Сестренки

Лидочка поохала над карточками, Наташа достала еще – снималась в том году.

– А есть карточки, где вы маленькая?

– Есть немного. Мама, достанешь? Я их тоже сто лет не видела.

Да если бы не Лидочка, ты бы их и еще столько не видела!

Я не очень люблю доставать карточки, не люблю их кому-то показывать. Их мало, ведь сохранились только те, которые были у мамы с папой, наши все утонули: я с Толей в день свадьбы, он отдельно, две мои групповые фотографии – одна из техникума, другая из Москвы, со съезда, я с Толей и маленькой Наташей, а еще две дореволюционные – мама с папой – это портрет, и мы с Анютой.

На этой карточке подпись: у Чернышева моста.

Мне тут шесть, Анюте семь, я точно помню. Папа как сказал, что сниматься пойдем, мама так разволновалась, все ночь нам платья наглаживала. Утром стали собираться, Анюта и говорит, а давайте возьмем медведя и двух кукол тоже сниматься? Мама запретила, я начала реветь, пришел папа, услышал, говорит, что же, пусть возьмут.

Вот они, на карточке – медведь сидит между нами, а кукол мы держим в руках.

Когда я смотрю на эти карточки, то всегда испытываю щемящую тоску. На них все живые, все счастливые! И как больно думать, что вот эта девочка пропадет без вести всего-то через пару лет после того, как был сделан снимок, как больно думать, что этому молодому мужчине, мужу и отцу, осталось жить чуть больше двух лет!

Но карточки я, конечно, достала, уж больно умоляюще смотрела Лидочка.

Она так благоговейно взяла в руки конверт, помедлила, перед тем как открыть. Смущенно посмотрела на меня:

– Меня куда в гости позовут, я везде прошу карточки смотреть, любые. Родственники, знакомые… У нас у одной девочки карточка мамы ее есть, мама тут в блокаду умерла. Я смотрю и думаю – вот бы и мне хоть карточку…

Я подсела к ней, стала называть изображенных людей. Лидочка рассматривала со всем вниманием, всему удивлялась, радовалась:

– Анисия Алексеевна, какая вы красавица! Наташа, вы такая тут девочка чудесная. А какое платье необычное у вашей мамы, Анисия Алексеевна! Вы на папу похожи, да? Ой, а это что?

– Это моя сестра, – пояснила я, – она потерялась в двадцатом году.

– Две девочки, – медленно сказала Лида, – и медведь, и две куклы! Я видела такое! Только… Не фотографию, а картинку в книжке! Точно!

– Ну, про нас с сестрой книг не писали, – улыбнулась я.

– Но я точно видела!

– Ну, мало ли книг, где девочки с куклами и медведь?

Наташа взяла у нее карточку, вгляделась:

– Вы с Анютой не похожи.

Анюта вообще была ни на кого не похожа, это так. Я – вылитая папа, а Анюта сама по себе.

23 октября.

Лидочку в этот раз провожала я. Вернулась, а Наташа уже спит. Интересно, она будет молчать или все-таки начнет со мной разговаривать?

24 октября.

Разговаривает, но мало и неохотно. Ну, и на том спасибо.

26 октября.

Уж не знаю, связано это или нет, но после той вечеринки Наташа ко мне как-то потеплела: следующим вечером принесла котлеты и винегрет из кулинарии. Мы дома не готовим, утром и вечером просто пьем чай с печеньем или ветчиной, а я обедаю на работе чаще всего или же в столовой.

И вот мы разложили винегрет, котлеты решили не разогревать, был хлеб, сделали бутерброды, поели. Наташа была задумчива, мне казалось, она ко мне как-то приглядывается.

– Жалко твою Лиду, – наконец сказала она, – совсем одна, никого нет. Не могу себе такого даже представить.

Наверное, мне надо было раскинуть объятия, зарыдать, принять мудрый вид, ну, или вообще хоть что-то сделать! Или если бы Наташа после этих слов протянула ко мне руки.

