Читать книгу: «Девочка, которая зажгла солнце», страница 30

Парень смущенно опустил голову, не осознавая до сих пор, что весь разговор, который он долго продумывал бессонными ночами и складывал по кусочкам в надежде получить идеальную картинку, вышел вот так просто и спонтанно. С души словно свалился огромный камень, который прежде мешал ровно дышать и будто бы замедлял своей тяжестью стук сердца – теперь оно колотилось еще сильнее, грозясь разорвать тонкую человеческую оболочку и вырваться прочь, из ставшей вдруг тесной груди. Дауни почувствовал самую настоящую свободу, такую легкую и невесомую, всего лишь слово, приносящее неимоверное облегчение: он словно вырвался из сковывающих его цепей, вынуждающих держаться своего одиночества и отвергать любого, кто окажется на пути в неизвестную темноту; снова вернулся на ту самую развилку, и теперь уверенными шажками направляется к прекрасному маковому полю, где его встречает привычный радостный смех и тепло солнечных лучей; признался в прекрасном чувстве, и оно заполнило тело, расплавило мысли и затуманило голову, как будто бы внутри, в большом чугунном котле, варился и кипел угольно-черный космос, а он все мешал и мешал его не меньших размеров ложкой, иногда подсыпая в тягучую жидкость пару щепоток мерцающих звезд. «Вот, как чувствуют себя свободные от самих же себя люди», – подумал вдруг Джек, в то время как руки сами выудили из-под стола пакет с десертом и протянули девушке одну из вафель. «Они смеются, говорят о том, что ощущают на самом деле и совершают безумные глупости».

– То есть теперь все будет, как раньше? – с нескрываемым сомнением спросил брюнет, не прикасаясь к своему лакомству и не сводя задумчивых глаз с подруги.

На эти слова Кэти ответила просто, без слов – и оба сразу же поняли, несмотря на то, что никто не желал произносить вслух появившуюся в голове мысль. Девушка уже было поднесла ко рту угощение, собираясь отведать первый и самый вкусный кусок, но остановилась на мгновение и вновь улыбнулась, так чисто и ярко, что сам Джек не смог удержать хмурое лицо от такой же улыбки. Затем одним твердым движением сжала руку в кулак и тыльной стороной ладони провела по линии губ, размазывая алый блеск по щеке. А после… безудержно рассмеялась, не в силах сдерживаться ни одной лишней секунды, и этот след от помады, милое лицо и искренний смех как бы повторяли сквозь вспышки веселья: «Смотрите все, я та же Кэти Джонс, которой была прежде! Тут и вправду я, и не удивляйтесь, если это покажется вам сумасшедствием!»

Они были самые счастливые во всем полусонном кафе, наполненном чудными ароматами и тихим шепотом успокаивающей мелодии. За прозрачными стеклянными плитами люди по-прежнему куда-то спешили, шкрябая промерзшую землю носками ботинок и вжимая голову в воротники пальто и курток, а Джек и Кэти узнавали друг друга заново, будто за долгий месяц прошли на самом деле несколько лет разлуки. Кофе медленно остывал, окружая пару восхитительным ароматом, черничный крем таял на губах под хруст свежего вафельного теста, а они все смеялись и смотрели друг другу в глаза. Словно два влюбленных в жизнь незнакомца, встретившихся случайно в зимний солнечный день и не желающих теперь расстаться даже на долю секунды в страхе, что чудное мгновение навсегда от них ускользнет и растворится бесследно в чистом декабрьском воздухе.

Глава 37

«Это мог быть чудесный вечер, но, увы, ты тоже здесь и теперь вместе со мной дышишь прохладой звезд. А мне хотелось одиночества».

