Фрактал Мороса

* * *

– Ну и что на этих листках?

– Чушь. Набор слов.

– Да ладно, дай мне.

Вика вертела бумажки:

– «Трайтовая запись информации. Революционная троичная компьютерная запись была разработана в московской лаборатории. Это совершенно специфический вид шифрования информации. Электромагнитное бесконтактное реле на магнитных усилителях трансформаторного типа. Троичная ферритодиодная ячейка работает на основе…» – Тьфу! Ну и чушь! Ну и чушня! Вот он носит при себе это говно… Зачем?

– Я откуда знаю? Положи ему обратно в карман.

– Ладно, – Вика сунула бумажки себе в карман. Нравится он тебе?

– Виталик?

– Рогалик!

– Чудноватый.

– Это есть, – они засмеялись.

* * *

В окне было синее индантреновое⁵⁷ небо, переходящее в раннюю зимнюю ночь с перекрестьями рельсовых параллелей, проводами и плоскостями домов. «Откуда это все взялось? Поднялось без моего участия. Я ничтожество, нищий литовский мальчик, случайно получивший квартиру в Москве. Переводчик без образования и будущего».

С таким трудом добытый матерью школьный аттестат и диплом ПТУ Ликас так и не получил. Письмо пропало на почте.

А вечером студенты собрались в квартире и снова пили пиво и спали кто где. Завтра возвращались Танины родители.

* * *

В подъезде топили на славу, они зашли сюда совершенно случайно, гуляя по центру. От жары зимние узоры в обрамлении деревянных ставень растаяли сизыми потеками почти бензиновой грусти. Юргис посадил Таню к себе на колени. Как сказать «посадил». Сидеть было негде. Подоконник в подъезде сталинского дома в переулках. На него можно было только привалиться, обняв девушку.

– Не так сразу, Юра, – Таня смеялась.

– У меня руки замерзли! – оправдывался Юргис, суя руки ей под полушубок.

– Ну, не здесь.

– А где? – заулыбался Юргис, двигая ладони от груди вниз, к бедрам.

– Ээ, хорош!

– Но я не знаю, где греться!

– На батарее грейся, – хохотала Таня, не вырываясь.

– Ты учишься на биофаке?

– Да, мы с тобой почти коллеги.

Юргис не поступил в Бауманский университет, а вопреки, немыслимым образом, сдал в медицинский.

– Ты сама из Москвы?

– Из Москвы? Еще спроси: «С Москвы?» Конечно! Я москвичка! Она обиженно и гордо взмахнула ресницами. – А ты из села Кукуево приехал, не иначе? Акцент кукуевский, чувствую.

– Я из Каунаса.

– Почти угадала.

– Каунас – это город прибалтийской готики!

– А Кукуево?

– Это тебе видней! – они засмеялись.

– То есть ты вся такая столичная?

– Да.

– И папа с мамой?

– Да.

– А в Литве была?

– Я нет, а папа был. И даже часто раньше ездил.

– Ууу? Да что вы?

– Чаще, правда, в Польшу, по диплинии.

– То есть тебя моим заграничным прошлым не завлечь?

– И не пытайся!

– Придется придумать что-нибудь другое.

– Будьте любезны!

«Неглупая, но наглая, и красивая, чертовка».

* * *

Я складываю пазлы из записок, платежек, медицинских направлений, чеков за переводы из издательства. Среди медицинских бумаг случайная:

«Евграфова Василина Федоровна. Множественные пороки сердца, контрактуры конечностей, умственная отсталость. Направляется на исследование головного мозга методом ЭЭГ».

Этот персонаж жизни Мороса мне пока не встречался. Судя по дате – студенческие годы. На обороте рукой Мороса: «Уточнить про трайтовую запись».

* * *

Дарьяша смотрит в окно. Она хорошенькая и сумасшедшая и простая. С черной гривой кудрявых волос, чуть полнее, чем надо в семнадцать лет.

«Этот мальчик с загадочной пачкой бумаг, говорящий порусски с акцентом. Студент-не студент, русский-нерусский, мальчик-не мальчик». Он как будто совсем не смотрел на нее. Дарьяша лохматила волосы, подводила глаза голубым, надевала узкие штаны с растянутым как платье свитером, но он не смотрел и не реагировал.

