Фрактал Мороса

Он очнулся где-то через час от холода. Буржуйка²⁹ погасла. Йонаса не было. Симонас и Юргис спали, сидя на деревянных ящиках, привалившись к стене. Ликас пошел к дому, с трудом разбирая дорогу.

* * *

– Мразь! От кого ты родила этого урода!? – кричал отец. – Твой папаша алкаш, и этот ублюдок весь в него! – послышались звуки ударов. Ликас не знал, кто кого бил.

– Ты ни хрена не занимался им! – кричала мать. Ее визг пронзал холодный воздух квартиры. Дальше Ликас не разбирал. Ему хотелось пить, но встать, чтобы не наткнуться на родителей, он не мог. Вчера он был пьяным впервые и теперь впервые ощущал все прелести похмелья. Голова готова была лопнуть, и эти крики, эти звуки ударов… Ликас не знал, сколько сейчас времени, его кушетка стояла в коридоре однушки, окон не было, часов тоже. Синтетическое одеяло верблюжьего цвета пахло потом и грязью. В юности мир окрашен контрастными цветами. Нищета, грязь, запахи бедности штемпелем пропечатывали память. «Плечо. Почему так болит плечо?» Он высунулся из-под одеяла, осмотрел руку. Во все плечо растеклась багровая гематома. Он ума не мог приложить, откуда она. Дорогу домой Ликас не помнил. Возможно, упал, или когда дрались с Йонасом. Но он был почти уверен, что это ударила мать. Так оно и было. Когда Ликас притащился, мать стояла со сломанной деревянной полкой, пытаясь ее приделать к стене…

* * *

Белая изморозь замерла в безветрии. Маленькое кафе открылось на перекрестке. Оно светилось огоньками бумажных плафонов, недоступное Ликасу. Утро. Пронизывающее влажностью раннее утро. Сегодня воскресенье. Школа закрыта. Ликас ушел из дома рано, буркнул, что их везут на экскурсию. Не было сил оставаться дома с отцом и матерью.

Теперь он один бродил в своей тоненькой черной курточке по спящему району. Булочная сегодня не откроется. Симонас больше не пустит в гараж. Так деревья живут под открытым небом. Они тянут вверх мокрые черные руки, ловя ими холод.

Ликас наткнулся на машину такси во дворе. «Такси… Ничего себе. Кто-то ездит на такси, да еще в такое время». Он сел поодаль на детской площадке, чтобы понаблюдать за тем, кто сядет в машину.

Минут через семь из подъезда вышел Альгирдас. Альгирдас! Взрослый красивый парень с тонкими паучьими руками неимоверной силы, с которым они, бывало, дрались, который иногда позволял себе участвовать в забавах нищих ребят из русской школы. Сам он учился в литовской. Ему, наверно, пятнадцать или шестнадцать лет. Он нес кожаный дорожный чемодан, а за ним шла мать. Стройная изящная литовка с благородными чертами лица. На ней было лилово-дымчатое пальто, сапожки на каблуках. «Наверное, вся моя жизнь стоит дешевле, чем это пальто. Почему все, что со мной ни происходит, превращается в пытку? Почему моя мать – страшная тупая корова, отец – нищий полоумный дегенерат? Бабушка только… У меня есть бабушка в Москве. Вот бы к ней…»

Ликас не общался с бабушкой с лета. Ему очень хотелось написать письмо, но он стеснялся ошибок и боялся испортить впечатление о себе. На междугородний звонок денег у него уже не было.

Он смотрел вслед уходящей машине, след этот затягивал туманный холод. Встал с края песочницы, побрел к Неману.

На обочине на берегу стоял УАЗик-грузовичок. «Угнать бы, поездить и погреться…». Но Ликас ни разу не сидел за рулем, он понятия не имел, как завести машину, тем более без ключа. «Эх…» Ни разу он не видел в этом месте таких машин, да еще и без присмотра.

Ликас ориентировался здесь с закрытыми глазами. Вот слева спуск к воде. Правее, метрах в ста, сейчас промозглый и грязный летний пляж, помертвевший ракитник, ивняки. Ликас заглянул в кабину. Ничего особенного. Вскочил на подножку, подтянулся и перемахнул через бортик закрытого брезентом кузова. В кузове стояли то ли баллоны, то ли бочки. В полумраке он читал: «столовая», «цемент», «ремонт», «посуда».

