Фрактал Мороса

Не то чтобы этот звонок заставил его нервничать, но тревожил, хотя в течение дня разговор расплылся в других речах и эмоциях.

Ликас был уверен, что опаздывает, но оказалось, что еще пришлось ждать Юргиса и Шурика. Ему хотелось обсудить свою новую жизнь с кем-то, но не с компанией, и он уже жалел, что встреча получится втроем.

Он сел на скамейку под каштаном. «Зачем я живу? Кто я? Человек, который видел, может быть, больше в моем возрасте, чем другие. Я никогда не хотел ничего плохого, но все не шло с самого начала. Я был нищий в Литве, и все, кто мог, издевались там надо мной. Все родные исчезли безболезненно и незаметно. Все, к чему прикасался – погибало. Без школьного аттестата и диплома ПТУ я не смогу окончить институт и не могу вернуться жить туда, где родился. Чего же ждать? Я уже сейчас этой свободы, этой взрослой жизни наелся по уши».

К одиночеству привыкаешь быстро.

Пара лет – и необратимо.

Друзьями становятся продавцы и таксисты,

А семьей – автобусные пассажиры.

Никто не будет сердиться дома,

Что ты возвратился невесть во сколько,

И не заставит жить по-другому

Или пытаться собрать осколки

И больше не странно пить без тостов,

Слушать музыку и отвыкать спорить,

Гулять по осеннему городу вдосталь

Или бесследно уехать на море.

А главное, что свернуть не хочется,

Ведь ты дорогой идешь прямою.

Свобода – это всегда одиночество,

Она достается такой ценою.

В.М.

Весь день они шлялись по парку, пили пиво и даже подрались с бомжом, но не сильно.

– У меня дома есть ром, а мои все уехали. Рванем ко мне? – Юргис подобрел после пива и драки.

– Я не могу, встретиться надо.

– А я вот легко.

– Что у тебя за встреча?

– С бабой одной пересечься.

– Так если ненадолго, встретишься и приезжай.

– Можем и подождать, – кивнул Шурик.

– Хрен ее знает, что ей надо. Ну, давайте, – Ликасу тоже не хотелось расставаться, тем более что они сейчас не часто виделись.

Шурик на днях уезжал в Каунас. До осени. Ликас почемуто понадеялся, что Женя может предложить прогуляться или что-то еще такое, поэтому оставил друзей в стороне. Женя уже ждала.

– Тебе пакет. Привет.

– От кого?

– От нашей секретарши в деканате. Там внутри записка.

– Это все?

– Да. Пока! – она пошла к метро не оборачиваясь, в своем голубом комбинезоне, на шпильках. Совершенно умопомрачительная.

– Ничего себе девица у тебя!

– Пакет какой-то сунула и все. Девица у меня другая.

– Открой.

Ликас открыл. Внутри, обернутый в тряпку, был цветок в горшке. В записке было: «Факультет закрывается до сентября. Этот цветок В. Моросу. Прошу в сентябре вернуть. Спасибо. Пыркина Е.П.»

– На черта он мне нужен… Выкинуть, что ли?

– Оставь пока. Поехали.

Пошел дождь. На трамвае они подкатили к дому Юргиса. Поднялся ветер, а дома были тюлевые занавески и желтый свет от кухонной лампы, кошка, ром в круглых стаканах и матерные шутки на полулитовском.

* * *

Утром Юргис вымыл стаканы, похозяйничал в комнатах, чтобы было чисто. В коридоре стоял пакет, забытый Ликасом. Юргис достал цветок, он был сломан. Стебелек его, травянистый и нежный, с бархатными ворсинками, торчащими по витой спирали, переломился на нижней трети и листики лоскутками опустились вниз. Юргис взял ножницы, отрезал стебель почти под корень, полил заваркой, поставил на балконе, закурил. Он представлял город детства, где гуляет вместе с Таней по черной брусчатке, показывает ей улицы, дома с чердаками, населенными нечистью, и заброшенные храмы, где живут призраки.

* * *

Лето шло. Ликас переводил статьи и книги, Шурик ловил в Немане рыбу вместе с Симонасом и Йонасом.

– Пора прощаться с каникулами? – Женя и Таня сидели на спинке скамейки в Пушкинском сквере.

– Что ты имеешь в виду?