И даже когда в буфете она передала пирожок, а лак на ногтях был фантастически перламутровый, Виталик даже на миг не задержал на ней взгляда.

Дарьяша пыталась спрашивать о конспектах, о том, как сейчас лучше покупать билеты в Литву, и о том, как поладить с отцом, но быстро поняла, что навязчивость ее глупа и отталкивает, а Ликас, между тем, смотрел на двух совсем других девочек, похожих и противоположных друг другу.

Женя со стрижкой каре нравилась Игорю. Она была хороша, а еще одна ну совсем уж за горизонтом. А здесь, под ногами, таких, как Дарьяша, был пруд пруди.

И эта заоблачная, дальняя Таня, недосягаемый тонкокрылый жаворонок.

* * *

В юности кажется, что начало февраля так далеко от весны. И жить еще, жить до нее.

Вечер прибавившегося дня с легким снегом, и снег этот ложится на горизонтали, превращая их в белые рамки напечатанных фотографий. Как это остро, видеть пары, видеть семьи, видеть в оранжевых окнах замедленный быт. Если лететь в обратную сторону, все уменьшается.

Огонек сигареты – это маленькое окно в быт людей, наполненный радостями, недоступными в юности. И тем приятней сжечь эту горькую аллегорию счастья, бросить ее на снег, и зажечь новую.

Мне ни мести, ни радости.

Дай прожить, как могу.

Здесь из крайности в крайности

Лишь следы на снегу.

Черной жабы не выбрано

Белой розой цвести.

Наша роль уже сыграна —

Это роль травести.

«Она живет на Рижской, и, если приехать туда, может быть, я увижу в окне ее очертания. И как счастлив, наверное, тот, кто видит ее сейчас. И не знает своего счастья».

Ощущение этого несбыточного звало каждый вечер.

Ликас не всегда бывал в университете из-за переводов. Таня тоже не всегда приходила.

Но ведь можно любить и двоих. И как просто это: знакомую Таню, у которой даже жил несколько дней, и совсем чужую и равнодушную Женечку, которая почти не бывала в компаниях.

«Тане просто, это я выбираю между куском хлеба и шариковой ручкой, а Таня в большой квартире с папой и мамой, которые при деньгах». Ликас перепрыгнул через турникет метро. «Домой? Домой или не домой?» Странная смесь бродила в венах. Он был не пьян – одурманен. Обессиленный, но уже на втором дыхании он вышел на «Рижской».

Ветер насквозь продувал его черную курточку, но руки еще были теплые. Ликас подошел к знакомому дому. В окне, где недавно горела светомузыка, было темно. «Остальные окна слева или справа? Справа, конечно! Вон кухня. Там есть слабый свет. Как счастливы те, кто внутри». В этом слабом свете шла драка. Мужчина бил женщину. Ликас пересчитал этажи. Нет, не ошибся. Но это не Таня. Это старая женщина, сутулая, плотная, а мужчина – скорее молодой, чем старый. Может быть, средних лет. Они махали руками долго. Мужчина все пытался схватить ее и ударить по голове. Женщина мощно наступала, размахивая локтями, и кружила по кухне. Странный танец насекомых разных пород, цирковой номер. Ликас замерз и пошел прочь от дома, где увидел совсем не то, что хотел.

В ту ночь ему приснилась Женечка, она ела вишню, а потом потащила его в траву, горячую и черную в темноте.

И эта Женечка, о которой он не мечтал и которая была с другим, так, сама того не зная, согрела его, что он еще долго не хотел избавиться от навязавшегося образа: жаркий летний вечер на окраине Каунаса, Женечка гладит его, она лежит на траве, и он одним рывком овладевает ей без прелюдий, и, наверное, целый час, а, может быть, двадцать секунд, как час, быстрый сон диктует ритм обоюдных телодвижений. «А теперь меня Игорь ждет», – говорит она и уходит, оставляя чувство незавершенности.

Лишь метелки серой тимофеевки

Ветер клонит вниз, к моим ногам.

Утром Ликас проснулся с этой фразой. Он понимал, что это конец стихотворения, но так и не смог придумать начало.

* * *

На факультете появилось объявление. «Поездка в Суздаль на 23 февраля. Бесплатно. Кто желает, запись в деканате».