«Похоже, какой-то мусор. Где-то ремонт, и вывозят старье. Но, может быть, хоть что-то ценное осталось». Ликас попробовал приподнять бочку с надписью «посуда». Она была неимоверно тяжелая. Ушибленная рука болела, но он подтащил к краю. Попытался открыть. Бесполезно. Аккуратно начал спускать бочку на землю. От напряжения он забыл, что замерз. Грязная бочка стального цвета, высотой примерно метр, с плоской крышкой. Вот он уже в прибрежных кустах. Кусок заржавевшего металла удачно попал под руку. Подцепил крышку, дернул ее резко, с силой. Наконец-то. Черт возьми! Опять здесь какое-то дерьмо! Опять не везет! В бочке осколки. Керамические черепки разбитых старых тарелок.

«Чертовы черепки!» Он с досадой пнул железный бок хранилища белых столовских сервизов.

– Ууу!!! – почти зарычал от обиды. «Хоть что-то хорошее? Хоть что-то хорошее будет?». С ненавистью Ликас жахнул на место крышку. Пнул бочку так, что она упала на бок. «Катись в Неман!» Он по откосу скатил бочку в воду. Плюнул и пошел в свое одинокое невезение.

Неман, еще не подернутый льдом, вздохнул, принял подарок и проводил Ликаса черным ухмыляющимся взглядом.

* * *

«Здравствуйте, дорогая бабушка! Как ваше самочувствие и ваши дела? Ходите ли вы в гости к тете слушать пианино? Передавайте ей привет, когда увидите. Обнимаю вас и очень люблю. Мечтаю вернуться, увидеть вас. Иногда мне кажется, что я живу в какой-то сказочной стране, где камни легче воды³⁰, где кругом руины Великого княжества Литовского, скелеты в форме барокко. Как бы я хотел собрать эти камни янтарные и привезти в Москву. Но сказка эта злая. И я не знаю, как из нее вырваться. Ваш внук Ликас».

Это письмо не было отправлено. Оно не в конверте. Это листок в зеленой тетради. А вот еще одно: «Здравствуйте, дорогая бабушка. С новым 1988 годом! Обнимаю, жду встречи. Желаю счастья в новом году. Ваш внук Ликас».

Вот так. Не все можно произнести.

Я кидаю камни в море. Не в Балтийское – в Черное. Это лето полно веселых разъездов и встреч. И то и дело, возвращаясь домой, я возвращаюсь в коробке Мороса. К письмам и дневникам, отчетам, автобиографиям. И я читаю жизнь по обрывкам этих бумаг.

… «Мама, Виталий не поедет учиться в Москву. Мы все решили, он пойдет в ПТУ по профилю отца. Не звони и не серди Миколаса. 1989 год».

«Протокол. Копия. 13 января 1991 года. Вильнюс. Я, майор юстиции Дариус Мачеюс, в соответствии со статьей… Кодекса об уголовных преступлениях республики Литва, составил настоящий протокол о том, что несовершеннолетний Виталий Миколо Морос, 10 сентября 1974 года рождения, проживающий по адресу: Каунас…, литовец, принимал участие в штурме здания парламента города Вильнюс совместно с представителями партии «Единство», проявил агрессию к своей Родине и посягнул тем самым на территориальную независимость Литвы». Свидетели: фамилии, подписи, печать.

* * *

Желтый коридор. Желтый коридор. Свет желтый, но он не греет. Человек в форме. Можно обернуться, посмотреть звание. Но обернуться нельзя. Ноги идут сами, их нельзя, не получается почувствовать. Здесь холоднее, чем на заснеженной площади. Наверное, не холоднее, но холоднее. Наручники. Хотя он не сопротивлялся, и в этом нет необходимости. Коридор. Они идут вдвоем с человеком в форме. Уже минут двадцать или тридцать. Час. Коридор не кончается. Если считать по ударам сердца, то точно час.

Допрос. Нет, его никто не избивал. Никто не издевался. Ликас сам не понимал, почему его охватил такой ужас. Он не был трусом, терять было нечего.

* * *

Отец уже два года был членом «Саюдис». Новый год они встретили тревожно. Казалось, все примирились в семье. О политике не говорили, Ликаса ни в чем не обвиняли и не мучили. Ему было семнадцать тогда. Мрачный одинокий мальчик. Он не отвечал на вопросы, не здоровался и не прощался. Никто не знал, где он брал деньги. В ПТУ, где когдато учился отец, почти не было русских. С литовцами жилось тяжко. Он не жаловался. Ликас ждал лета, а там – Москва и бабушка. Он бывал у нее уже три раза. И всегда уезжал с неохотой.