И тут я подумала, впервые, кажется, что мы с ней очень похожи, обе сдержанные, замкнутые, не выражаем лишних эмоций.

Она больше ничего не сказала, доела винегрет с котлетой и быстро ушла куда-то, сказав, что много дел. Нет, она не обняла меня на прощание, больше ничего не сказала, не посмотрела как-то особенно.

Но… как сказать? Я была очень счастлива в тот вечер.

Я знаю людей, которые по время войны потеряли все – дом, семью, здоровье. На улицах я видела инвалидов, еще по деревне я помню женщину, у которой погибли муж, два сына и брат.

Я потеряла мужа, но у меня осталась дочь.

А потом была победа, и у меня была ответственная работа, и надо было восстанавливать страну, и мне было стыдно и неудобно горевать по моей прежней счастливой жизни.

А сегодня я сидела и плакала, вспоминала ушедших близких и тосковала как будто не по ним, а по той жизни, которая могла бы быть, если бы не было войны.

Тогда, наверное, выжил бы наш малыш, и сейчас ему было бы уже четырнадцать лет. Мы бы, наверное, так и жили вчетвером, нам дали бы скорее всего две комнаты в квартире, а может, и отдельную квартиру? Наверное, если бы мы жили за городом, то дали бы и отдельную!

А может быть, и мама с папой были бы еще живы, ведь они были совсем нестарыми, и мы бы ездили к ним туда в деревню.

А если бы не было революции, то и Анюта была бы с нами.

Я потом эту строчку зачеркну, конечно. Написала и самой стало не по себе! Я же член партии, а такое написала.

Но почему-то смешно, сижу и смеюсь, как идиотка.

Странное чувство, что я больше не одинока.

9 ноября.

Лидочка оговорилась: назвала меня мамой.

Стыдно признаться, но я порадовалась, что Наташа при это не присутствовала.

Не могу представить, как бы она отреагировала. И не хочу.

Как странно – чужая девочка стала мне куда ближе, чем родная дочь!

Она стремится проводить меня после уроков, а если я приглашаю ее к себе, то счастью ее нет предела. Она услужлива и заботлива; если мы усаживаемся пить чай – а мы, конечно, усаживаемся – она накрывает на стол, садится и следит, чтобы моя чашка не была пустой. Она обязательно поможет мне с посудой после чаепития, десять раз спросит, не сбегать ли ей в магазин, а про мусор и не спрашивает: выносит сама.

Если бы она была другой, не такой приветливой, веселой, заботливой и нежной – любила бы я ее? Если бы она была, как моя Наташа?

20 ноября.

Я не понимаю, как Наташа относится к Лиде. Если она заходит – а заходит она, надо сказать, нечасто – то старательно-приветливо здоровается, интересуется Лидиными успехами в учебе. Как-то спросила – кем Лидочка хочет быть, и та, тараща глаза, сказала, что хочет быть учительницей, как Анисия Алексеевна. Наташа явно хотела что-то сказать, но сдержалась.

Ей не нравится, кажется, что я учительница. Наверное, она думает, что, уж раз я плохая мать, то и учительницей я должна быть отвратительной. А тут – надо же – Лидочка такое сказала.

Я не дурочка, я понимаю, что ни я, ни Наташа не являемся хорошими учителями. Я хотела быть хорошей, а не вышло. Не вышло и у Наташи – дети ее не любят, да и она их тоже.

Но у меня есть Лидочка, а у нее никого.

Она старше Лидочки всего на несколько лет, но часто кажется мне какой-то старой. Даже странно.

1954 год.

15 января.

Лидочкины слова про книжку меня как-то разбередили. В нашем детстве много было таких книг и детских журналов с картинками: девочки, медведь, куклы, наверное, и она в раннем детстве видела что-то подобное.

15 февраля.

Лидочку с несколькими ребятами отправили в лесную школу – дышать лесным воздухом, на месяц

1 марта.