– Да просто хотела предложить собраться компанией, потусоваться вместе.

– Мы с Юрой завтра встречаемся, если Дарьяну отпустят, можем позвать ее и Виталика. Ты только Игоря не бери, он полный му-му.

– Я с ним месяц уже не встречаюсь.

– Я тебе позвоню вечером.

Юргис обрадовался идее погулять компанией, но прогулка скомкалась из-за дождя, и все оказались у Ликаса дома.

– Держи подарок, – Юргис сунул пакет с цветком, о котором Ликас и забыл уже. И все пошли пить водку с апельсиновым соком, есть крабовые палочки из минтая и еще какую-то дрянь. Гром гремел. Лето уходило, появились Шурик с Ларой, с которой, вроде бы, расставались.

– Виталик, мне надо идти, – сказала Женя почти сразу. Я цветок заберу, отдам его секретарше, а то ты точно забудешь.

– Забирай.

Женя сунула его в сумку, и в босоножках под огромным зонтом ушла через двор, сквозь зелень, которая даже в дожде не казалась уже юной.

* * *

Коробка Мороса. Письмо Алефтины сестре в Свердловск.

«Здравствуй, милая сестра Валюша, целую вас крепко, все семейство! После смерти сыночка Валеры я совсем сдала. Не знаю, сможем ли увидеться теперь. Написала завещание на твоих детей Ниночку и Николая.

Через месяц ложусь в больницу. Доктор Егоров просто чудесный. Рассказывает про свою жену. Восхищаюсь ими.

И еще я распробовала недавно кокосовые конфеты. Очень тебе рекомендую. Если в Свердловске их нет, пришлю тебе бандеролечкой.

А еще хотела рассказать тебе новость. Витальку, Ириного внука, посадили в тюрьму. Я с самого начала поняла, что что-то с ним не то. Воспитывали его плохо, гнилая порода. Хорошо, что Ира не дожила. Убил свою непутевую мать, убил чужого ребенка! Дали 15 лет, но я бы, конечно, расстреляла.

Обнимаю тебя, дорогая сестра! Будь здорова! Твоя Аля».

* * *

Ликас уже три недели не ходил в институт и ничего не переводил. Он болел. Шурик приносил еду, Дарьяна уже давно не звонила и не появлялась. Он лежал в полузабытьи, в полубреду и ждал, что придет огромный безмолвный человек, но он не приходил. По потолку ползла большая улитка.

«Улитка рождается из точки и нарастает, нарастает, накручивается по логарифмической спирали, по формуле Фибоначчи. Улитка может расти бесконечно, каждым витком расширяя Вселенную. Павлиний хвост на настенном календаре, эти вульгарные глазья из перьев расходятся не веером, они расходятся из точки и распределены по принципу золотого сечения.

Лепестки розы, вихри и цунами, солнечная система, знания и информация, законы развития и краха цивилизаций.

В однородном пространстве был зародыш кристалла. И это был Бог. Эта точка, откуда растут лепестки розы, это точка на верхушке панциря улитки – это Бог. Это сингулярность⁷². И Бог был единицей в пространстве нуля. А дальше: 1+1=2, 1+2=3, 2+3=5, 3+5=8, 5+8=13, 8+13=21…

И Бог – это расширение из единицы в бесконечность. Не было ничего, потом был Бог, потом двухмерность, где мы – подобия Бога, блуждали на плоскости, оттуда мы пришли сюда, теперь – трехмерный мир. Никакого четвертого измерения нет, но все в последовательности расширяется вместе с Богом, потому что он расширяется вместе с мерностями пространства, мерностями нас, и так до бесконечности. Но жить в трехмерности после двухмерности сложно. Как же надо постараться сейчас, чтобы потом там, где ты нынешний – просто тень себя будущего, можно было бы жить? Сколько знаний, труда, навыков и мудрости надо получить, чтобы идти в следующий виток?!

Безмолвный человек. Безмолвный человек. Один плюс один, один плюс два…»

Над ним стоял Юргис с пачкой антибиотиков.

– Пей уже, пока не сдох! Что ты бубнишь: «тройка, семерка, туз, тройка, семерка, дама!»

* * *

– Везет тебе, Варя, что ты в штате не работаешь, только и катаешься по заграницам.

Мы с Пашей пьем чай в столовой префектуры.

– Да и ты, по-моему, не перетрудился.