Когда Рэйчел вышла из дома с небольшим рюкзачком, сплошь набитым печеньем и множеством конфет, которые она только смогла насобирать из всех углов и вазочек, было жутко холодно. Настолько, что ей пришлось судорожно сглотнуть вязкую слюну и втянуть носом воздух, так, что его кончик тут же покраснел и потерял всякую чувствительность – оставалось только делать короткие рваные вдохи-выдохи и что есть ног бежать к месту встречи. Девочке даже начало казаться, что холод сковал зимний воздух, покрыл тонкой коркой каждую из древесных веточек и остудил солнце, высосал из него яркие краски, оставив после себя бледное пятно, отдающее в ясные полуденные часы какой-то смущенной желтизной; он облил двери домов невидимым клеем, и теперь жители города показывались из своих воротников курток и пальто еще реже, нежели раньше, и все время спешили, суетились, будто боялись чего-то ужасающего до дрожи; этот самый мороз сковывал ребра Робертсон, обнимал за плечи подобно самой ласковой матери и пробирался в самое нутро, охватывая паникой еще теплое сердце.

Один из самых холодных дней в году. Вернее, пока что единственный, потому как зима едва-едва вступила в свои права и начала вести нешуточную борьбу с бурым лиственным ковром, скомкала его, и вот уже хруст сопровождает бедного путешественника при каждом его шаге. Он будет осторожно идти вперед, чувствуя легкое головокружение из-за свежести ледяного воздуха, и недоверчиво озираться по сторонам в поисках малейших признаков человеческой жизни; но огромные витрины с выложенными напоказ цепями сосисок и копченостей угрюмо молчат, из газетных киосков провожают бродягу застывшие в напряжении буквы на печатных страницах, остановки тоже пустуют, являясь временным прибежищем для бездомных собак и кашляющих кровью кошек; и только некоторые кофейни и рестораны дышат ароматами свежеиспеченного мяса, тушеных в сырном соусе грибов, яблок и только что откупоренного вина, вторя другим, из которых веет нежной корицей и апельсиновыми дольками в чистейшем медовом сиропе, сквозь который, по заверениям пекарей, можно разглядеть собственное удивленное отражение… Они, как единственные живые островки в безмолвной долине, собрали внутри себя все самое прекрасное и замечательное, что есть на свете – ведь и люди там, заходя с холода и недовольна потирая озябшие руки, расплываются в улыбках, смеются и начинают другую жизнь, отличающуюся от существования вне дверей той или иной кондитерской. Женщины пьют кофе, обсуждая семейные неурядицы или другие тревожащие их мелочи; маленькие дети, снующие неподалеку, впивают пальцы в мягкое тесто карамельных пончиков, измазывают пухлые губы и безудержно хохочут; молодые девушка с юношей о чем-то неспешно беседуют, не отрывая влюбленного взгляда и почти машинально делая один за другим глоток теплого горячего шоколада; а где-то в самых дальних уголках этого дивного места две старушки дрожащими пальцами вдыхают горечь самого горячего в мире кофе и думают, что и вправду зима их замучает. Все эти люди, неожиданно собравшиеся здесь, становятся чем-то единым и тесным, как переплетенные между собой нити шерстяного клубка – сами того не зная, дарят друг другу сокровенное тепло и защищают от мохнатых лап декабрьского оцепенения.

«Быть может, в этом есть смысл», – подумала про себя Рэй, завидя издалека знакомые фары и уверенно двигаясь им навстречу. «Сделать такое место, куда бы приходили люди и улыбались. Вешали излишки веселья на стены, чтобы потом, когда через час или четверо придут другие, печальные и поникшие, они взяли бы парочку таких вот улыбок и почувствовали себя лучше. Только никому такое заведение не нужно – слишком дорого, наверное, стоит хранить счастье – иначе давно бы уже сделали в каждом штате по всей Америке».

