно стыдилась своей разбитости.

Я ушла оттуда с рецептом, как с билетом в один конец. Мне выдали химический план спасения. Ни с кем не обговорив, а нужно ли мне быть «ровной». Может, мне нужно было быть настоящей? Разбитой, но живой. Тревожной, но честной. Я не знала. Я тогда просто хотела выключить. Что угодно, только бы перестать так жить. И он дал мне инструмент выключения.

Первую ночь я не почувствовала ничего. Только немного головокружения. Но на вторую – уснула как убитая. Без снов. Без просыпаний. Без страха. И проснулась будто бы от наркоза. Долго не могла сообразить, что за день, где я, кто я. Но зато – не плакала. Не металась. Не сжимала руками грудную клетку, как от внутреннего разрыва. Это казалось успехом. Это казалось облегчением.

Я хотела верить, что это и есть путь. Что теперь всё будет мягче. Тише. Терпимее. Но внутри что-то кричало: «Ты не спросила себя, ты просто согласилась». Мне хотелось, чтобы кто-то сказал, что я справлюсь. Что всё это не финал. Что я не «клиент навсегда». Но врач просто подписал бумагу, и я ушла – будто бы облегчённая, а на самом деле – брошенная в химию без ответа на главный вопрос: а где там я?

Я помню, как по дороге домой смотрела на прохожих и думала: «Сколько из них тоже глотают что-то каждую ночь, чтобы не сойти с ума? Сколько выглядят нормально, но прячут свою бессилие под действием препарата?» И страшнее всего было осознать, что я одна из них. И я не была к этому готова.

С каждым днём таблетки начинали занимать больше места, чем разговоры. Я всё реже анализировала, что со мной. Всё реже писала в дневник. Всё реже плакала. Мне казалось – это и есть прогресс: не болеть, не трястись, не рыдать. Но я просто перестала быть собой. Я стала своей оболочкой. Спокойной, функциональной, прогнозируемой – но пустой. Я стала жить по инструкции. Не чувствовать, а регулировать. Не говорить, а глотать.

Иногда я представляла, что вернусь к этому врачу. Скажу ему: «Знаете, я не чувствую себя живой». И он посмотрит, пожмёт плечами и скажет: «Вы же хотели, чтобы было не так больно». И я бы кивнула. Да, я хотела. Но теперь я не знаю, что хуже – боль или это ровное забвение. Я так устала быть нормальной, когда внутри всё умерло. Устала ходить по расписанию, улыбаться на автомате, говорить клиентам о «телесной осознанности», когда сама уже не чувствую собственного пульса.

Он не был плохим врачом. Он сделал то, что умел. Дал то, что мог. Но я пришла слишком поздно – не по времени, а по состоянию. Я пришла тогда, когда уже не верила, что можно иначе. Я не искала помощь. Я искала выключатель. И нашла. Я сама подписалась на исчезновение. Потому что, признаться себе в боли – было страшнее, чем погасить её таблеткой.

Теперь я знаю: приём у психиатра – это не просто визит. Это момент выбора. Не между лечением и страданием, а между подходами к себе. Я выбрала удобство. Я выбрала контроль. Я выбрала исчезновение под видом стабилизации. Потому что так проще. Потому что я не была готова выносить себя настоящую. Ни со своей слабостью, ни с истериками, ни с истощением.

И всё же, где-то в глубине я знала: это не конец. Это только заморозка. Рано или поздно я разморожусь. Вылезу из этой капсулы. И начну заново. Без рецептов. Без глотков тишины в таблетке. Без притворства. Пока же я сидела с новой упаковкой в руках и впервые за долгое время чувствовала – не облегчение, а горечь. Потому что поняла: я пришла не лечиться. Я пришла исчезнуть.

Глава 3: «Я научилась проглатывать тревогу»

Я раньше думала, что тревога – это враг. Что её нужно побороть, задавить, обезвредить. Я считала тревогу чем-то неправильным, мешающим жить, функционировать, быть «как все». Когда она накатывала – сердце начинало бешено колотиться, руки дрожали, мысли перескакивали с одной на другую, и казалось, что вот-вот взорвусь. Я сжимала зубы, делала вид, что всё в порядке, и шла дальше. Или глотала. В прямом смысле. Таблетку. Стакан воды. Тишину. Чтобы не слышать себя.