Я все время вспоминаю детство, думаю, думаю. Надо бы записать, наверное, все, что помню, а потом подумала: кому? – и все зачеркнула. Кому будут интересны мои записки?

У меня, наверное, будут внуки. Внуки – дети Наташи. Она мне чужая; так и дети ее тоже будут чужими. Будет валяться моя тетрадь в коммунальной квартире, потом снесут на помойку, и все!

И еще. До революции мое детство было безусловно счастливым.

Помню, ученики как-то пристали: Анисия Алексеевна, расскажите, как вы были маленькой? Один, самый сообразительный, Петька, говорит: а вы же небось еще до Октября родились? Я говорю, ну да. И тут они меня жалеть стали.

При царе-то ой плохо жилось!

А вы на фабрике трудились же?

А игрушек у вас совсем не было?

Мне мамка рассказывала, она тряпку заворачивала и лицо рисовала: это кукла была.

В школу вас не посылали?

Ох я тогда растерялась!

Мое детство было самым, самым счастливым. Папа работал в конторе и часто брал занятия домой, только бы мы ни в чем не нуждались. А мама варила обед, убирала нашу квартиру, обшивала нас. Нас водили гулять, и дачу папа снимал, и куклы нам покупали, и вот медведь был – большой, дорогущий…

2 марта.

Лидочка больна – сильно простудилась в лесной школе, кашляла, был жар. Сегодня приходил доктор, определил воспаление легких, ее увезли в больницу.

Я бегу в больницу каждую свободную минуту, да только туда не очень-то пускают, потому что состояние тяжелое.

7 марта.

Наташа где-то купила клюквы, заставила меня сварить морс в больницу. Каждый день что-то тащит – то добудет моченой брусники, то апельсинов. Я все это исправно ношу, но Лидочка ест через силу, почти не ест даже.

9 марта.

Сегодня пришла, а меня не пустили. За ночь стало хуже, хотят собрать консилиум. Мне велели прийти завтра, а пока отправляться домой.

Но я не пошла домой. Я ходила вокруг больницы, останавливалась, смотрела на окна.

Если она умрет, что со мной будет?

Она чужая девочка, просто моя воспитанница, ну да, милая, забавная, но чужая же.

Если она умрет, что тогда?

У меня есть своя дочь, и я не могу так переживать за каждую девочку из детдома. Конечно, я переживаю, потому что я хорошая воспитательница.

11 марта.

Она не выживет – слабенький организм, за последний год она сильно вытянулась, конечно, откуда силы!

12 марта.

Я не знаю, как мне завтра идти в больницу.

Если она умрет, я тоже не смогу жить.

20 марта.

Лидочка пошла на поправку. Написала, смотрю на эти слова и готова плясать от счастья.

31 марта.

Последний день весны. Конечно, до полного ее выздоровления еще далеко, но это и неплохо, наверное: пока холодно, сыро, пусть побудет в больнице под присмотром, а уж потом мы все устроим.

12 апреля.

Лидочка поправилась. Сегодня ее выписали, я встретила ее и отвезла – нет, не в детский дом, а к себе домой. С детским домом я договорилась.

Она совсем слабая, лежит и спит. Я достала курицу, сварила ей бульон, поила с ложки.

Приходила Наташа, принесла апельсины, посмотрела на сонную Лидочку, покачала головой.

– Мама, – сказала она мне в дверях, – я… боюсь тебя спросить. Что ты будешь делать?

Я не поняла ее, переспросила, и она закричала шепотом, горячо, раздраженно:

– Ты же не отправишь ее обратно? Или…

Подозреваю, что она наговорила бы много лишнего, но я успела перебить:

– Я хочу оставить Лиду у себя, чтобы она была мне дочка. Но что скажешь ты, Наташа?

И она обняла меня. Обняла так, как не обнимала, кажется, с детства.

Мы вернулись в комнату и спросили Лиду, согласна ли она, чтобы я была ей мамой, а Наташа – сестрой.

Она, кажется, не очень поняла, но сказала, что согласна, и сразу заснула.