После лекций Ликас поехал домой. Он переводил медицинскую брошюру о пользе алкоголя.

И только сквозь стену доносилась жизнь. Он прислушался. Через бетон слышались басы⁵⁸, но если бы другая песня пропала в пористой слоистости искусственного камня, эта звучала.

Of our elaborate plans, the end

Of everything that stands, the end

No safety or surprise, the end

I'll never look into your eyes…again⁵⁹

Нашим продуманным планам – конец.

Всему, что имеет значение, – конец.

Ни спасения, ни удивления – конец.

Я больше никогда не посмотрю в твои глаза.

«А я так и не купил магнитофон». И этот баритон продолжал на своем языке:

Конец, мой прекрасный друг,

Это конец, мой единственный друг,

Это конец.

Мне больно отпускать тебя, но ты никогда не последуешь за мной.

Конец смеху и слезам, конец ночам, когда мы пытались умереть.

«Это все бред. Набор слов, в котором человек пытается найти утешение. Ритм музыки, таким можно только заглушить боль и истерику внутри». Он швырнул книжку, со всей силой сбросил листки со стола.

– А а а а а!!!!! – он бил и бил рукой о стол, о стену. – Кто я ?!!! Кто я? Что я? Я не такой! Я не здесь!

И снова и снова, второй раз, третий раз: This is the end, Beautiful friend.

– Я трахну кого-нибудь или умру! Я ненавижу вас, суки! Вы жрете, срете, а я – умираю! Зачем я здесь!!!

Он пил водку из горла, она уже не пилась, а просто струями стекала по подбородку, а Ликас все лил и лил ее, а за стеной началось «Indian summer»⁶⁰.

* * *

«Апшерон». Жестковатый, горький. Федор Сергеевич ставит его назад в бар, закрывает на ключ лаковую дверцу. После командировки три дня дома. Он не помнил, когда пил утром последний раз. Лет сто назад. Василину привезли вечером, и она сразу стала бросаться.

Федор Сергеевич пил из горла. Это на приемах с министром он весь вечер пригублял из одного бокала, а сейчас все ушли и он остался один на один со своей катастрофой. Он красивый, молодой мужик. Ведь ему только сорок пять!

– Сука! Тварь! Твари!

«Почему я не умер лет в двадцать пять? В двадцать семь, когда было так хорошо, когда я просто бухал и трахался, ходил на квартирники?»

В этот день он проснулся, когда почувствовал, что зашевелилась она. Как жена уезжала к матери, а Таня в институт, он не слышал, а Василину слышал сквозь сон одну. Ее переводили в другой ПНИ⁶¹, в первом она прожила девять лет, до пятнадцати. Ее отправили в интернат в шесть, когда стало понятно, что лечить бесполезно.

Федор Сергеевич сделал еще три глотка и пошел готовить завтрак.

Василина, невысокая, сутуловатая, в ночнушке сестры, враскачку бежала к нему. Она улыбалась, счастливая, что вырвалась на свободу, вплотную подскочила к отцу и корявыми пальцами стала хватать его за рукава.

– Сядь!

Она не слышала.

– Сядь, я сказал! – Василина не понимала. Все ее навыки, полученные за первые шесть лет жизни, пропали в интернате. «Хотел сварить себе кофе. Какой тут кофе!» – он сделал еще глоток, длинный и горький.

Василина кружила по кухне. Она раскачивалась и крутилась, однообразно, бессмысленно. Он думал, что с годами эта активность пройдет, но она не проходила. «Что должно быть в голове, чтобы повторять одни и те же движения, рвать и рвать газеты, подбрасывать полотенце десять, сто раз? Это моя жизнь в виде сублимированного бульонного кубика, мои походы на работу, мое заваривание кофе. Сто раз, тысячу раз. Ей это приносит успокоение, мне это приносит успокоение».

Василина поела. Она умела есть. Он вытер ей руки мокрой тряпкой. Еще два глотка, и сердце бьется уже не так быстро, взбешенное ее присутствием, словно на гомеопатическом эффекте⁶² оно успокаивается.

Пока он расслаблялся, наслаждаясь своим несчастьем, из комнаты послышались звуки рвущейся бумаги. Это Василина нашла альбом с фотографиями. Он подскочил, одним движением вырвал обложку из рук, затем прошивку листов. Она успела оторвать только один лист. Губы ее задрожали от обиды, играть стало не с чем. «Отдай, отдай», – хотела сказать Василина, но изо рта вылетали лай и слюни. Федор Сергеевич достал из ящика журналы.