Робертсон усмехнулась этой немного странной шутке и запрыгнула в услужливо распахнутую дверь автомобиля, который только подъехал и теперь недовольно урчал, выпуская в воздух молочно-белые клубы пара. Несколько часов назад, когда она все еще сидела на диване в мягкой пижаме и выковыривала ложкой остатки шоколадной пасты из стремительно пустеющей банки, то и подумать не могла бы, что совсем скоро отправится вместе с Тарой и ее семьей в эту самую поездку. Девочка тогда еще нехотя положила трубку телефона после немногословного разговора и задумчиво поглядела на оставленное в стороне лакомство. «Интересно, а что сделал бы Джек на моем месте? Наверное, выбрал бы встречу, но взял с собой лишнюю ложку и совершенно невозмутимо продолжил бы поедание шоколада…»

– Здравствуй, Рэйчел, – весело протянула сонная на вид женщина лет тридцати пяти в нежно-лиловом пуховике и смешной шапочке поверх темных кудрей. – Как чудно, что ты все-таки приняла приглашение! Усаживайся поудобнее, сейчас заедем за Тарой, и двинемся в путь. Не забудь пристегнуть ремень, милая!

Рэй послушно щелкнула металлической застежкой и уставилась в окно, в сотый или тысячный раз рассматривая мрачный пейзаж и собирая в голове разбегающиеся прочь мысли.

«Когда мы с Тарой увиделись в самый первый раз? Она бы расстроилась, узнав случайно, что я этого не помню. Как глупо. И ведь для многих первая встреча – самая важная, к которой всегда мысленно обращаешься и постепенно искажаешь на свой лад, чтобы в итоге получить картинку идеального знакомства. А мне нечего будет вспомнить. Если только не брать в счет всей нашей дружбы, хорошего и плохого – непонятно только, почему все помешались на этом самом первом ощущении? Как будто если меня вдруг угостят сладким мороженым или горсткой молочных орехов, а после громко обзовут на всю улицу, толкнут лицом прямо в грязь или подожгут подол длинного платья, радуясь моим отчаянным крикам, я оставлю последнее без внимания и буду думать только о чужой щедрости и вкусе того ледяного десерта. Если смогу думать, пока еще не до конца догорела одежда, и пламя не облизало кожу».

Но несмотря на все утешения, девочка все же никак не могла вызвать в памяти нужные ей отрывки. Приходили другие, сейчас не представляющие собой особой ценности – всплывали осторожно в мыслях, в то время как перед глазами маячили одни и те же отощавшие деревья и подмороженные фонари, небрежною рукой великана воткнутые в землю и там застрявшие. Рэйчел ясно представляла саму подругу, Тару Кливман, которую она с недавних пор стала называть «Кливленд» и при этом отпускать звонкий шлепок по своей же щеке в знак странного детского уважения. Могла назвать наизусть каждую из девяти крупных родинок на теле девочки или подробно рассказать, какие сэндвичи та больше всего любит есть на завтрак, но все эти беспорядочные картинки не могли в действительности заменить ту, безвозвратно утерянную, но… Рэйчел не сильно это беспокоило.

Ей было более, чем достаточно. Она знала Тару так хорошо, как должны узнать друг друга друзья, чтобы доверять друг другу некоторые сокровенные тайны без всякой опаски – а потому не заботилась о том, что ей было недоступно и неизвестно. Каждый из знакомых девочки мог видеть ее смуглое, чуть пухловатое лицо с выразительными глазами и невероятно густой чертой бровей, которые, как казалось раньше Рэй, нужно по утрам приглаживать крошечным гребнем; с сотню учеников ежедневно могли кивнуть головой в ответ на ее приветствие и увидеть копну рассыпающихся по плечам темных волос, похожих на стружку темного дерева, а ближе к корням обретающим угольно-черный окрас, подаренный щедрой природой. Десяток близких родственников могли знать и о том, что мама Тары сидит дома и вяжет одежду, растрачивая получаемые от мужа деньги на всякие бессмысленные пустяки и развлечения, словно ее своеобразное хобби сможет преувеличить каким-то образом доход семьи, но… Это общие описания. Те, которые, подобно мячу, путешествуют от одних губах к другим, чаще всего бесчувственные, мертвые обрубки некогда прекрасных животворных историй – а значит, есть и другие, оберегаемые и не упоминающиеся попросту. Робертсон они также были известны. К примеру, не каждый мог похвастаться тем, что знает, какой именно шоколад выбирает маленькая Кливман из своего новогоднего подарка – а Рэй отчетливо помнила, что это были маленькие пластинки Хершис с шоколадной крошкой в молочного цвета кусочках. Или другое, то, о чем вряд ли кому-то рассказывалось – Рождественский ритуал, когда пару ночей подряд девочки лепят свечи, чтобы потом комната вспыхнула пламенем нескольких десятков крошеный огоньков. Робертсон могла бы прокричать всему миру и о замечательной женщине, чьи свитера самые мягкие на всем свете, но кому это нужно, и услышат ли они, идущие по холодным улицам в неизвестность, занятые собственными проблемами и мыслями?