28 апреля.

Лидочка стала называть меня мамой.

– Мама, послушай, – говорила Катя, поспешно допивая чай, – такого красивого плащика я еще ни разу не видела! Он такое серый, нежно-серый, и воротничок – вот так, я тебе сейчас покажу…

– Вечером, Катюша, ты опоздаешь, – сказала Анюта, – ты поела? Ну вот, а теперь беги, потому что… ой, да уже почти восемь! Беги, моя девочка, а вечером расскажешь про плащик…

Катя, чмокнув ее, убежала. Анюта заперла за ней дверь и вернулась в кухню. Из спальни появилась тетя Лидия, Анюта улыбнулась:

– Давайте завтракать.

Они сели к столу.

– Слышали вы? Катя у кого-то из подруг высмотрела серый плащик и теперь грезит о таком же, – сказала Анюта, – а мне его не купить, нету денег…

Тетя Лидия покачала головой:

– Ты слишком балуешь ее, Анюта.

– Ну, кого же мне баловать, – отмахнулась Анюта, – да и кто бы говорил?

– Если бы я могла шить, как раньше! Но ты знаешь, глаза почти совсем не видят. Доктор говорит, что надо беречь зрение…

– Вот я и беспокоюсь, – серьезно сказала Анюта, – как вы будете тут без нас целую неделю? Может, я зря все это придумала, может, надо было на отложенные деньги купить ей этот плащ? Ведь можно сдать билеты! Так и сделаю, пожалуй! Поехать она сможет и потом – вот закончит школу и поедет с подругами…

– Только попробуй сдать билеты! Лучше подарка девочке и придумать сложно. Она почти нигде не была, а путешествия – это так важно! Ты помнишь, я всегда старалась куда-то вывезти вас с Кадри – хоть вот в Раквере, посмотреть старинный замок.

– Да, но…

– Никаких но, детка! Это будет прекрасная поездка, да и для тебя… Вдруг ты…

– Да нет, мама, – отмахнулась Анюта, – об этом я совсем не думаю. Раньше я помнила хоть что-то, теперь совсем ничего.

Тетя Лидия пожала плечами.

Деньги на путешествие Анюта начала копить год назад. Откладывать получалось мало и редко; тетя Лидия не работала уже несколько лет: у нее стремительно ухудшалось зрение. Пенсию ей дали весьма небольшую, и этих денег с зарплатой Анюты с трудом хватало на скромное житье и на то, чтобы побаловать Катю – купить какой-то недорогой наряд, сводить в кондитерскую. Тем не менее, и тетя Лидия, и Анюта умели незаметно экономить, и за год накопилась вполне приличная сумма. Месяц назад Анюта купила билеты, заказала в турбюро гостиницу, и вот приближались школьные каникулы.

– Когда ты скажешь ей о поездке? – спросила тетя Лидия.

– Сегодня, – решительно сказала Анюта, – сегодня и скажу. В конце концов, осталось всего десять дней.

– Когда она услышит, куда вы едете, тут же забудет о плащике, – улыбнулась тетя Лидия.

Так все и оказалось. Услышав о путешествии, Катя пришла в восторг: прыгала по комнате, обнимала мать и бабушку и визжала от радости. Все оставшиеся дни до поездки они с Анютой то собирали, то разбирали чемодан, Катя придумывала себе всякие прически и пыталась как-то по-особенному причесать Анюту. Та со смехом отказывалась:

– Нет, нет! Я хожу с простой прической много лет и совсем не хочу что-то менять.