– На, рви!

Она рвала их, плакала и вздыхала.

Невесть откуда взявшийся альбом еще больше взбесил Федора Сергеевича, но это бешенство еще двумя глотками перешло свой апогей и превратилось в головокружение и апатию. Идиотский альбом как нарочно дразнил его. Вот семнадцать лет назад он, жена Инна и маленькая Танечка, вот лето на даче, фото матери, это он с женой перед поездкой в Польшу, а это жена еще до своей поездки в Узбекистан по торговой линии. Такая юная! Как он был влюблен в нее. Именно после этой поездки выяснилось, что Инна беременна вторым ребенком. Федор Сергеевич надеялся, что будет мальчик. Он так мечтал: девочка и мальчик, на общих фотографиях, на неформальных встречах с друзьями из министерства. Как это здорово. Жена – красавица, куколка-дочка Танюша и младший сын с карими глубокими глазами, в синем пиджачке, который он привез из-за границы.

Когда родилась вторая дочь, он расстроился, хотя виду не подал, а вот когда ее увидел… Глаза. Глаза девочки были потрясающими. Большие, карие, с длинными нечеловеческими ресницами, а вот все остальное… маленький вдавленный носик, сросшиеся брови, широкие скулы. Это была девочка-узбечка⁶³.

– Это вы отец? – спросила акушерка.

– Да.

– У вас здоровая девочка, только пальчики не очень красивые на руках. Ну ничего, у моей сестры пальцы сросшиеся, так она манжеты кружевные носит, и не заметно, – акушерка улыбнулась. Она решила, что Федор Сергеевич героически принимает чужого ребенка, и прониклась к нему уважением.

– Это что? – спросил он у жены сквозь зубы, чтобы никто не слышал. Она полусидела, бледная. – Это от кого?

– От меня.

– Но не от меня?

Она молчала и только стала покачиваться на кровати.

Развестись он не мог⁶⁴ и вскоре уехал вместе с женой и дочерями на два года в Польшу.

Васька подрастала, агукала, переворачивалась, ползала, улыбалась опущенными уголками рта.

Федор Сергеевич трахал полячек, но потом примирился с женой и снова стал спать с ней.

Перед отъездом Васька заболела бронхитом, и только тогда местные врачи заподозрили неладное. В два года она плохо ходила и почти не говорила. Федор Сергеевич списывал это на то, что жена мало занималась ей, да и узбеки – народ своеобразный. Бронхит вылечили; врачи настаивали, чтобы девочку оставили для обследования, но командировка заканчивалась, и он отказался.

Врачи в Москве предлагали какую-то рутинную окраску хромосом и анализ по Касперссону⁶⁵, но анализ ничего не показал. Отставание в развитии было все больше.

– Она у вас очень милая. Если заниматься, вполне может жить в социуме. Смотрите, музыку любит, – рассказывала профессор с орлиным профилем, явно счастливая в личной жизни, – и очень на вас похожа.

– Похожа?

– Смотрите, родинки на локте одинаковые, ямочка на подбородке, цвет волос.

– У жены дедушка был узбек, она на него похожа.

– Да что вы! – врач сдержанно усмехнулась. – Какие узбеки! Вы что-то путаете. Слушайте с Василиной детские песенки. Вот увидите, она будет лучше говорить и понимать.

Федор Сергеевич честно пытался полюбить Василину. Но заставить себя полюбить трудно. Наверное, на неделю его хватило после этой беседы. Ее мычание, слюни, кружение по комнате, словно в кукольное платьице нарядили черта, были невыносимыми. В шесть лет ее сдали в интернат и больше уже не пытались что-то сделать. Периодически он и Инна навещали дочь, и она их узнавала.

Федор Сергеевич уже смирился с тем, что сам произвел на свет такое существо, бессмысленное, к кружащееся, как муха с оторванным крылом. Он не вспоминал уже узбеков, хотя и остался в душе осадок.

К вечеру он протрезвел. Жена должна была уже прийти, но задерживалась, Василина кружила и кружила и хватала его корявыми пнями своих пальцев.