«Мы дружим, но как-то странно и недостаточно. Не как, например, с Джеком или Хлоэй. Тару можно пригласить на чай, вместе приготовить сладкое печенье или пересчитать застывшие на оконном стекле снежинки, болтая о всяких незначительных пустяках, но не было чего-то другого. Той особенной нити, которая стягивает двух близких людей и заставляет их чувствовать вдвое больше, нежели раньше; странной невидимой связи, позволяющей по одному только взгляду понять слишком много и ужаснуться от увиденного. С Тарой нельзя просто посидеть молча и подумать о чем-то недосягаемом в обыкновенные минуты; она не в силах утешить в порыве печали или слез, а может разве что положить на плечо руку и отпустить единичный сочувствующий вздох. Она хорошая, чудная, но другая – точнее, мы с ней одинаковые, и все же почему-то иногда мне становится страшно».

В такой тревожной задумчивости девочку и застала Тара, мигом прыгнувшая в машину, стоило той только начать свою остановку. Раскрасневшаяся, но веселая и свежая, Кливман поздоровалась с родителями и толкнула в бок подругу:

– Хэй, привет, мисс я-смотрю-в-окно-и-ничего-вокруг-себя-не-замечаю! Как настроение? Уже готова к самой лучшей поездке за весь уикенд?

– Да, Кливленд. Всегда готова, – уныло протянула Рэйчел, за что получила еще один легкий удар, и немного встрепенулась. – Ты что творишь?

– Нечего сидеть с таким лицом и строить из себя неудачницу. Мне столько нужно тебе рассказать, не поверишь…

И она долго-долго о чем-то говорила, сбиваясь и постоянно отпуская глупые смешки, но Рэй почти ничего не слышала. Все ее детское существо содрогнулось от того несильного толчка промеж ребер, а в голове крутились, подобно вставленной в старый громофон пластинке, отрывки ничего не обозначающих фраз и слов.

Она счастлива, – настойчиво повторял внутренний голос, в то время как девочка прислонилась лбом к обжигающе-ледяному стеклу и слушала бесконечный рассказ, – потому что не находит в счастье ничего плохого и подозрительного. Ей не нужно размышлять о его скоротечности и всех вытекающих последствиях, о проблемах и жизненных трудностях, а потому она имеет право пару раз улыбнуться тебе в лицо. В Кливленде сейчас жара; там приветливые пекари торгуют на мощеных камнем улицах жареными сосисками и сладкой кукурузой, подзывая прохожих громкими шутками; забытое кем-то радио вещает на всю площадь, разрезая неспешной мелодией тишину опустевшего города в самый огненный полдень; люди вытягиваются на диванах и пьют пиво, оставляя прохладный лимонад напоследок… У них совсем другая жизнь и иные на нее взгляды. Вот только наш Бостон все мусолит печальными глазами злополучное окно и иногда только задумчиво шмыгает носом.

***

Уже через сорок минут надоедливой болтовни одной подруги и ответной угрюмости другой, машина съехала с гладкого шоссе на грунтовую дорогу и вовсе остановилась, прожевав пару-тройку подмерзших кочек. Рэйчел не сразу поняла, куда они приехали и что собираются делать в этом забытом самим Богом месте, но послушно хлопнула дверью и тронулась вслед за дружной семьей: отец Тары, Генри Кливман, взгромоздил на спину огромный походный рюкзак с чем-то мерно позвякивающем при каждом его шаге, а миссис Кливман несла в руках выцветшую зеленую сумку.