– На работе не перетрудился, а дома, сама знаешь, сколько забот. Варь, вот у тебя дочка еще маленькая, а у меня сын большой, и с ним одни проблемы. У тебя есть знакомый репетитор французского языка?

– Шутишь! Нет, конечно.

– И у меня нет. И никто в семье французский не знает, а сыну нужно!

– Поищи в интернете.

– Ищу…

– Кстати, Морос давал частные уроки физики, химии…

– Слушай, хватит мне про своего Мороса. Хоть метафизику он там преподавал…

Меняю тему, понимаю, что некстати начала о своем. Но перед глазами стоит трудовая книжка Мороса. Он пытался поменять работу, искал новые источники дохода, добивался получения диплома, хотел поступить в другой университет, но не сдал именно иностранный язык. Он совершенно точно пил: есть две справки из вытрезвителей. Попытки преподавать официально, устроиться в разные совершенно неожиданные места не дали никаких результатов, и он жил только переводами. В 1990-е годы бывший Союз захлестнула волна переводной литературы, она неконтролируемо хлынула из Европы и Америки и была единственным средством к существованию Ликаса Мороса.

* * *

Спустя много лет после того, как студенты получили дипломы и разошлись работать кто куда, несколько ребят из группы организовали встречу. Они увиделись впервые с тех пор: семейные и неженатые, беременные, пьющие и заматеревшие. Ликас заметил Женечку. Тоненькую, загорелую, в белых брючках. Она чуть-чуть только повзрослела, и это шло ей.

За нарочито грубым барным столом она казалась нежной еще более контрастно. И кто к кому подсел первый, Ликас даже не вспомнил бы.

– А ты диплом так и не получил?

– Нет.

– Работаешь там же?

– Да, перевожу.

– А дальше что?

– А дальше женюсь на тебе, и заживем!

– А может, я не захочу?

– Не может быть!

– Демо-версию, тест-драйв? Слабо? – Женечка хорошо уже приняла и вульгарно захохотала, запрокинув голову.

– Мне слабо? Ты шутишь?! Можем хоть сейчас в туалете вставить диск с демо-версией.

– Фу! Дурак!!!

Они замолчали. Из-за ее неожиданного вскрика заоборачивались однокурсники.

– Пойдем ко мне?

– Нет, я хочу, чтобы ты ко мне приехал. Я хочу быть хозяйкой.

– Как скажешь.

Ликасу было все равно. И он понял так, что квартира Жени сейчас пустая. Ехать пришлось всего одну остановку на метро. От «Кузнецкого моста» до «Китай-города». Она жила в самом центре.

Когда шли от метро – редкие фонарики, реклама, деревья кивали им. Старый дом с никогда не ремонтировавшимся подъездом серой скалой жил над улицей. Лыжи и велосипеды, тряпки, банки. Чье это все? Владеет этим среднее арифметическое человека общего подъезда, необъяснимого, московского, центрального.

– Ты живешь с родителями?

– Я снимаю, – Женя застеснялась на миг или засмеялась, он не понял, – это не моя квартира.

– А-а.

–Зато в центре и на свои деньги. И я ни от кого не завишу. Заходи.

Ключ ее повернулся против часовой, дверь, обитая дерматином, провалилась внутрь, бросив отсветы на ряды горизонтальных нар для банок с консервированными помидорами.

Он шагнул. «Надо же. Я был уверен, что в таких домах живут только те, кто имеет дачу на Рублевке, а тут опять грязь и бедность».

До подложки стертый паркет. Обои – их клеили сразу после революции, когда хозяин всех этих комнат был один и дом не распался на блошиный мир коммунальных комнат.

– Не бойся. Смотри, какой комод!

Комод был знатный, из тяжелого дерева, с резьбой, изжелта-черный. Ничей.

– Налево. Налево.

Хлопнула дверь без щелчка.

– Ты закрыла?

– Да.

Разобранный диван, телевизор. Шкаф, сделанный кемто совсем недавно из ДСП, без дверей. В нем платья. У трюмо – помады и тени. «Кто бы мог представить, что Женя, неземная, гордая, живет, хоть и в центре, но здесь? В грязной комнате, где белый потолок принял цвет «индийский желтый»⁷³. Ну да ладно, разве я здесь ради этих штор, лыж и столешниц? Видали и не такое…»

Робость от странности места все-таки не оставляла.