Первого января сели вместе за стол. Чокнулись.

– За свободу! – рявкнул отец.

– За свободу сидя, – пробурчала мать, понимая, что с такими жирами лишний раз вставать не резон.

Засыпая вечером, Ликас впервые за очень долгое время был спокоен. Не то чтобы счастлив, счастлив он не был, но ощущение семьи и благополучия согрело его перед сном. Он был сыт, он был дома, и никто не ругался.

Пятого января отец и мать получили зарплату, свои коллективные сто рублей без аванса, а седьмого началось непоправимое. Мать пришла в булочную на углу улицы, ту самую с оранжевым светом, падавшим ромбом на снег. Старушка Северия странно смотрела на нее из-за прилавка.

– Мне булочек, как всегда.

– Ах, пониа³¹, у нас теперь все дороже!

Это назревало. Уже год в воздухе висело ощущение надвигающегося урагана. Все относились к происходящему поразному. Кто-то, как Миколас, требовал перемен, независимости, прихода европейских правил экономики; кто-то, как Ликас, был против в пику остальным. Такие, как мать, были заодно с родными из России. В основном работники оборонных предприятий, заводов и фабрик союзного значения категорически отрицали суверенитет Литвы.

Родители Юргиса, мать Йонаса были за партию «Единство», отец был в противостоящим лагере, в «Саюдис».

Как бы там ни было, 7 января цены на хлеб в Каунасе выросли втрое.

– Сука! Вот чего ты добился! – кричала мать на отца. – Вот они, твои европейские прутскены³²! – Миколас бросился на нее со стулом. Звон стекла, дверца серванта, задетая ножкой, слезами посыпалась на пол. Ликас не разнимал их. Он схватил куртку, шарф и выскочил в подъезд. Через полчаса отец, не замечая его, вылетел на улицу. Дома он не ночевал.

* * *

Бойцы «Альфы» выехали из Пскова. Кругом было смятение. «Единство» пыталось взять штурмом Верховный совет в Вильнюсе. Отец не вернулся. Весь этот и следующий день Ликас блуждал по городу, пытаясь найти своих, но никого из приятелей не было. В конце концов, днем 11 января он встретил мать Йонаса. Она шла на станцию.

– Пониа Сауле, лаба дена³³!

– Лаба дена, Ликас! – они говорили на литовском. Все уже были в Вильнюсе, там назревала революция. Сауле так и сказала: «революция».

– Наши уже там, ты едешь?

– Конечно, – он хотел пойти с Сауле, но здравый смысл пересилил. Он был слишком легко одет и помчался домой за свитером и шапкой.

Мать варила себе кофе. Ликас никогда не видел, чтобы она варила кофе, да еще и вечером. Она не слышала, как сын вошел, и продолжала вести себя так, как ведут в одиночестве. Огромная грузная почтальонша в засаленной майке с крошечной чашкой кофе на подоконнике. Наталья Васильевна смотрела, не отрываясь, пустым взглядом в северные снежные дали. И вдруг она запела. Чуть ниже, чем нужно, не очень громко. «Не искушай меня без нужды». Эта страшная тупая туша издавала такие чудесные звуки. «Я не могу придаться вновь раз изменившим сновиденьям».

Ликас взял вещи и вышел. На станции была толпа.

– Электрички по расписанию не ходят!

– Расписание изменили!

– Да отменены! – раздавалось отовсюду растерянное.

Вильнюс был заблокирован. «Что, если двинуть на автовокзал?» – Ликас пошел на остановку. Там под козырьком собиралась группа людей. «Какие у всех лица… Растерянные, злые, радостные». Ликас, по жизни мрачный, хотел быть вместе со злыми лицами. Шестеро мальчишек, один из которых точно был из русской школы, стояли у газетного ларька.

– Вы в Вильнюс?

– Ага. Ты Ликас? – узнал его мальчик.

– Да.

– Я Константин, – протянул руку.

– Есть идеи, как ехать?

– Пока нет.

– На автовокзал?

– Наверно…

Вместе двинули к автовокзалу. Почти все междугородние автобусы были отменены. Один через час шел на Укмерге, еще один в Паневежис³⁴.