Девочка долго не желала признаваться, что чувствует себя лишней в окружении этих людей. Они шли и мирно беседовали о непонятных ей вещах, придерживали друг друга за руки, тихо смеялись, так, словно никогда раньше этого не делали или не знали, что можно всего лишь идти по лесу и ни о чем не думать. Хруст шагов сливался с песней трех похожих голосов, и все это растворялось в некогда кристальной тишине серых деревьев и сумрачного неба – а они все раздвигали ветви руками, собирали венки и короновали ими друг друга, и разом все здесь стали малыми детьми, готовыми с головой зарыться во все мягкое и смешное. Это было странное чувство… Рэй шла на пикник, но не со своей семьей, а с совершенно чужими ей людьми, которых она искренне пыталась понять и изучить тщательнее; они брели без какой-либо цели, но сколько радости появилось на уставших лицах, когда небольшая полянка показалась из-за очередных иссохших за осень зарослей.

Чуть только путешественники уложили свои ноши за примерзшие к земле листья, женщина принялась колдовать над сумками, и вот уже спустя четверть часа на небольшом коричневом покрывальце появились первые тарелки с салатными листьями, готовые сэндвичи и много-много сладкого, начиная с банок арахисовой пасты и заканчивая нежным клубничным зефиром. Тара бросилась тут же помогать рассортировывать конфеты от прочей пищи, все еще тихо о чем-то рассказывая в надежде, что никто больше их не слушает, а Рэйчел только смотрела на все это с немым изумлением на полураскрытых губах.

«Так странно», – думала она, отходя в сторону и искоса наблюдая за мистером Кливманом, разводящим костер из принесенных с собой щепок и тонких веточек. «Все это. Ведь раньше и мы тоже так делали. Собирали самые высокие бутерброды, порой состоящие из одной только ветчины и плавленого сыра, а после соревновались, кто же быстрее сможет уместить в рот аппетитную громадину; пели песни в лицо подступающим холодам, отгоняя осенний дух жаром свежезаваренного мятного чая и дыханием тихих разговоров; сидели долго-долго в одном положении, пока не затекали ноги, но не хотели покидать дивного места, потому как знали, что не всегда сможем именно сюда вернуться. И мы все дали обещание – да, я помню, это было, когда я получила свою первую почетную грамоту за литературный конкурс в школе – что не похороним нашу традицию, и она будет много лет, если не целую вечность. Мама смеялась, описывая в тот вечер, как я со своим мужем и детьми должна буду обязательно приходить на общий пикник Робертсонов, как Хлое придется вылезать из теплой постели и со своим спутником жизни также брести по холодному лесу, спеша на звук настраиваемой гитары и запахи чего-то сладкого и изумительного. Мне казалось, так и будет на самом деле, но… Теперь маме куда интереснее встретиться с мисс Волдбери и обсудить ее будущих внуков, или выйти на лужайку и обругать садовника, который перепутал семена, и теперь в зарослях красных роз испуганно озирается по сторонам забытый всеми ирис, как нелепое пятно лилового цвета в идеально нарисованном кровавом пейзаже. Папа стал слишком много читать и работать; удивительно, как за чашкой кофе и кипой бумаг посреди ночи можно думать о чем-то, кроме спокойного сладкого сна в любимой постели. И мне казалось даже, что мы самая счастливая семья на свете, потому как другие то и дело надрываются в глупых ссорах, бьют посуду и кричат на весь дом о том, как же сильно они ненавидят друг друга и устали от такой жалкой жизни – в то время как мы пили вечерами какао и засыпали под очередной скучный фильм, обнявшись вчетвером и согревая друг друга нежностью. Куда это все пропало? Ведь если так просто обрести радость в дневных мелочах, значит, нам всего-навсего надоело это счастье?»

– О чем так глубоко задумались, юная мисс? – послышалось откуда-то совсем близко, и девочка неловко вздрогнула, оборачиваясь на позвавший ее голос. Мистер Кливман наклонился над уложенными в необычном порядке сучками и уже в который раз заставлял их вспыхнуть от пламени поднесенной спички. – Слишком сырой воздух сегодня, правда?