– Сядь уже! – нет, она продолжала, и от усталости только становилась агрессивней, а он уже не знал, как с ней сладить, в какой-то момент они стали драться.

Одуревший от нескончаемой суеты Федор Сергеевич тряс Василину, пытаясь остановить, она понимала это как игру и только заводилась. От его толчков и встряхиваний она смеялась. Видя, что эффект обратный, Федор Сергеевич стал бить ее. Тогда Василина зашлась рыданиями. Она смеялась и плакала, и драка не прекращалась.

«Я умру, я больше не могу», – голова раскалывалась от коньячного остатка и суеты, он потащил Василину в ванну под холодный душ.

А потом пришли жена и Таня, и все как-то успокоилось.

А утром Таня, зная, что теперь увидит Василину нескоро, попрощалась, погладила спящую по густым кудрям темных волос.

«Отдохнул три дня после командировки, называется», – мысленно ворчал Федор Сергеевич.

Жена красила ногти, а потом, когда они высохли, пошла в ванную. Василина потащилась за ней.

И только он выдохнул, радуясь, что уже вот-вот избавится от своего питекантропа, страшные удары, треск и крик раздались из закрытой ванной.

Инна и Василина с почерневшим лицом лежали на полу. Пульс у Инны был, правда, аритмичный. Он вызвал скорую.

* * *

В тот самый час, когда Федор Сергеевич метался вокруг жены, разбитых Ликасом щипцов для волос и погибшей от удара током Василины, Таня поехала к Юргису. Она сбежала с двух последних пар, и автобус вез ее мимо прохладных бетонных коробок с людьми в сторону его дома. А потом Таня приходила в институт веселая и загадочная, иногда задумчивая. Василину через день кремировали, урну поставили на балкон, и могилы у нее не было.

* * *

Поездка в Суздаль для студентов была бесплатная. Ликасу не полагалось, но секретарша декана ему симпатизировала, что-то там записала, и рано утром 23 февраля у гостиницы «Савой» студентов подхватил «Икарус» и повез в заснеженный мрак недалекой резкоконтинентальности.

Ликас боролся со сном, заглядывал в зажигающиеся окна. Было зябко. Рядом сидел Рома и дремал, а впереди у окна – Таня. Лицо ее, то задумчивое и сонное, то любопытное с острыми карими глазами, отражалось бликом в оконном стекле. Она то поднимала ладонь и тонкими пальцами крутила сережку, то опиралась на кулак подбородком. Ее юное, словно выточенное из камня лицо было особенно прекрасно в этом слабом отражении, оно растворялось в белых заснеженных полях, подсвечивалось огоньками деревенек на пути.

И всю эту дорогу до Суздаля Ликас видел сквозь ее лицо, а Дарьяша, сидевшая сзади, сквозь его отражение.

* * *

– А вы знаете, что у Ромы сегодня день рождения?!

– Да ладно!

– Ты сдал меня, гад!

– Нет чтобы проставиться, поперся на экскурсию просто так. С тебя пузырь!

– Ну, я согласен! Когда вернемся, – закряхтел Рома. Он смутился.

– Не повезло нашему Ромке, день рождения в праздник, считай на подарок меньше.

– Ну, не скажи! Не повезло, это когда день рождения летом. Вот у меня летом. В каникулы все разъезжаются, и я праздную его только с родственниками.

– Нет, Дарьяш, летом – это хорошо. И умереть и родиться.

– Особенно умереть!

– Чего хорошего?!

– На могилу будут приходить, а зимой – никто не придет.

– Рома, мы тебя поздравляем!

* * *

Церковь на площади была открыта всем ветрам. Она завернулась в синее небо, в неожиданную предвесеннюю ясность. Ветер и мороз охватывали тысячами тонких пальцев. Белый гостиный двор, монастырь, храмы с заколоченными вратами и окнами и Таня, отражавшаяся во всех стеклах, мимо которых проходила. Музей игрушки, заснеженные мосты, белый целлофановый пакет, возносящийся на Торгу⁶⁶. Бессмысленный город горького и сладкого чужого прошлого, в который хочется приехать еще, но оставаться слишком страшно.

Отобедали в большом зале столовой, где давали порезанный наискось черный хлеб и квас к серым котлетам.