– Это совсем не по пути.

– Я в Паневежис поеду. У меня там тетка. Если что, есть где ночевать, а смогу – рвану в Вильнюс, – сказал незнакомый парень.

– Нормально! А мы чего?!

– А какие варианты?

– Ехать, так вместе.

По вокзалу бродили и метались люди.

– У меня сын в Вильнюсе! Сын умирает! – кричала бабка.

Мрачный дядька стоял у колонны, отбивал такт ладонью, нервно.

Подъехал белый автобус, не рейсовый, с окнами, забитыми фанерой.

– Кто в Вильнюс, десять рублей³⁵!

Дядька сразу метнулся в автобус. Толпа, рассеянно блуждавшая по вокзалу и, казалось, не слышавшая нелегального призыва, ломанула тоже. Несколько ребят подскочили, хотя совершенно было непонятно, есть у них деньги или нет. Автобус был забит молниеносно.

– Сейчас еще один подойдет, – шепнул кто-то в толпе. Двое ребят из группы, к которой присоединился Ликас, уехали. Четверо, в том числе Константин, стояли на автобусной пристани.

– И все-таки я попробую через Паневежис, – буркнул тот же парень.

– Ну давай теперь уж.

Остались Константин, два шатена, похоже, братья, и четвертый – Ликас.

Толпа прибывала. Несколько человек было с детьми, одна высоченная дура – с грудным младенцем, из подворотни вылезли цыгане.

– Даже если придет автобус, даже если повезет и мы окажемся сразу у дверей, мы не уедем, – вздохнул старший шатен.

Но автобус не пришел вообще. Часа через полтора, совершенно замерзшие, они двинулись прочь.

– Ребята, выходим, выходим на центральную! – кричал кто-то. – Ландсбергис³⁶! Ура! Все на защиту Верховного Совета! Мы за свободу. Долой советскую оккупацию!

– За фигом ехать в Вильнюс, когда тут своя движуха? – философствовал шатен.

Грохот и вой раздался со стороны активистов.

– Нам не уехать, точно…

– Мы домой. Завтра решим.

– Ликас, ты чего думаешь?

– Утром попробую прорваться.

– Пойдем со мной, может, придумаем что-то, – вздохнул Константин.

Братья сели в автобус. Ликас и Костя еще минут пятнадцать ждали на остановке.

В конце концов уже в одиннадцатом часу ночи они вернулись в свой район. Костя жил в конце той же улицы, что и Ликас. Но какой у него был дом! С виду, вроде, обычный, но в квартире… Ликас привык, что в квартирах его друзей газеты вместо обоев и лампочки без абажуров. А здесь… Стены цвета безе и хрустальные люстры. Телек цветной, огромный. Эх…

Навстречу вышел папаша. Весь взъерошенный, с выпученными глазами.

– Ты где был?

– Сам знаешь.

– Я же сказал, завтра едем! Завтра едем утром! Кто это?

– Это Ликас, мой приятель из школы. Можно возьмем его?

– Можно. Можно! Можно! Иди, ложись. Выезжаем в шесть утра. Как там тебя? Не опаздывай!

Ликас вышел, зараженный тревогой Костиного отца, но тревога эта только и была азартом, детской радостью.

Мать ложилась спать. Отца не было.

– Отца не видел?

– Нет.

Ликас плюхнулся на свою койку. Завел будильник. Не спалось. Ноги замерзли, а с холодными ногами он совершенно не мог уснуть. Он поджал их, завернулся в одеяло. Включил маленькое радио. Долго блуждал с волны на волну. Судя по всему, советские войска брали верх. Дом печати в Вильнюсе был уже захвачен, шел штурм ДОСААФ, куда литовцы поместили департамент охраны. Бои шли и в Каунасе. Какое-то офицерское здание было взято советскими военными. Ликас встал. Он хотел укрыть ноги свитером, чтобы хоть как-то начать успокаиваться после дневного безумия. За тонкой шторой полыхало оранжевое. Пожар. Где-то неблизко в январском воздухе нового года, в гирляндах и снежинках прыгало и развивалось пламя.

Что это? Ассонанс³⁷ революции или просто пожар, какие ежедневно бывают в больших городах? Он не знал. Но в общем хаосе это было закономерно. «Там тепло. Там можно согреть ноги…» – думал он, засыпая. Явь в этот раз была тревожнее сна, и от этого в пробуждении становилось будоражливо.