Рэйчел неуверенно кивнула и присела рядышком, изучая с любопытством мужчину с ног до самой его макушки. Тара не разу упоминала о том, что у ее отца есть одна странная привычка, к которой, однако, все с легкостью привыкают за считанные часы – к незнакомым людям, будь они моложе на два, четыре или даже двадцать с лишним лет, он обращался торжественно вежливо, как мог бы говорить с английской королевой на светском приеме. Правда, девочка сама не понимала, почему это так сильно ее позабавило, но еще раз вежливо кивнула и в каком-то неизвестном ожидании продолжила молчаливую игру.

– Что с вами, мисс Робертсон? – снова спросил Генри, и, видя как на детском лице расцветает смущенная улыбка, добавил тихо:

– Расскажите мне. Поверьте, я замечательный слушатель.

– Только не вздумай вникать в его советы! – вмешалась тут же миссис Кливман, смешливо грозя мужу указательным пальцем. – Он такого может тебе напридумывать… Взять хотя бы нашу бывшую соседку, миссис Джорджон, так этот молодой человек явился к ней в дом и после ее трогательного откровения о болезни сына предложил полностью обмазать того зеленкой! Глупышка ведь поверила, и маленький Чарли еще неделю всем на забаву ходил чумазый.

Мужчина засмеялся в кулак, прибавляя почти про себя: «Так была же Пасха…», но это не укрылось от Рэй, и она тоже позволила себе легкий смешок. И как будто оживленный эти радостным звуком, первый огонек охватил одну из щепок и перескочил на другую, перенимаясь в скором времени на все крохотные головешки. Кливман все же настойчиво повторил:

– Поверьте, мисс, если что-то вас сильно тревожит – лучше рассказать об этом незнакомцу и не чувствовать никаких мук совести. Я не смогу раскрыть вашу тайну друзьям или кому еще, в этом вся прелесть! По-моему, хорошо бы, чтобы в каких-нибудь уединенных кафе ты мог сесть за стол, взять кружку чего-нибудь теплого или будоражащего, а к тебе бы мигом подсаживался человек, и ты без утайки рассказывал ему о своем горе или счастье. Пожалуй, я бы даже ему заплатил и пригласил после на стакан хорошего пива под вечер – кто знает, может, стали бы друзьями после трех вместе распитых кружек… С вас же я не возьму ни единого цента. Но говорите, только если вам действительно этого хочется, юная леди.

Мужчина почесал короткую щетину, облепившую его шею и подбородок, и задумчиво посмотрел на сотворенный собой хаос; поначалу огонь прыскал и трещал в смутном беспокойстве, словно пробиваясь сквозь ледяную массу чистого лесного воздуха, а затем притих и начал гореть мерно и ярко, освещая лица сидевших рядом с ним теплым сиянием. Рэйчел подумала, что и вправду неплохо бы поделиться чем-то с этим внушающим доверие человеком, попросить совета, точнее, задать один единственный вопрос, который уже несколько недель подряд желает сорваться с языка и прозвучать на весь мир в ожидании своего ответа. Но… что-то останавливало ее. То ли взгляд мистера Кливмана, такой настороженный и испытывающий одновременно, то ли его странная манера общения, сбивающая собеседника с толку и заставляющая полностью забыться – и все же девочка решилась, осторожно, ненавязчиво рассказать, вместе с тем умалчивая самое сокровенное и важное, но так, чтобы это звучало хоть чуточку правдоподобно. Она поднесла к набирающему силу пламени руки и как бы невзначай бросила:

– А почему вы называете меня «мисс»? Разве так кто-нибудь еще говорит в Америке?