В какой-то момент я даже перестала называть тревогу тревогой. Это стало чем-то рутинным, вроде головной боли. Просто часть дня. Просто особенность. Я больше не искала причины. Я просто спрашивала: где таблетки? Я не хотела разбираться, почему внутри всё ноет, почему не могу расслабиться, почему спина будто держит на себе тонну невидимого напряжения. Я хотела «нормализоваться». Хотела работать, общаться, спать, есть – как будто я не разваливаюсь.

Тревога стала привычной. Как фоновый шум. Как гудящий трансформатор где-то за стеной. Я научилась жить с ней. Делать вид, что её нет. Отвечать на письма, встречаться с клиентами, говорить о регрессии, детских травмах и психосоматике – и параллельно чувствовать, как в груди сжимается, как не хватает воздуха. Но я уже не вслушивалась. Я проглатывала. Без вопроса. Без сопротивления.

Мне казалось, что я управляю этим процессом. Что я сама выбираю: вот пришла волна – и я её остановила. Химически. Быстро. Без последствий. Только позже я поняла, что это не я управляю тревогой, а она – мной. Только теперь не через крики тела, а через шепот зависимости. Я больше не знала, как звучит моя тревога без фармы. Я просто больше не знала, как звучу я сама.

Мне часто говорили, что тревога – это сигнал. Что она приходит не для того, чтобы разрушить, а чтобы предупредить. Что под ней всегда что-то настоящее: страх, вина, боль, усталость, непрожитое. Я кивала. Как специалист я это понимала. Но как человек – ненавидела этот сигнал. Он был слишком громким. Слишком частым. Он мешал быть «в порядке». Мешал казаться. Мешал жить в той иллюзии, где я всё ещё держусь.

Поэтому я делала проще: убирала сигнал. Не разбиралась, что он хочет мне сказать, не слушала, не спрашивала себя «почему». Я просто выключала тревогу. Таблеткой. Как пультом. Раз – и тишина. Раз – и ровно. Раз – и снова можно быть в пространстве, где тебя никто не видит дрожащей, потной, испуганной, сломанной.

Я научилась гасить тревогу настолько автоматически, что иногда даже не помнила, пила ли сегодня дозу. Сработала на уровне мышечной памяти. Пульс подскочил – рука потянулась к сумке. Под ложечкой закололо – вытащила блистер. Не задумываясь. Без рефлексии. Как будто внутри была встроена команда: тревога = таблетка. Не мысль. Не чувство. Не пауза. А решение. Быстрое. Эффективное. Деструктивное.

Со временем я стала бояться не самой тревоги, а того, что однажды таблеток не окажется рядом. Не будет рецепта. Аптека закроется. Доза не сработает. И тогда – что? Я не знала. Я не готовилась к этому. Я выстроила всё своё существование на подавлении, а не на проживании. Я не искала причину тревоги – я глотала молчание. Я научилась не справляться, а избегать. Не дышать сквозь, а гасить. И в этом была моя самая страшная зависимость. Не от химии. А от неспособности быть в себе.

Однажды вечером я осталась без нужной таблетки. Просто не рассчитала. В аптеке закончилась упаковка, и новая партия ожидалась на следующий день. Я сидела дома, пытаясь убедить себя, что ничего страшного. Что это всего лишь 24 часа. Что я справлюсь. Что я – психолог, взрослый человек, я не должна паниковать. Но к полуночи я уже дрожала. Меня трясло, будто от холода, хотя было жарко. Сердце колотилось как бешеное, руки потели, внутри всё кричало. Я шептала себе: «Это просто тело. Это просто симптом. Ты не умрёшь. Ты всё знаешь». Но я больше не верила себе. Я не узнавала себя.