– Виталик…

– Да.

– Ванна здесь не очень. Ты не против, если мы так?… Никуда не пойдем?

– Мне все равно. Так даже лучше.

«Сегодня суббота. Наверное, все поразъехались…»

Он расстегнул ее пуговки.

– Смотри, – она подвела его к окну, – отсюда видно старые улицы. Третий этаж…

– А я живу на втором.

– Но не в центре, не на Китай-городе.

– Тссс…

Он отстранил ее от дверей. Как-то бессмысленно ловко и просто за руки опустил на кровать. Женечка была как пушинка.

Тени от уличных фонарей и фар машин свернулись в водоворот светового контраста на тюле, на потолке. Резко и резко, и резко и медленно, тянуще резко, резко, а теперь пара минут и от избытка нового – снова – резко, резко, резко, выдох. Она открывает глаза, он закрывает.

Молча лежат они. Пара минут, Женечка гладит его по жилистой светлой руке. Губы ее прикасаются к локтю, выше, к плечу.

– Тени танцуют.

– Да, я каждую ночь смотрю на кружево этих теней.

– Ты знаешь, зачем они?

– Чтобы пугать нас загробным миром. Танцем ночи.

– Тени – это мы в прошлом, из которого мы вышли, есть еще одна тень, но она одномерна и не видна. А потом наша тень станет трехмерной.

– Зачем мы такие себе нужны? – она водит взглядом по потолку, цепляясь за бегущие отблески.

– Чтобы показывать, где солнце…

– Видишь стык бревен на потолке?

– Да.

– Блики от первого троллейбуса. Они проходят ровно посередине.

– Ты знаешь, что середина везде?

– Да. Вселенная бесконечна. Она бесконечна относительно любой точки, стало быть, середина может быть где угодно.

– А я думал всегда, что она все-таки по-разному бесконечна относительно разных точек. Какое твое число?

– Два.

– Два…

– Это прошлое.

– Женя, ты думаешь, два – это прошлое?

– Не знаю… Настоящее – это тройка.

Они замолчали. Луна передвинулась от левой створки до правой створки оконной рамы. Была уже ночь, и голоса стихли.

– Будем спать?

– Да, – она надела ночную рубашку, и лунное тело ее скрылось во мгле одеяла, погасшее моментально.

Она почти уже протрезвела после студенческой встречи. Но сон уже наваливался, глаза закрывались.

Ликас, разморенный, согревшийся, радостный этой близостью, лежал в полудреме. А дух старого дома, как дух старого Каунаса, зачаровал его, обездвижил.

Звуки борьбы Женя услышала сразу, просто не сразу дошло, что это.

Кухонный нож, черный, висел над ним в свете, падавшем из окна.

Ликас схватил за запястье тонкую, поразительно тонкую руку. «Кто это?» – пронеслось, но думать было некогда.

Старым уличным приемом, не касаясь ножа, он развернул руку и полоснул по горлу этим же лезвием. Но в уличных драках дотянуться до горла все-таки не получалось.

«Почему так легко? Кто это?»

– Ли… Не бойся, не шевелись. Я включу свет, – Женя впервые хотела назвать его Ликас, но не смогла. Руки ее не дрожали. Она включила свет, закрыла дверь.

На полу лежал убитый ребенок.

– Кто это?

– Сын соседей. Он ненормальный.

– Может, это мы ненормальные.

– Давай сотрем твои отпечатки с ножа. Он говорил, что хочет покончить с собой. Вот пришел и зарезался перед нами.

– Там нет моих отпечатков.

Пришли соседи, милиция. Родителей не было.

Неблагополучная семья, ребенок, вернее, подросток, стоял на учете. Никаких мотивов убивать не было ни у кого.

«Вот и приехали. Я собственными руками зарезал ребенка. Раньше все загибались сами, далеко и незаметно…»

* * *

Комар с тонкими волосистыми ножками долго-долго кружил, ища место, очерченное инфракрасным, он подбирался то слева, то со спины на загривок, а потом просто с размаху заехал прямо Юргису в рот, завяз в слюне, затрепетал, утонул.

– Тьфу!