– Не знаю даже. Быть может, в отдельных штатах люди все еще не потеряли крупицу своей человечности и продолжают выказывать вежливость и учтивость, но это меня совершенно не волнует. Сами посудите – начни я беседу по-другому, вы могли бы счесть меня безграмотным и некультурным, а после сделать про себя вывод, будто все взрослые похожи на старого мистера Кливмана…

– Вы совсем не старый, – вмешалась Рэйчел с милой улыбкой, и мужчина охотно закивал головой на эти слова:

– Вот видите, вы отпускаете мне копмлименты! Разве я мог еще утром, наливая себе чашку шоколадного молока к моей тарелке овсянки, что милая девочка в лесу скажет нечто подобное? Разумеется, нет. Я всего лишь хочу дать собеседнику почувствовать его важность. Расположить его к себе, так, чтобы мы с ним оказались на равных и условно забыли про эти стереотипные разграничения пола, возраста и прочих подобных нелепостей. Потому для меня вы – мисс Робертсон, но, если позволите называть себя по-другому, я тут же изменю обращение. Обычно люди соглашаются, потому как это странный официально-деловой тон им наскучивает – вернее, только им так кажется в попытках самооправдания. На самом же деле, открыв мне свое имя, вы распахиваете мне собственную душу, исполняясь доверия. Просто сперва никто этого не понимает.

Мужчина отошел ненадолго, и Рэй все смотрела на горящий огонь, не в силах отвести отрешенный взгляд и подумать о чем-то кроме танца языков пламени. Будто разом все в ее голове смутилось, и некогда ясные мысли теперь казались такими непрочными и бестолковыми, что она сама терялась в них и не могла отвлечься на какую-то определенную. Этот человек заставил на некоторое время забыть о тревожащих душу сомнениях, оставить их в стороне и затмить чем-то прекрасным и ярким, к примеру, миролюбивым разговором у костра или сладким молчанием; но теперь требовалось вернуться к ним, выудить скользкие существа из-за клеенчатой завесы и явить свету такими, какие они на самом деле есть – уродливыми, отвратительными, но никак не желающими угомониться и оставить юную Робертсон в покое.

Наконец, в образовавшуюся на мгновение тишину вторгся мистер Кливман, держа в руках две кружки с дымящимся чаем и протягивая одну из них девочке. И… что-то переменилось внутри Рэйчел. Будто дивных запах услужливо принесенного чая пробудил в ней остатки сил, вернул к жизни, заставляя тяжело выдохнуть и все же поведать свою историю вечерней прохладе леса. Девочка сделала глоток, ощутив, как желудок наполняется приятной тяжестью, а по венам течет уже не кровь, а пряность мяты, и тихо спросила:

– Вас когда-нибудь предавали? Не думайте, что я еще маленькая, глупая, и не понимаю сути вещей. Так предавали, или вы счастливец? Но не так открыто, когда все же чувствуешь, что что-то между тобой и другим человеком безвозвратно потеряно, словно какая крупица чего-то важного исчезла, и теперь все рассыпается в хаосе… Может, я и любила его, хоть это было не то чувство влюбленности, что присуще всем подростком – мне хотелось сделать его счастливым. Заставить улыбаться, поверить в эту чертову жизнь и впервые насладиться ею, хоть он давно уже потерял всякую веру. Я пыталась дать ему все самое лучше, что имела сама, и этого оказалось недостаточно – и я чувствую теперь, что сама исчезаю куда-то, потому что не могу помочь ни ему, ни даже самой себе.

– Я понимаю. Нет, действительно, хоть мне случилось пережить подобное не в столь юном возрасте, но каждый человек должен пройти через это, чтобы стать сильнее. Но… Почему вы сдались? Почему не смогли довести до конца начатое и повлиять на молодого человека?