Я лежала в кровати и вспоминала, как ещё пять лет назад умела дышать сквозь тревогу. У меня не было таблеток, не было поддержки, но я как-то держалась. Писала, плакала, шла на йогу, звонила подруге, разговаривала с собой. Я тогда страдала – но была живая. А теперь, казалось, если убрать дозу, я исчезну. Не умру – именно исчезну. Потому что всё, что поддерживало мою личность, было внутри блистера.

Я провела ту ночь в полубреду. Иногда казалось, что я задыхаюсь. Иногда – что сойду с ума. Но я выжила. И с утра, получив долгожданную упаковку, я смотрела на неё с отвращением и жадностью одновременно. Это был момент, когда я поняла: я потерялась. Я больше не управляю тревогой – я боюсь её. Я избегаю её как угрозы. А ведь когда-то тревога была моей частью, больной, сложной, но своей. Теперь же – она стала призраком, от которого я бежала, жертвуя собой.

Я больше не хотела глотать молчание. Я хотела научиться говорить. С собой. С миром. С тревогой. Не как с врагом, а как с той частью себя, что так долго была в тени. Потому что, возможно, тревога – это не враг. Это голос. Тихий, сбитый, испуганный – но честный. И может, если я перестану его глушить, я услышу – наконец – себя.

Глава 4: «Засыпать – не значит отдыхать»

Сон под таблетками – это не сон. Это чёрная дыра, в которую проваливаешься без чувств, без снов, без себя. Это не отдых, а временная смерть, из которой потом просыпаешься с привкусом чего-то чужого во рту, с телом, будто чужим, с головой, будто не своей. Я не сразу это поняла. Сначала была эйфория: «Наконец-то я могу спать». После месяцев бессонницы, ночных паник, подскоков от малейшего шума – я уснула. И не помню, как. Не помню, что чувствовала. Просто отключка. Пропасть. И я думала – это спасение.

Но потом началось другое. Я стала бояться утра. Не потому, что не выспалась. А потому, что не знала, кто проснётся. Я засыпала одна, а просыпалась кем-то другим. Сухая слизистая, тяжёлое тело, спутанные мысли, и ощущение, что душа где-то застряла между сном и реальностью. Я не чувствовала себя отдохнувшей. Я просто проваливалась. И каждый вечер – новая капсула. Новый полёт в никуда.

Я стала зависимой от сна. Не от усталости, а от ритуала выключения. Таблетка – как отключатель. Я даже не пробовала засыпать сама. Стоило почувствовать приближение ночи – тревога усиливалась. Как будто тело знало: без химии оно не сможет. Я не ложилась в кровать просто так. Я шла туда только с дозой. Без неё – бессонница, тахикардия, накрученные мысли. С ней – тишина. Пугающая, глухая, но тишина.

Первые месяцы я не замечала, как меняюсь. Просто перестала видеть сны. Совсем. Мозг отдыхал, говорили мне. Но я знала – он не отдыхает, он умирает на ночь. Потому что в этих снах раньше жила я. Там я проживала то, что не могла днём. Там я встречалась с собой. А теперь – тьма. Таблетки убили не только бессонницу. Они выключили мою внутреннюю жизнь. И каждый вечер я засыпала, как умирала. С надеждой, что утром – воскресну. Хоть на время. Хоть немного. Хоть ради кого-то.

Бывали ночи, когда я пыталась лечь без таблеток. Просто лечь. Просто позволить телу уснуть. Без химии, без отключки. И каждый раз это превращалось в пытку. Лежишь, глаза закрыты, но в голове карусель. Вдруг вспоминается, что не так сказала клиентке неделю назад. Что не дописала отчёт. Что что-то случится с сыном. Что я старею. Что жизнь прошла. Что я одна. Мысли бьются, носятся, давят. Сердце ускоряется, в горле – ком. А потом – паника. Без причины, без формы. Просто волна, которую невозможно остановить. Я не выдерживала. Вставала. Искала блистер. И глотала.

Так проходили месяцы. Я больше не верила, что смогу спать без них. Даже не потому что не усну, а потому что не переживу тишину. Потому что без таблеток приходила не ночь – приходила я. Настоящая. Уставшая, растрёпанная, тревожная. Та, которая хотела поговорить. Но я не слушала её. Я выключала.