Сентябрьский лес, северный, полный солнца, где деревья растут, поднимаясь на сфагнумных⁷⁴ кочках, ржавь роняя с небесных вершин. Никакого азарта, ни поиска, только свет на отвесную гладь, только холод сквозь солнце, неровности блиндажей на крутицких холмах⁷⁵…

Приятели-врачи возвращались к шоссе по бетонке. И вдоль этой дороги стояли дома – старые деревенские, дачи девяностых со львами у ворот, с золотыми шарами вдоль стен глухих заборов. По обе стороны бетонки. Нарские пруды разлились гостеприимным пристанищем белых цапель и рыболовов. Подростки, местные жители, ехали на велосипедах, и бетонная дорога била под колесами на стыках плит паровозным ритмом.

Взрослый дядька доктор Юргис возвращался из загородной поездки за грибами.

«Для кого-то все это родное – привычные: песчаные дали с облаками, расчеркнутыми дефисами цапель, распаханные под зиму поля с тощими ветровыми перелесками. Те, кто живет здесь, не удивляются туманам и птицам как новому. А мое родное осталось за тысячу с лишним километров отсюда, в готических нефах каунасских святынь, в холодной воде литовского Рубикона».

И в глазах доктора промелькнула грусть, ирония, и покой, и улыбка, и смирение.

Он встряхнулся, провел пальцем по щеке, погладил бороду, сказал что-то спутникам, и все прыснули со смеху.

* * *

«Факс. Отправлен 3 марта 1999 года. 16:41. Издательство N. Получен: Поликлиническое отделение, травматология.

Юргис, надо срочно встретиться. Когда ты можешь? Перезвони. Ликас».

* * *

Они пили чай на кухне, вернее Юргис пил чай с какимито шоколадными кренделями, а Ликас сидел присмиревший, радуясь скрытно, что еще не умирает.

– Слушай, ну я не оториноларинголог, но это просто тонзиллит. Ну он у девятерых из десяти бывает.

– У меня не бывает.

– Ну и вот, появился. А ты нотариуса вызвал и трахеотомию собрался делать.

– Я в Литве вообще не болел.

– И я не болел. Все когда-то бывает в первый раз.

– Я в девяностом всю ночь мерз у парламента, а потом меня менты забрали, и я спал на полу в какой-то комнатухе, потом в морг повезли к отцу, и я даже тогда не заболел.

– А здесь из-за чего началось?

– У форточки постоял. На бабу с сиськами в окне смотрел.

– На бабу с сиськами…

– Да, я это замечаю.

В памяти Юргиса замелькали забытые кадры: Вильнюс, январь 1991 года, силуэт девушки с большой грудью в окне, залпы танков и лицо Миколаса Мороса.

– Ты сказал про отца… А знаешь, я его видел в ту ночь у телебашни.

– Да?

– Да.

– Ты не говорил раньше.

– Не хотелось об этом. Если бы моего отца убили, а потом кто-то рассказывал, как это было…

– Ты видел, как убили?

– Ну не совсем.

– И как это было?

– Я его заметил на улице, он был не один, с Кальтербладским и еще какими-то людьми, они меня прогнали. Потом пошел греться в подъезд. И в одном окне залюбовался девушкой с большой грудью. И именно потому, что на нее смотрел, заметил на соседнем балконе твоего отца с винтовкой. Я подумал, что он будет целиться в русские танки, а он стал стрелять по толпе. Я… маленький был тогда, решил, что он на стороне русских, а потом, конечно, понял…

– … Что он провокатор.

– Да. А потом его потащили убитого свои. Но не просто тащили, а вроде как пьяного или раненого вели. Но я думаю, что он был уже мертвый. И свои же убили.

– Наверняка. Конечно, свои, – Ликас помолчал. – Знаешь, Юргис, мы ведь умираем, по себе не плачем. Поэтому мы по другим плачем, как по себе. И как ни относись, а все равно жалко. Значит, отца убил Кальтербладский.

– Выходит, так. И что теперь? Мочить его пойдешь?

– А чего ты хочешь от меня, а? Ешь свой крендель.

Юргис хмыкнул и прошел мимо него к окну.

– О, у тебя есть пиво…

– К чаю?

– Тебе!

– С моим горлом?

– Сейчас сделаем, – он щелкнул открывалкой. – Вскипятим его, и будет то, что надо!

– Что за мерзость? Мерзость… Кальтербладский … Я почти забыл о нем. Где он сейчас?