Он проснулся в полшестого сам. Потихоньку включил радио. Передавали, что связь литовской столицы с внешним миром прервана, телефонный узел захватили советские десантники. Никаких сомнений в том, что советские войска возьмут город и всю республику под контроль, не было. Может быть, даже и поддерживать-то и выходить на улицы не стоит. Но Ликаса манила не революция, – смысла ее он не понимал, а движение, борьба, азарт. Он натянул теплые вещи, вылез во влажную хмарь такого динамичного нового года и пошел к дому Константина.

Костя с отцом уже сидели в машине, грели ее.

– Я думал, ты не придешь…

– Так еще без десяти.

– Ну мало ли. Я вообще не спал.

– А я поспал.

Тронулись. Моросил дождик, и все чернело вокруг в свете редких утренних фонарей. Субботний Каунас уже проснулся, и люди уже блуждали, окутанные влажностью и тревогой. На выезде из города свистнул гаишник. Костин отец достал права.

– Паспорта предъявите.

– Черт, – тихо буркнул Костин отец.

– Та-ак! – протянул гаишник, – Леонов Петр Валентинович… русский. Леонов Константин Петрович… русский. Виталий Миколо Морос, литовец. Куда направляетесь?

– В Тракай! – рявкнул Ликас.

– С какой целью?

– На экскурсию.

– Езжайте.

Им повезло. Повезло, что хотя бы один был литовцем, повезло, что назвали Тракай³⁸. Скажи они «Кайшядорис» или еще что-то не столь отдаленное, их ранний выезд вызвал бы подозрение. А так, вроде, действительно подростков везут на экскурсию.

– Как тебя звать, Виталий или Ликас? – спросил Петр Валентинович.

– Лучше Ликас.

– Ты молодец, выручил нас.

Ликас улыбнулся.

– Я еще вчера хотел поехать, но не мог уйти с работы. Вообще, конечно, я в Советах уверен. Весь этот суверенитет – болтовня, чушь. Сейчас все махом задавить, и любители свободы заткнутся. К тому же ни одна республика ведь так себя не ведет, как Литва, разве что Грузия.

– Ну да, – затараторил Костя, – здесь полно русских. Мы это не позволим. Вон даже ты, литовец, тоже с нами.

– Ликас, а почему у тебя такое имя странное для литовца? Подозрительный ты литовец, – усмехнулся Костин папа.

– У меня мать русская, бабушка в Москве. Я к ней езжу.

– А отец?

– Отец из Каунаса.

– А он что не едет? Или уже в Вильнюсе?

– Он за суверенитет. Знаете, мы бедно очень живем. Он уверен, что это из-за русских.

Петр Валентинович напрягся. Узловатые руки его нервно задвигались на руле.

– Вот как?

– Но мы с ним друг друга никогда не понимали. И сейчас его мнение для меня роли не играет. Я просто со своими, с русскими, вот и все.

– В душе русский?

– Скорее русский. Здесь я русский, а в Москве больше литовец.

– Грустно!

– Грустно…

Они проехали Кайшядорис, оставив позади его кирпичные храмы, стартовыми комплексами ракет устремленные в небо.

– Будешь бутерброд?

– Буду.

Костя достал хлеб с сыром, налил из термоса в крышечку шиповниковый чай. По мере их движения становилось все больше машин, появлялись военные грузовики и УАЗики. На повороте к какой-то воинской части стояли люди с собаками.

Слабый дождь перешел в снег. Он падал влажными ошметками, словно крошили белый хлеб. Ликас ел такой же белый хлеб с сыром, было страшно, и весело, и грустно.

«… Если бы я был совсем русским, я бы не ехал в Вильнюс с коммунистами, – думал он. – Русские сочувствуют слабым, особенно если не понимают, в чем дело. А я не понимаю. И не сочувствую слабым. Просто я с теми, кто ко мне добрее отнесся, где я случайно оказался, вот и вся история».

Молчали.

«Хорошо бы поступить в институт в Москве и остаться там. Там есть, где жить. А здесь даже девочку некуда будет привести. Даже потрахаться негде. Не в церковь же ее приглашать, ей-богу!