Сон стал обязанностью. Не радостью, не восстановлением, не уютом. Я не ложилась под плед с книгой. Я ложилась как на операционный стол. В стерильной позе, без мыслей, без чувств. Мне казалось, что сон – это побег. И я побегала каждую ночь. Пряталась. Уходила. Потому что днём я не могла никуда деться, а ночью – могла.

Но наступало утро. Телефон звонил. Надо было вставать. Улыбаться. Работать. И я вставала. Шаткая, не до конца живая, с ватной головой. Пила кофе литрами, делала макияж, включала голос. Всё как надо. Никто не догадывался, что я больше похожа на восковую куклу, чем на человека. Я – действовала. А жила ли – не знаю.

Я начала бояться вечеров. Когда солнце садилось, внутри поднималась тревога, будто приближалась казнь. Потому что я знала: скоро снова нужно выключать себя. Не лечить, не проживать – именно выключать. И это был не просто приём таблетки. Это было предательство. Каждый раз. Сама против себя. Добровольно, дисциплинированно, по инструкции. И каждый вечер я шептала себе что-то вроде: «Ничего, ты просто устала, завтра начнёшь заново». Но завтра становилось таким же.

Я даже перестала мечтать. В прямом смысле. Во сне – ни одного образа, ни намёка на воображение, на переживание. Просто провал. Серая зона. Пауза между эпизодами. Таблетки выключили не только бессонницу, они выключили моё внутреннее кино, моё подсознание, мою душу. А я всегда мечтала – в детстве, в юности, даже во взрослой жизни. Это был мой способ исцеляться, вытаскивать себя, строить внутренние опоры. И вот теперь я даже во сне – мертва. Я больше не спасала себя даже там.

Иногда я завидовала клиентам, которые рассказывали про кошмары. Завидовала тем, кто плакал по ночам. Потому что это значило – они живые. Они чувствуют. А я лежала, как труп, идеально вырубленная медикаментом, и просыпалась с чувством, что моя душа осталась где-то в той ночной чёрной дыре. Что она не вернулась.

И всё это – ради чего? Ради возможности не чувствовать? Ради внешней функциональности? Ради того, чтобы быть «принятой» миром, который не хочет видеть страдающих? Я платила слишком высокую цену. И я поняла это не сразу. Слишком долго мне казалось, что сон – это победа. Что я контролирую. Что я справляюсь. А на самом деле – я терялась каждую ночь. Стиралась. Забывала себя.

Теперь я знаю: засыпать – не значит отдыхать. Выключиться – не значит исцелиться. Сон – это не кнопка «выкл». Это диалог с собой. С телом. С психикой. С болью. Я так долго молчала в этом диалоге, что научилась спать, но перестала восстанавливаться. И чтобы вернуться к себе, мне пришлось сначала научиться не спать. А быть. Ощущать. Пугаться. И жить. Даже в бессоннице. Даже в темноте. Потому что там – всё ещё была я.

Глава 5: «Никто не заметил, как я исчезла»

Я не ушла из жизни внезапно. Не исчезла с криком. Не упала на дно резко. Я растворялась медленно. Почти незаметно. Даже для себя. Сначала перестала смеяться – искренне, громко, до слёз. Потом перестала плакать – даже когда больно. Потом перестала спорить, защищаться, говорить вслух, что мне страшно. Всё как будто само собой. Потихоньку. Без драмы. Просто однажды поняла, что меня – нет. Есть оболочка. Есть роль. Есть тело, которое делает всё, что нужно. Но внутри – пусто.

Никто не спросил, что со мной. Потому что я научилась прятать своё исчезновение. Надевала красную помаду. Говорила уверенно. Писала вдохновляющие посты. Поддерживала клиентов. Смеялась в кафе. И даже сама себе верила. Иногда. В моменты, когда слишком страшно было заглянуть внутрь. Я знала: если остановиться и всмотреться – увижу правду. А правда была одна: я ушла. В таблетку. В режим. В функцию. В фасад. Я ушла от себя.