– Потому что я не справилась… – выдала после еще двух долгих глотков Рэйчел и что есть сил закусила нижнюю губу, только бы сдержать слезы. Перед незнакомцами нельзя плакать. – Должна была помочь ему, видела, что он нуждается, и подвела. Нас обоих, наверное. И я не знаю, что делать, мистер Кливман, просто… мне не у кого было спросить…

Голос предательски задрожал, и вот-вот рыжеволосая девочка должна была вспыхнуть громким стоном, выдавить из себя всхлип один за другим и от переполняющего ее чувства разрыдаться на лиственном ковре, как вдруг почувствовала на своем плече тяжелую теплую руку. Даже сквозь толстую ткань куртки ощущалось это странное тепло и спокойствие, и Рэй в удивлении, почти стеклянными от стоявшей в них влаге глазами взглянула на мужчину. Генри залпом выпил свою кружку чая и тихо, несколько густым голосом ответил, подставляя темную щеку костровым бликам:

– Запомни, милая – если это случилось, значит, несомненно так было кому-то нужно. И все неспроста. Конечно, я не твой отец, чтобы наставлять тебя и давать жизненные поучения, но один совет все же себе позволю – когда еще тебе столько откровений расскажет мужчина, с которым вы у огня делите самый вкусный чай, окруженные дыханием замершей в ожидании зимы? Каждый из нас для кого-то светит, – после небольшой паузы сказал он, бросив при этих словах восхищенный взгляд на Сару, разливающую по бокалам бордово-красное вино и чему-то улыбающуюся. – Мы этого не замечаем или делаем намеренно, а все же дарим другим свой свет, иногда получая взамен еще более яркое сияние. Никто не одинок, мисс Робертсон, ни вы, ни я. В этом мире слишком много чудного и замечательного, чтобы позволять себе хоть на секунду почувствовать себя несчастным.

Генри встал, оставив девочку в задумчивом молчании, и уже развернулся в сторону сидящих на расстеленном пледе, как замер в немом ожидании чего-то невидимого. Постоял так недолго, вдыхая ледяной сумрак полной грудью, и почувствовал легкий, едва ощутимый порыв ветра, который принес ему всего три слова. Почти бестелесный шепот, сливающийся с шумом хрустящей листвы, и все же мужчина улыбнулся и благодарно кивнул, когда в вслед ему прозвучало скромное, но исполненное детской надежды и честности:

– Меня зовут Рэйчел…

А сама девочка тут же отвернулась прочь, пряча стыдливое лицо в отблеске огня и не понимая, к чему она вовсе начала этот разговор и выдала последнюю фразу. Правда, она лишь после себе призналась, что гадкое ощущение на душе прошло полностью – словно волшебное откровение и вправду ее излечило, вот только вместо приятной легкости на душе стало как-то непривычно пусто и еще более одиноко, нежели раньше. Будто удалили все чувства разом, забрав вместе с самыми плохими и ту малость прекрасных, с которыми было так жаль расставаться, оставив после себя равнодушное НИЧТО, тихое и умиротворенное. И все же Рэй была благодарна даже такому исходу. Она бы, наверное, и дальше наслаждалась собственной компанией в тишине, нарушаемой изредка треском огня или отголосками разговора семьи Кливман (которые, верно, давно уже приступили к пикнику и вот-вот пригласят скромную гостью присоединиться). Однако, этого не произошло, а раздалось только где-то совсем рядом, буквально над самым ухом девочки:

– Рэй! Ты чего тут сидишь одна? Присоединяйся к нам, там куча всего интересного и вкусного за столом, уверена, тебе понравится!

Но девочка не сдвинулась с места, и вот Тара присела напротив нее и заглянула в горящие зеленые глаза, пытаясь прочесть подругу по этому самому взгляду. Замерла так на долгую минуту, видимо, делая про себя какие-то известные ей одной выводы, и вскочила, вихрем уносясь прочь и возвращаясь обратно с небольшой тарелкой в руках. Робертсон удивленно приподняла голову, и девочка тут же ответила, не позволяя вопросу слететь с приоткрытых губ:

– Я же вижу, мои родители уже успели тебе наскучить. Да, они такие, особенно папа – что за чушь он успел наговорить, пока меня не было? Наверняка что-нибудь про космос или звезды, или про часы, а может и обо всем сразу. Он очень любит рассказывать, когда его действительно с интересом слушают. Так что? Он чем-то тебя расстроил? Признавайся, ну же, теперь тут только ты и я, нас никто не услышит.