Один раз уже посидели в церкви. Может быть, это был я… Может быть, была другая жизнь, до этой. Ведь человек идет от простого к сложному. Сейчас я познаю наш трехмерный мир. А раньше был простой, двухмерный. И я зародился в нем, плоский и бестелесный, освоил его, изучил, изведал и умер. И смертью было рождение в трехмерность. От простого, от двойственности, я иду к цифре три. Вот и сейчас все думают, что началась революция. Есть те, кто за свободу Литвы, и те, кто за единую Страну Советов. Но есть что-то третье. Совершенно точно есть».

– Ты учишься, Ликас?

– Да.

– В школе?

– Нет, он ушел после восьмого, – вставил Костя.

– В ПТУ. Родители заставили. Но вообще хочу поступить в вуз.

– Как же после ПТУ в вуз? Нда…

– Если повезет.

Они въехали в Вильнюс. Было еще темно. Гаишники на двух постах тормознули соседние машины.

– Где ты хочешь учиться?

– Что-то техническое. Физика, чертежи, геометрия.

Дворники размазывали грязь по стеклу. Сквозь мутное влажное марево проступали очертания людей, флаги желтозелено-красные, шарфы, куртки.

Но толпа была разрозненной. Кто-то просто блуждал по улицам – кто-то пытался собирать группы.

– Приехали, – сказал Петр Валентинович. Он поставил машину в неприметном дворе вблизи парламента. Вышли.

Женщина с седыми волосами кричала в громкоговоритель: «Не дадим взять парламент! Защитим свободу! Друзья, все на защиту парламента от советских войск».

Судя по всему, военная техника уже приближалась. Было светло, и Ликас не понимал, что дальше и что делать.

В какой-то момент на площадке, открытой всем ветрам, началась драка. Несколько немолодых уже мужчин дубасили женщину, тут же подскочили парни в сером.

– Нам жрать нечего! Подняли цены!

– Правительство ваше – суки!

– Это вы совки!

И вдруг все стихло. Звуки ударов сами собой прекратились, и толпа стала меньше. Весь день в город прибывали люди. Морос с Леоновыми присоединился к довольно большой группе коммунистов безо всяких флагов и знаков, стоявших в сквере. В какой-то момент Ликас потерял Леоновых из виду. И больше уже не встретил.

* * *

– Что вы здесь делаете?

– Жду сестру.

– Сегодня выходной. Какую медсестру?

– Нет, свою сестру, Алге, – соврал Юргис.

– Алге Гринювене?

– Да.

– А, хорошо… – протянул дежурный, дав спасительную подсказку.

Юргис чувствовал, как по телу волнами растекается тепло, как замерзшие руки горячеют. Ноги еще не отогрелись, но сидели в ботинках, предчувствуя скорое удовольствие, когда холод, покалывая, отступает.

Чтобы не вызвать подозрений, Юргис деловито прошелся по коридору, плюхнулся на скамью, удачно играя нетерпение.

Напротив сидела довольно милая темноглазая литовка, совсем молоденькая. Глазки ее, в жизни острые, при беременности притупились и помягчели.

Юргис впервые был в роддоме в сознательном возрасте. Он мог тут вообще не оказаться, но по пути к телебашне погреться было негде, а он больше пяти часов провел на улице. Ему любопытно было разглядывать беременных. В большинстве таких свежих и милых, наслаждающихся пока что новой семьей и взрослостью, еще совсем девочек, но уже избранных и избравших, а потому необыкновенных.

– Вы кого-то ждете, вам помочь? – спросила темноглазая.

– Да, Роже…

– Роже? А мне послышалось Алге.

– Вам послышалось, – Юргис улыбнулся без смущения, представляя, как улыбнулся бы Бельмондо³⁹ на его месте. Ноги уже согрелись, и он вышел в подмораживающую хмарь улицы.

«Да… Бельмондо бы сейчас на эту помойку жизни…»

Было не больше одного градуса тепла, к вечеру подмораживало, и водяной пар превращался в мокрый некрупный снег. Воротник куртки, мягкие черные рукавицы – все было холодным и сырым. Но Юргис хотел участия в жизни, хотел, чтобы мир зависел от него. Далеко-далеко не все вышли на защиту своего настоящего. «Остановить этих зазнавшихся придурков. Они ничего без нас не стоят. Утереть им нос, поставить на место», – вот о чем думал Юргис.