– Вот я так и думал, что ты начнешь выяснять. Понятия не имею.

– Я что подумал…

– Что?

– Я давно еще думал, что он связан с исчезновением матери. Он же работал в министерстве образования, то есть мог повлиять на выдачу аттестата и диплома.

– А диплом был?

– Мать по телефону сказала, что получила аттестат и отправила его мне служебным письмом. Единственный, кто ей мог помочь в этом как общий знакомый – Кальтербладский.

– Хорошо, пусть так, но почему ты делаешь вывод, что она пропала из-за него?

– Никаких доказательств, конечно, нет… Но Кальтербладский, выходит, знал, что она одинокая женщина, муж убит, сын в розыске, убежал, родственников нет. Мог потребовать любые документы якобы для возвращения аттестата. Она в этом ничего не понимала. И вот она исчезает.

– Но ведь это мог сделать и кто-то другой.

– Мог, но явно разбирающийся в деле аферист. Ведь ее не ограбили, а именно убили из-за квартиры.

– Квартира еще не была приватизирована?

– Нет, конечно, но в том-то и дело. Успей мать ее приватизировать, квартира бы отошла мне. А здесь хозяйка официально отказалась от найма, как будто уехала. И тела нет. Я не знал, что Кальтербладский так близко знаком с ситуацией в семье, пока ты не рассказал про отца.

– Столько лет прошло. Ничего не докажешь.

– Я и не собираюсь доказывать.

– Не мсти сгоряча. Вообще, это очень темная история. И еще вопрос, какая выгода Пшемыслу Кальтербладскому переводить квартиру в городской фонд?

– Возможно, какая-то косвенная. Он высокопоставленный госслужащий, какие-то межотраслевые махинации, смутное время…

– Тогда, если хочешь отомстить, отомсти, не выясняя. Так у тебя хотя бы не будет видимых мотивов.

* * *

Этой ночью Ликас не спал. Звезды смотрели сквозь бабушкин тюль. Как-то так само собой получалось, что животные, люди рядом с ним гибли, но он не мог вычислить закономерность. Она точно была. Он знал. Перебирал в голове логические цепочки. Погибали те, кому он желал смерти? И да и нет. У него не было ненависти к тем, чьим виновником смерти он стал, но сказать, что он категорически не хотел их гибели, он не мог.

Можно ли так убить Пшемысла Кальтербладского? И нужно ли? Есть ли к нему ненависть? Нет.

Он не знал его лично, и поэтому ненависти не было. Хотел ли его смерти? Да. Но ведь не все так просто.

Наверняка ему известны не все гибельные эпизоды, но если взять то, что он знал: собака, аист, родители, бабушка, Альгирдас, ребенок…

Время года? Разное. Время суток? Разное. Настроение – ничего особенного. На голодный желудок? Нет. Безмолвный человек? Нет связи. Сердце болело или нет? Нет связи. Как искать логику в иррациональном явлении? Да еще известном только отчасти?

«Не льсти себе, Ликас, ты не есть иррациональность, ты не число пи, ты не коэффициент золотого сечения. Ты только звено! Если так, то надо искать закономерности в частях иррационального, а это значительно проще». В темноте он включил ноутбук, рассчитал то, что казалось менее сложным. Он так и сидел один, больной, в крошечной комнатке, перебирая последовательности нулей, повторы цифровых сочетаний. Уснул утром, когда стало светать. Он уже знал, что разгадал ребус. Разгадал, просто глядя на цифры. Здесь нет прямой логики.

И когда проснулся, первое, что пришло на ум – схожие убывающие последовательности числа Φ⁷⁶. «Я мог бы быть любой из них. Я хотел быть той собакой – свободной, помоечной, ничьей. Аистом – не хотел. Это событие не из закономерности гибельной череды. Это было осознанное убийство. Я хотел быть Альгирдасом, богатым счастливым литовцем. Без зависти, просто для разнообразия, из любопытства; отцом, который ничего никому не объясняет; матерью, потому что она жила на моей Родине. И всеми я хотел быть в разной степени. Чем дальше – тем меньше. Собакой хотел быть сильно. Мальчиком, который жил в огромной таинственной коммуналке – мимолетно, скорее, просто хотелось быть кем-то в этом доме. Но тем не менее. Может быть, кем-то, кто погиб в этой последовательности, я не хотел быть, но некоторые схожие цифровые звенья иррационального числа имеют различия, они не абсолютно идентичны.