По вечерам взбудораженная Катя не могла уснуть, подолгу болтала и строила разные планы:

– А может быть, я смогу после школы поступить туда учиться? Там можно учиться на актрису? Или нет, я поступлю в университет, или на архитектора, или на модельера…

Анюта только головой качала: училась Катя хорошо, но никакими талантами не блистала. С каждым днем девочка все больше напоминала ей Кадри – такая же веселая, светлая, вечно смеющаяся, остроумная, неутомимая, настоящий лучик солнца, капелька радости…

На стене в спальне висел большой портрет Кадри, и девочка считала, что это еще одна дочка бабушки, сестра ее мамы. Поначалу тетя Лидия с Анютой планировали оставить все как есть, но когда Кате исполнилось тринадцать, Анюта решительно сказала, что девочке надо все рассказать:

– Вы не понимаете, мама. Человек должен знать, кто он и откуда. Она дочка Кадри, ей надо знать об этом!

Они долго придумывали, как говорить, чтобы не ранить, не нанести травму. А когда рассказали, поняли, что поступили правильно: Катя долго плакала, расспрашивала о маме, о том, произошло, а потом спросила Анюту:

– Теперь, когда я все знаю – ты все равно останешься моей мамой?

Они обнялись и долго плакали вместе.

Им стало проще – уже не надо было скрывать имя Кадри. В школе, среди подруг Катя ни о чем не говорила, скорее, она мало об этом задумывалась. Катя знала и о том, что Анюта была приемной, и как раз из того города, куда они едут, и что родные брат и сестра бабушки когда-то переехали туда же, но не придавала этому большого значения.

Тетя Лидия, конечно, не поехала провожать их на вокзал – простились в дверях.

– Привезите мне открыток с видами, да покрупнее, – просила она, – я посмотрю, какой стал город.

8 мая

Это был теплый весенний день, грело солнце, и я повела Лиду гулять. Она еще совсем слабая, бледная, мы добрались до сада, она села на скамейку.

Неподалеку от нас продавали мороженое, Лидочка, казалось, не могла отвести от тележки глаз. Я не знала, можно ли ей мороженое, но хотелось побаловать, я велела ей сидеть на лавке и отправилась к тележке.

Я купила два эскимо и повернулась идти обратно.

– Не утерпела? – спросила я, протягивая ей мороженое.

Лидочка, румяная, цветущая, в другом пальто, кокетливом беретике, удивленно смотрела на мороженое, потом смущенно улыбнулась и покачала головой.

Мне показалось, что я схожу с ума.

Я посмотрела на скамейку: Лидочка сидела там, закинув голову и глядя на небо.

– Катя, ты взяла мороженое? – услышала я.

К другой Лидочке подходила женщина, по возрасту мать. Она улыбнулась мне, потом снова обратилась к девочке:

– Ну, что же ты стоишь?

Я силилась что-то сказать, но у меня не получалось, в горле стоял огромный ком. Я протянула руку и взяла женщину за рукав, она непонимающе смотрела на меня, и я, глупо тряся головой, пальцем показала на мою Лиду.

Женщина мельком посмотрела на Лиду, снова посмотрела на меня, но тут же перевела взгляд на Лиду. Узнала, схватила себя за голову, двинулась к скамейке.

Катя удивленно пошла за ней. Женщина подошла к Лиде, рухнула рядом с ней на скамейку, взяла ее руку, прижала к лицу.

– Мама! – испуганно закричала Лида, – мама!

Я бросилась к ней – пусть рядом с ней сидела ее мать, но и я тоже была ее матерью!

И тут рядом заорала Катя, какие-то непонятные слова, они обе схватили Лиду, начали ее обнимать, я кричала, чтобы они ее не пугали, стали собираться прохожие.

Женщина пришла в себя, она оттащила Катю от Лиды, и тут Лида увидела – увидела саму себя. Она и так была перепугана, бедная моя девочка, но тут совсем потерялась, вскочила, бросилась ко мне, я обняла ее, и она заплакала.

На плече у женщины рыдала Катя.

Кое-как мы успокоили наших девочек, усадили их на скамейку, и женщина протянула мне руку:

– Я Анна.

– Анисия, – представилась я.

– Вы видите, что они сестры, – устало сказала она, – я потеряла Лиду при бомбежке, искала, но… конечно, не могла найти, ей еще не было двух лет, она была без документов, наверное, ничего не помнила… как ее зовут?