С мыслями, полными пафоса, он шел к телебашне. Ему казалось, что в жизни своей, совсем недолгой, он не видел таких толп. Тысячи человек со светофорными флагами выкрикивали лозунги, окружали телебашню не кольцом, а человеческим облаком. Это была черно-белая картина. Серое небо, черная башня и люди, светлые пятна страниц советских паспортов в лужах, затоптанные валом людей. Коммунистов не было, нигде не краснели флаги Советского Союза.

Стемнело. В город входили танки. Юргис слышал об этом от стоящих поблизости.

– Сейчас будут стрелять по нам!

– Совки устроят бойню!

– Не отступим! – неслось отовсюду.

«Если будут стрелять по толпе, мне крышка, – смекнул Юргис. – Где-то же должны быть коммунисты. Посмотреть бы, как они давят этих мразей». Он шел вдоль сетчатого забора, почти бежал, продирался сквозь людей, двигавшихся в противоход. В отдалении у бетонных блоков, ближе к телецентру, людей мало. Можно встать, осмотреться. У блоков закуривали двое. Зажженная спичка осветила лицо Миколаса Мороса. С ним стоял дядя Симонаса Пшемысл Кальтербладский.

Вот это встреча! В такой толпе! Поодаль стояли люди без флагов и лозунгов на картонках. Они словно были вместе и не вместе. Миколас Морос в упор взглянул на Юргиса.

– Здравствуй! И ты здесь?

– Да, – Юргис видел прикрытую вежливостью злобу.

– Ты с нашими? Ты же литовец!

– Кто это? А… ты! – сплюнул Кальтербладский.

– Я ни с кем. Посмотреть пришел.

– А домой не хочешь? Опасно тут…

– Нет.

– Ликас с тобой?

– Нет.

– Ну, бывай! – оскалился Морос, давая понять, что общаться не хочет.

Справа раздавали листовки со знаком «Саюдис» – солнцем и гедеминовыми столпами⁴⁰ на нем. Здесь все понятно.

Странное чувство нахлынуло на Юргиса. Миколас Морос всегда был грубым мерзковатым типом, но сейчас он еще и нервничал. Ясно, здесь не курорт, но Морос не из тех, кто рефлексирует. Он был на взводе.

«Они с Кальтербладским чего-то ждут». Один из толпы рядом с Моросом был в яркой синей шапке. Юргис отошел, не выпуская его из поля зрения. «Что же будет?»

Народ начал метаться. Понесли камни и арматуру. Какой-то рыжий тип стал командовать строителям баррикад. Он как французская «Свобода» Делакруа⁴¹, махал руками и пафосно извивался, вылезая из тулупа.

По разговорам людей можно было понять, что колонны танков вошли в город. Они движутся к парламенту и телебашне.

Грохот камней, свист, лозунги – все смешалось в кровавый гул. Парень в синей шапке пошел к дороге. «Навстречу танкам. В танках свои! Но ведь я тоже попаду под прицел». Миколас Морос и Кальтербладский двинулись за приметным парнем. «Очень странно. Что они хотят? С голыми руками на спецназ?»

– Не бойтесь! Не бойтесь! – раздавался настойчивый голос. – Стрелять будут холостыми! Холостыми! Не бойтесь!

На площади жгли костры. Появились люди с коробками.

– Яблоки, ребята, бесплатно!

Юргиса трясло от куража и страха. Кромешная мгла над городом, космическая мгла. Здесь на земле костры, яблоки, чай в термосах, листовки «Саюдис». Радостные люди в ожидании танков, которые расстреляют их, башню, страну… Вспышки фотоаппаратов, видеокамеры.

«Нет, надо бежать! Коммунистов здесь нет. Ложиться под советский танк или быть расстрелянным своими?» – Юргис понимал глупость собственного положения. Расталкивая плечами встречных, он шел от башни и телецентра к жилым домам.

«Вон вдалеке мелькнул парень в синей шапке. Он тоже идет туда. Если подняться на верхний этаж, – все будет видно». Юргис кружил в незнакомом дворе. «Если посмотреть на этот дом сверху, он, наверно, похож на свастику», – Юргис неопытным взглядом искал удобный для обзора подъезд. Все окна в доме светились. В окнах виднелись силуэты жильцов. «Они пьют чай и смотрят…» – Юргис поднялся на верхний этаж. Дом был не очень высокий. Четыре или пять этажей. Он даже не посчитал. В подъезде толпились люди. Это были не жители, а зрители, и Юргис не смог протиснуться к окнам. Штурм не начинался.