А потом они снова мерзли в овраге под крепостным валом, и только Таня была равнодушной, и не замерзшей, и не испуганной.

– Ты замерзла?

– Ага! Немножко. Ноги замерзли. А ты?

– Тоже.

Дарьяша взяла его руки в свои теплые мягкие ручки.

– А руки теплые!

– Они у меня всегда теплые!

Ликас сел с ней, враз оборвав отражения. И всю дорогу назад они говорили о климате севера и средней полосы, о доме, о том, как лучше искать музыку по друзьям, где достать шмотки.

И деревни мелькали в ранней ночной темени, разрушенные храмы холодной войны страны самой с собой.

– Где ты живешь?

Он сказал.

– А если я приеду?

– А если я сам тебя затащу?

– Затащи.

– Поедем сегодня?

– Сегодня нет.

– А завтра?

– Попробуем.

* * *

Снег падал последними февральскими хлопьями, вырезанный из бумаги, из ваты, из перьев белой птицы.

Дарьяша хотела попросить его постелить новое белье, но не хватило духу, а сам он не догадался.

«Ну и черт с ним. В конце концов, может так и надо. Какая разница». Мягкие ее руки, всегда теплые, касались его кожи, и он уже не очень различал, кто это, когда придавил ее к дивану, и не с первого и даже не со второго раза в такт его пружинящим движениям, он входил в резонанс с чем-то неведомым, холодным, вечным и временным для него.

Чье это лицо перед ним, кто это – не важно. Что это неаполитанской пастелью⁶⁷ набросано случайным художником?

Ветер раскачивал липку во дворе. Скрип ее был метрономом медленного начала их соития.

* * *

Чтобы расти, нужны нетупиковые люди рядом. Ветер весенний иногда прилетает в Москву в феврале. Солнечный воздух, пропитанный мокрой землей. Это то самое, тягостное-теплое, невыразимое, лучшее, что только можно вдохнуть в марте, когда тает снег. Как там сейчас в Литве? Тепло, и в воздухе водяные пузыри. Крыши особенно яркие. Когда обливаешь что-то водой, цвет наполняется, берет взаймы жизнь и жидкость вокруг. И в Литве это особенно чувствуется. Как бы ни казался себе Ликас русским, проснувшаяся любовь его к прошлому уже не гасла. Она не гаснет почти ни в одной нации, потерявшей свое. Ее невозможно низвести, растворить. Любовь генетическая и любовь кинетическая⁶⁸. «Даже у греков нет такого названия любви к одной из двух родин».

Мир, ограниченный низкорослым двором, когда нет сил выйти из дома. Эти дешевые книжки по пятьдесят страниц.

Ликас вспомнил, как в учебнике по физике на примере квадратов и шаров показывались бессмысленные опыты. Шар, который держали на весу имел кинетическую энергию, а этот же, упавший – лежал на плоской поверхности, и в рамке было написано: «переход кинетической энергии в потенциальную». То есть, возможность упасть, потенциал к действию, подвешенность – это кинетическая энергия. Он так и не понял ничего тогда.

Он переводил книжку религиозных извращенцев. «Последователи мисс Богородицы Феодулы». Абсурдный эрзац американских сект. «Время ускоряется за грехи наши. Пороки родовые ускоряют время».

«Интересно, если заменить термины на какие-нибудь совсем другие, заметит ли корректор? А если заметит, скажу, что не понял».

Он отодвинул книгу, начал вспоминать литовских божков, словечки и суеверия из тех времен, когда в детстве они производили впечатление и имели такое живое звучание, которое сейчас иметь не могут. Он вспомнил, как ругались отцовская бабушка и мать, и сразу вдруг остановился. Мать… Он ведь почти два месяца не говорил с ней, а она угрожала переехать в Москву, продать квартиру в Каунасе. И то, что о ней не было слышно, даже радовало. Но что-то давно она не звонила.

Был первый час ночи. Но он набрал каунасский номер.

– Sveiki⁶⁹.

– Мать, привет!

– Что? Вас плохо слышно.

– Мама, это я.

– Вы видели время?

– С тобой все в порядке?

Отбой, гудки.

Ликас набрал еще раз. Трубку сняли и сразу бросили.

«Но я же не мог забыть номер, перепутать цифры. Это был не ее голос. Совершенно точно».