– Лида. Свое имя она помнила.

Анна протянула руку, погладила Лиду по плечу, тронула ее волосы:

– Все путается… Анисия, где мы могли бы поговорить? Мы проездом, приехали на несколько дней, завтра у нас поезд… Но мы теперь останемся, конечно, устроимся, это все неважно…

– Вы пойдете к нам, – решительно сказала я.

Я почти не помню, как мы добрались до дома. Около входной двери Катя как-то неловко повернулась и сумочкой оборвала кусок обоев.

– Ну какая ты неловкая, Катя! – укорила ее Анна.

– Ничего, я подклею, – успокоила я, – не переживай, Катюша.

– А я тебе помогу! – закричала Лида, – ой, мама, тут какие-то буквы!

– Наверное, новые обои наклеили на старые, – сказала Анна.

В комнате я как-то усадила гостей, вышла на кухню поставить чайник, потом стала накрывать на стол. Лида встала, расставила чашки, Катя тоже поднялась, стала помогать. Мы уселись наконец и уставились друг на друга.

– Мы живем в Таллине, – сказала Катя, – у нас еще бабушка, Лидия. Мама, как мы теперь? Лида поедет с нами?

В ее голосе мне послышались ревнивые нотки. Что же, можно понять.

– Я ничего не знаю, – растерянно сказала Анна, – Лиди, дорогая… как ты? Ты… Анисия, вы удочерили ее?

Я ответила, что нет, не успела. Тут пришлось рассказать и о Лидиной болезни. Анна встревожилась, заговорила о морском климате в Таллине.

Лида крутила головой, переводила взгляд с сестры на мать. С Катей она была просто одно лицо, только та была румяная, здоровая, а моя Лидочка – бледная и слабая. На мать обе похожи не были .

Анна стала расспрашивать Лиду о ее жизни. Та поначалу стеснялось, потом расслабилась, говорила о своем детском доме, воспитателях, рассказала даже про лошадь, которая возила дрова. Почти взрослая, а такая дурочка!

Потом Лида начала расспрашивать Катю – где она учится, кем собирается стать…

– А вы кем работаете? – обратилась она к матери.

Анна улыбнулась, погладила Лиду по голове.

– Мне, наверное, надо говорить вам – ты, – покраснела девочка, – и – мама… ой!

– Ничего, ничего, – говорила Анна, – это все потом, главное, ты жива, моя Лидочка, главное, мы тебя нашли…

Я встала, чтобы согреть еще чаю, девочки вскочили помочь, но Анна остановила их:

– Я помогу Анисии Алексеевне, а вы поболтайте.

Она вышла за мной в коридор, огляделась:

– Большая квартира?

– Четыре комнаты, – ответила я, – в двух семьи, в третьей одинокая, как и я.

Анна задумчиво посмотрела на дверь соседкиной комнаты, потом пошла за мной на кухню.

Мы вернулись с чаем. Анна стала расставлять чашки, мы снова разлили чай.

– Анисия, расскажите о себе, – попросила Анна.

Я рассказала коротко – вдова, есть дочь Наташа, учительница, и я по образованию учительница, а теперь – воспитательница.

За окнами темнело, уже наступил вечер.

– Вы останетесь? – умоляюще спросила Лидочка, – вы же не уедете? В свой Таллин?

– Конечно, мы останемся, – сказала Анна, – Анисия, вы не подскажете – есть тут неподалеку какая-то гостиница или же можно снять койку?

– Вы останетесь у нас, – сказала я, – зачем вам куда-то уходить от Лидочки…

– Спасибо вам, – поблагодарила она.

После чая Анна сказала, что хочет поехать на вокзал: сдать билеты. Девочки остались дома, разговаривали, скоро вернулась Анна, и мы постелили, улеглись, но, конечно, никому не спалось. Лида выспрашивала Катю о бабушке, Таллине, о квартире, о их жизни.