Юргис не знал, что бойцы «Альфы» уже незаметно вошли в телебашню, что танки, которые должны прокладывать дорогу основным силам, опаздывают.

Из фургона выскакивали люди в камуфляже, в чехлах ждало своего часа оружие. Они кинулись в один из подъездов дома-свастики. «Нет, это слишком опасно», – Юргис вернулся через двор, обошел часть дома и вошел в другой, примыкающий. Казалось, отсюда нет обзора. Но вдруг открыт чердак и есть выход на крышу…

Юргис поднимался по лестнице с витой решеткой. В пролетах не горели лампы. Уличный свет падал на шахматный пол. Отсюда было видно только часть площади у телецентра, но и этого он не ожидал. В этом подъезде не было ни одного человека. С улицы казалось, что обзора отсюда нет.

Юргис встал у грязного стекла, облокотился на подоконник. За дверью одной из квартир лаяла собачка, работал телевизор.

Так уютно и неуютно, и жутко.

Из окна на лестнице отлично просматривались окна квартир в другом крыле «свастики».

Страшный удар, похожий на землетрясение, подбросил Юргиса. «Боже! Боже!» – он в смятении замер, дернулся в сторону, отпрыгнул к стене. «Это взрыв. Нет! Танки. Это выстрел». Счастье, что не разбилось стекло. Он прильнул к нему, не подозревая, что выстрелы продолжатся. Любопытство неопытности брало верх в его голове.

Второй залп! Толпа не рассеивалась. Никто не расступался перед техникой.

«Холостыми… Говорили, что будут стрелять не боевыми, никто не боится». Юргис видел, как люди бросались под танки. Фигурка девушки в окне другого крыла привлекла его внимание. Девушка, тоненькая, с большой грудью, смотрела в ночь в светлом окне без занавесок.

Если бы не она, Юргис никогда бы этого не увидел… Рядом с ее окном на балконе в квартире с выключенным светом стоял лишь в этих ярких рефлексах соседнего окна различимый Миколас Морос с винтовкой в руках.

Юргис не верил своим глазам. Морос целил в сторону танков.

«В танках наши! Как же так! Как ему помешать!?»

Он не успел додумать. Морос выстрелил. Звука не было слышно в общем грохоте хаоса, но по отдаче это было понятно.

«Но каков! Вот это литовец! За своих пошел сражаться. С винтовкой против танков».

Еще один выстрел. Еще один. В толпе стали падать люди.

Стреляли Морос и кто-то еще.

«Он стреляет по литовцам!!!» – Юргис не заметил, как открыл рот, потрясенный. «Значит, он с нами! Он за коммунистов. И никогда никому не говорил об этом. Конечно, у него русская жена, но он был таким ярым националистом. Вот это номер, – Юргис бросился вниз. Я хочу с ним! – Я умею стрелять!» – он выскочил из подъезда, заметался в полном народа дворе, не мог сориентироваться, где именно это крыло, где этот балкон.

– Милый, как тебя зовут?

– Юргис.

– Держи хлебушек с ветчиной, – бабуся-литовка сунула Юргису бутерброды в газетке.

– Спасибо.

«Бутерброды от врагов. Почему они враги? Они у себя дома. Но ведь и я дома, в Советском Союзе, а не в Советском ”Саюдисе”…»

Юргис прислонился к забору. Он переводил дух, ел и думал, куда идти.

В этот момент мимо него прошли трое: парень в синей шапке, Пшемысл Кальтербладский, а посередине, странно закинув голову, шел, вернее летел, подхваченный под руки, Миколас Морос.

Ошалелый, с бутербродом во рту и жирными руками, смотрел Юргис на удаляющуюся тройку.

«Они взяли его?! Или он ранен, а они ведут?» – Юргис остолбенел и не решился сделать ни шагу в их сторону.

* * *

Беззвездная моросящая мгла укрывала город. Запах воды с Вилии нес тонкий медленный ветер. Отсюда рукой подать до телецентра. Просто через мост, в излучину реки, и вот он – парламент.

Тысячи человек, заряженные радостью борьбы, злобой, нервным напряжением стояли единым фронтом, готовые погибнуть, но не сдать здание.

– Литовцы, братья! Двое на одного спецназовца. Мы сможем! – кричал с самодельной трибуны невысокий старик.