Он стал вспоминать, не болело ли сердце? Нет, не болело. Ничто не предвещало. «По ошибке не с тем соединили», – на этой мысли он уснул.

Снилась ему церковь, где в детстве он прятал велосипед и где вместе с Йонасом видел безмолвного человека.

В каждом пригороде, где он бывал, была такая высокая кирха со шпилем или без. И даже когда ездили в Суздаль, в селах Московской и Владимирской областей были церкви с куполами, как шлемы вросших в землю витязей, или с гостеприимными самоварами на облезших кровлях. «Мы познаем мир через религию, науку и искусство. Объект выражения религии есть в каждом мало-мальски населенном месте. Объект выражения науки есть в виде школ в зачаточном своем воплощении, а галереи и музеи – эти вообще только в крупных городах. И только церковь дает нам возможность говорить не говоря все, что угодно. Но, в целом, все регламентировано, ничего нельзя трогать руками. Только церковь красива, как каменное кружево, и видна на каждом пригорке, остальное – нет».

Во сне Ликас пытался строить в деревнях школы, похожие на соборы, но они не строились и торчали в небо сломанными лестницами.

* * *

Если вы когда-нибудь будете в Страсбурге, найдите гигантский платан на берегу каналов Или рядом с крытыми мостами в Маленькой Франции. Здесь кафе у воды и всегда многолюдно. Здесь я пишу свои размышления о прочитанном в архиве Мороса. Его телефонные счета, его пометки на полях телефонной книги, его записи, которые не сворачиваются в клубок, а закручиваются в спираль наутилуса. И мне кажется, что я режу эту раковину на плоские пластины, расчленяя аммонит⁷⁰.

* * *

– Это номер ***?

– Да.

– Вы давно живете в этой квартире?

– Почему вы спрашиваете?

– Это моя квартира!

– Какой у вас адрес?

Ликас назвал.

– Вы что-то путаете. Мы недавно живем здесь, – смягчилась женщина, – но о вас слышим впервые.

– Вы обменялись? Купили?

– Город выдал. Это соцжилье.

– Соцжилье?!!!

– Простите, не понимаю, что обсуждать…

– Вы знаете Наталью Н.?

– Нет.

– А соседи?

– Какие соседи? Простите. Все. Простите, – женщина положила трубку.

Это было неожиданно. «Придется ехать в Литву. Искать мать. Куда она делась?» Он позвонил тетке Але, рассказал, что случилось, тетка насторожилась, незримо всплескивала руками, но помогать, похоже, не спешила. Денег на дорогу не было. Он еще не закончил последний перевод, а в издательстве платили только за сделанную работу. Пришлось одалживать.

Он пробыл в Литве всего один день. Останавливаться было не у кого. Ночевать в марте на улице даже в знакомых местах невозможно.

Он совершенно неожиданно понял, что здесь никого из своих не осталось. Постучался к Симонасу, и даже показалось, что дома кто-то есть, но не открыли. В квартире родителей жила посторонняя семья, и общаться с ним не собиралась. Вечной старухи Алге у подъезда не было, наверное, умерла. Храм обнесли сеткой-рабицей. В морге матери не нашлось.

Город отстранился от него, словно обиженный предательством, повернулся неузнаваемым боком. Куда идти, где искать, а главное, в свои годы он совершенно не знал, как действовать… Пойди в администрацию, в милицию – еще и в армию заберут, еще и былые уголовные делишки вспомнят…

Ликас нашел на кладбище могилу отца. Здесь никого не было с похорон.

Прежде чем вернуться к вокзалу, Ликас подошел к Неману. Туда, где тень в него бросает костел Витаутаса Великого.

«Вода живая и мертвая, и вода равнодушная».

«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, На Васильевский остров я приду умирать, – читал он про себя по дороге к вокзалу. – И увижу две жизни где-то там, за рекой, К равнодушной отчизне прижимаясь щекой. Словно девочки-сестры из непрожитых лет, Выбегая на остров, машут мальчику вслед»⁷¹.

И берег Немана был не роднее, чем Москва.

* * *

Было лето. Только кончилась сессия, в которой Ликас не принимал участия. Всей группой поехали отмечать в парк окончание первого курса.

Родители надавали ребятам бутербродов. Кое-где под деревьями было росисто, и они нашли песчаный уголок с раскатившимися бревнами. Там и сели.