Множество людей долгое время рядом со мной живет, и ничего не происходит. Я никогда не хотел быть Юргисом. Мы слишком похожи. Я не хотел быть Женечкой – слабенькой, хоть и умной девочкой. А хочу ли я быть Кальтербладским? Или, разгадав механизм, я уже не смогу им пользоваться? Или я обманываю себя, что разгадал?

С этим он заварил себе чай, вставил дискету в ноутбук и начал переводить, погружаясь в мир мягких согласных.

* * *

– Жень, ты приедешь в выходные? А то тебе письмо какое-то пришло, – сказала мать между прочим.

В субботу, после совместного ужина, папа достал письмо из выдвижного ящичка.

– Заказное, но я не рассмотрел.

– Спасибо, – Женя бросила его в сумку. Открыла только на работе, в понедельник.

Письмо было из следственных органов.

* * *

Между тем Ликас погрузился в цифры. Число Φ, набор цифр последовательности золотого сечения – везде, на разных участках в них встречались повторения. Это были не 1, 2, 3, 4, а повторение цифровых комбинаций из сложных убывающих последовательностей, оканчивающихся нулем – уничтожением. «Я подвожу последовательности к нулевому завершению. Я в таких цепях являюсь необъяснимым катализатором убывания».

* * *

Он закончил перевод кулинарной книги. Перевод занял две недели, и сейчас, перелистывая страницы, Ликас представлял себе милую седую старушку, которая будет печь тыквенный пирог по переведенному им рецепту, молодую длинноволосую красавицу, в ожидании бойфренда стряпающую маковый рулет. Сюрреалистический мир уютных семейств с вечерней готовкой.

Единственное, что он мог приготовить по этой книге – блины. Мука и молоко у него были.

«Соль, сода, сахар, растительное масло…» Беловатожелтая жижица нежно мерцала на дне кастрюли. «Недавно была масленица, у меня свой календарь. Блины одиночества». Первый прилип к сковороде, черный дымок поднялся вверх. Одна сторона его напоминала лунную поверхность, другая, нижняя, почернела, растеклась. Блин сморщился, когда Ликас попытался соскрести его со сковороды.

«Это аист. Черно-белый. Растерзанный. Второй блин отлепился от сковороды, но из неумелых рук ляпнулся на пол.Третий опять прилип, его корочка слезла с сырого тельца. «Как шкура с раздавленной собаки». Получился только последний, десятый блин. Когда Ликас положил его на отдельную тарелку, первый и третий уже остыли. Это были не блины, а комки, но на удивление вкусные.

* * *

Женя не собиралась к нему сегодня. Но письмо, вначале проигнорированное, а теперь прочитанное, не давало покоя. Надо было понять, как поступать дальше.

Новый следователь после скандальной отставки прежнего пересматривал недавние документы и нашел в деле о гибели мальчика нестыковки. Вызывало вопросы экспертное заключение по следам крови и еще кое-что. Понятно, в письме этого не было, но Женя почувствовала, что вызов

к следователю – плохое дело.

«Пора заканчивать эту историю, расходиться. Вообще, тупая тема – встречаться с бывшим однокурсником. Ему двадцать восемь лет. Ни образования, ни нормальной работы. Нищий переводчик дешевых брошюр. У него есть квартира, но больше ничего нет. Мужчина, который на моих глазах зарезал ребенка… А еще у него нет никаких стремлений, никаких планов. Он однажды только по пьяни ляпнул, что хотел бы жениться на мне; никогда не говорил, что хочет детей, пусть даже не сейчас. Мимолетный роман и все. Да, он был интересный, странный, но теперь уже становится скучно».

Каблучки ее лаковых сапожек стучали по тающему гололеду, в черной сумке она несла письмо-камень. «Мне двадцать восемь лет». Каблучок разбивает льдинку. «Пустые романы». Удар каблука. «Долгие романы». Удар каблука. «Безрезультатные встречи с богатыми козлами». Каблук разбивает льдинку. «Если бы я взяла вину на себя, что стал бы делать Виталик? Признался бы? Если все рассказать следователю, сколько ему дадут? Пять лет? Десять?» Удар каблука. «А мне? Так же, наверно? Пол не имеет значения». Скрипнула дверь в теплый вонючий подъезд. «Тяжко. Невыносимо».