– Слушайте, мы, считай, год вместе! Давайте рассказывать друг другу самые страшные секреты!

– Охо-хо! Мне лучше не рассказывать! – заржал Ромик.

– А я с радостью!

– И я признаюсь, лишь бы не посадили! – все начали хохмить и рассказывать друг другу смешную чушь.

– Я нашла клад белогвардейцев у бабушки на огороде.

– Да ты чо!

– Да, там были царские монеты.

– А почему белогвардейцев?

– Они там останавливались, в Ивашкино…

– Круто!

– Да, огород с отцом копали, и я нашла.

– Я потрахался первый раз в тринадцать лет!

– Да не ври!

– Да как нефиг делать! С домработницей нашей.

– Сам с собой, наверно, а не с домработницей!

– Ха-ха-ха!!!

– А ты, Виталик, что молчишь? У тебя больше всего секретов, ты самый загадочный.

– Я всю жизнь жил в Литве, а сюда приехал, потому что глаз выбил одному козлу.

– Ни фига себе…

– Но ведь у тебя имя русское.

– Там меня звали Ликас, и друзья некоторые так зовут. У меня мать была русская.

– Была?

– Была.

– Слушай, нет такого имени «Ликас». Фамилия есть, я одного такого знала, – сказала Таня, – а имени нет.

– Нет. Это для своих так звали. По паспорту – Виталий.

– И литовский ты знаешь? – спросил Костя.

– Так он же живет переводами, – буркнул Ромик.

– Так ты сам зарабатываешь?

– Ага…

– Так если знаешь литовский, как твоя фамилия переводится? – продолжал Костя.

– Никак.

– Да ладно!

– Да нет такой фамилии, это не литовская, – Женя ела черешню из Таниной коробочки.

– Не может быть. Они все на «с» заканчиваются, а женские на «айте», и латышские тоже.

– Виталик, скажи нам!

– Я такую фамилию не встречал. Это фамилия отца, а он был литовец.

– Был? Тоже умер что ли?

– Погиб.

– Так у тебя нет никого?

– Нет.

Таня смотрела на него масляными глазами, а Женя – холодными.

– Морос в древнегреческой мифологии – бог смерти, – протянул Никита.

– А Танатос?

– Танатос – естественной, Морос – насильственной.

– Это уж слишком, – Таня хлопнула рукой муху, севшую на край бревна. – Может, это еще что-то значит?

– Это «призрак» по-польски, «мертвец», – засмеялась Женя.

– Что-то прямо клуб «Что? Где? Когда?» образовался. Давайте лучше девчонок наших допросим, – Ликас подмигнул Косте, и все стали выходить из зависшей темы.

Дарьяны на этом празднике не было, она уехала с родителями. Ликас потихоньку подполз к Тане с Женей и стал воровать их черешню. Они заметили не сразу, набросились, стали в шутку драться, а потом Таня кормила его этой мокрой черешней с веточек, а Женя отсела и шутила с Никитой.

Расходиться вечером не хотелось. Так тепло было, что Ликасу впервые стало жаль, что такой простой Дарьяны сейчас нет под рукой, а Таня ни за что к нему не поедет.

– Проводить тебя? – спросил он, когда все вместе шли к метро.

– Виталик, я полгода встречаюсь с твоим другом. Не надо меня провожать.

– С кем?

– С Юрой.

«…С Юргисом». Он так редко с ним виделся и говорил в последнее время, что даже представить себе не мог такого.

И он поехал домой один. В растерянности.

Договорились встретиться с Шуриком и Юргисом. Он не то чтобы обиделся, просто был обескуражен. И вот когда почти уже стоял в дверях, чтобы отправиться в парк Горького, позвонила Женя.

– Я хочу встретиться.

– Ничего себе поворот, а Игорь?

– Он тут ни при чем.

– Ну давай.

– Сейчас можешь?

– Нет.

– А когда?

– Давай вечером. В восемь. Где?

Они договорились.

«Ну вот еще загадки… Один тут мутит-крутит с моей однокурсницей, а теперь еще и эта со встречами со своими…» – Ликас впрыгнул в кроссовки и побежал по лестнице в двери цвета капут-мортуум, во двор, где липкой свежестью пахли листья июньских тополей.