Ликас не ждал ее. И когда он открыл, Женю, пришедшую через холодные дворы, через лестницу цвета бордовой грязи, вдруг обдало странным запахом сахара и молока.

Он стоял у двери, невысокий, словно бы собранный, как пружина. Он никогда не казался расслабленным. Ни за пишущей машинкой, а впоследствии за клавиатурой, ни в парке с Юргисом, куда они, бывало, ходили гулять вместе.

Он был такой же, как всегда, напряженный и мрачный, в аромате ванильного сахара, с полотенцем в руках.

– Ли, ты что это?

– А я пек блины. Проходи.

И такое чувство жалости накрыло ее, что все недавние мысли пропали напрочь. Это была всепоглощающая, страшная до содрогания жалость, с которой чувство любви у русского человека никогда не сможет тягаться.

– Тебе один блин остался. Смотри, каких напек! – Ликас протянул ей единственный красивый блин на блюдечке. – Прости, остальные съел.

– Ничего себе! – она вымыла руки и взяла тонкий, солнечный, а не лунный блин двумя пальцами. Он растаял во рту, кисловато-сладкий, с хрустящими темными краешками.

– Как тебе в голову пришло печь блины?

– Не знаю. Книжку кулинарную доперевел, вот и взялся. Захотелось. Там рецепты такие… Заманчивые, что ли.

– И они у тебя сразу получились?

– Да.

– Удивительно… Подряд одинаковые?

– Да, – он засмеялся. Смех этот был безобидный, простой, и ей еще жальче стало его. Он не знает про письмо. Он думает, что она вечером пришла, потому что любит его, верит, что все блины получились отменными как один, останется с ним ночевать, и это конец сказки. Хороший конец. И какое счастье, если бы так оно и было.

– Прямо не блины, а точка Фейнмана⁷⁷.

– Почему?

– Все одинаковые.

– У Фейнмана только шесть одинаковых девяток, а у меня десять. И не девяток кривых, а солнышек, значит – нулей. Девятки встречаются в числе пи чаще всего, а нули реже всего. Число пи – скучная штука…

– Интересно, на какой позиции стоят десять нулей?

– Интересно, почему такое сравнение пришло тебе в голову? Но если первая точка Фейнмана – в первой тысяче от начала пи, то вторая – на 194 тысяче.

– Значит, если раз в тысячу лет два человека думают об одном и том же, с ними потом это может повториться через 194 тысячи лет.

– Нет, это повторяется ежеминутно.

– И никогда.

– И никогда.

Машин во дворе теперь стало много. И оттого, что даже ночью кто-то приезжал, уезжал и парковался, по потолку бежали светлые блики, как еще полгода назад в Жениной коммуналке. Ликас спал.

«Я никогда его не предам. Я не могу его ни разочаровать, ни обидеть. Никаких писем. Я смогу это разрулить. И не мучить его». Спустя пару часов из сна ее вытащила мысль: «Мне скоро тридцать. Может, я и родить-то уже не смогу», – и она уснула снова с чувством, что могла бы пожертвовать. Могла бы пожертвовать…

– Ты вернешься вечером?

– Да.

* * *

Была настоящая солнечная оттепель.

– Евгения Игоревна, проходите, присаживайтесь, – следователь был похож своим мужским типажом на Виталика, но совсем другой повадки.

– Евгения Игоревна, я ознакомился с делом о самоубийстве Руслана Гордеенко.

– Так.

– Возникли дополнительные вопросы к свидетелям, – следователь перекладывал на столе бумаги в крафт-конвертах и не смотрел на нее.

– И что же?

– Он же зарезался у вас на глазах.

– Да, но в темноте. То есть при нас, но почти не видно было.

– Расскажите еще раз с начала, как это было?

– Простите, как вас зовут?

– Вадим Андреевич.

– Вадим Андреевич, мальчик зашел, когда было темно. Около двенадцати ночи. Я была уверена, что дверь закрыта, но она не захлопнулась.

– Вы были не одни…

– Да, со мной был мой друг Виталий Морос. Он был у меня впервые.

– Вы вместе учились…

– Да. Мы вместе учились в институте. Он был, правда, вольнослушателем. Но мы проучились все пять лет.