– Мне так хотелось всегда семью, – призналась она, – маму, сестру. А у меня ничего не было, только имя. Знаете что? Я всегда хотела, чтобы у нас дома были фотокарточки. И я у ма… у Анисии Алексеевны всегда карточки смотрела. В Таллине есть фотокарточки?

– Есть, много.

– А я редко смотрю, – сказала Катя.

– А я, как приеду, я все пересмотрю! Ма… Анисия Алексеевна, можно мне показать Кате ваши фотокарточки?

Она все время оговаривались, называла меня мамой. Я украдкой смотрела на Анну – наверное, ей обидно такое слушать. Но она была совершенно спокойна.

– Ну можно карточки? – приставала Лида.

– Поздно, моя девочка, – сказала Анна, – покажешь завтра. Да, Анисия Алексеевна?

Передо мной только что воссоединилась семья; нашлись мать, сестра, дочь. И мне вдруг захотелось посмотреть на свою семью, на мужа, дочь, родителей.

– Если вы не очень устали, я достану карточки, – сказала я. Лида вскочила с дивана: высокая, взлохмаченная, смешная.

– Давайте я достану! Можно?

И она вытащила из трюмо конверт.

Анна улыбнулась, пересела на диван, ближе к девочкам. Лида достала карточки, потом смутилась, протянула мне:

– Давайте вы покажете?

Я взяла карточки.

– Это мой муж, – говорила я, – это моя дочка Наташа, еще совсем малышкой.

– А вот карточка, мне она больше всего нравится, – влезла Лидочка, – смотрите: две девочки, две куколки и медведь! Это ма… Анисия Алексеевна и ее сестренка. А знаете что? Я точно такую картинку видела, видела в какой-то книжке! Я говорила ма… Анисии Алексеевне, а она говорит – нет, нас с сестрой в книжках точно не рисовали…

– Мама, это же как в книжке, как ты рисовала! – закричала Катя, – смотри, вот точно, точно так! Знаете, мама раньше рисовала книжки, и вот у нас такая и сохранилась, и девочки, и мишка…

Анна взяла карточку, и я испугалась: она переменилась в лице, побледнела, впилась глазами в карточку.

– Что случилось?

Анна подняла глаза, непонимающе посмотрела на меня, потом снова на карточку:

– Откуда…

Она резко встала, глубоко вздохнула, как будто ей не хватало воздуха, растерянно оглядывалась. Я тоже встала:

– Анна, что с вами?

– Анисия… – медленно сказала она, – Анисия. Как сократить это имя, как тебя звали в детстве?

– Ася, – недоуменно сказала я, – но что…

– Этого не может быть, – решительно сказала она, – просто не может быть.

Она взяла карточку, поднесла к глазам.

– Скажи мне, – умоляюще заговорила она, – эта куколка жила в комнатке справа? А на первом была гостиная? Да?

Я взяла фотографию, недоуменно вгляделась. Да, эта куколка жила в комнате справа, папа заказал нам у мастера кукольный дом с мебелью, в домике два этажа, и мы с Анютой тогда ужасно поссорились: каждая хотела поселить свою куколку на второй этаж, чтобы из окон открывались красивые виды. На крики прибежали мама с папой, и папа сказал:

– А может быть, обе куклы будут жить на втором этаже? А на первом можно устроить гостиную и столовую.

А на следующий день папа принес нам еще кукольный сервиз.

– Да, справа, – сказала я, – но… Анна… Анна. Анюта!

Если бы я писала книгу, то, конечно, написала бы, как мы в тот вечер бросились друг другу в объятия… ну, и еще бы что-то такое написала. Но это дневник, не книга!

Мы растерянно смотрели друг на друга, девочки притихли, и тут тихонько отворилась дверь: пришла Наташа. Она включила маленькую лампочку на столе у двери и едва не подпрыгнула, увидев столько народу.

– Здравствуйте, – растерянно сказала она.

Я совершенно потерялась. Я хотела было сказать, что вот, Наташа, это твоя тетка, моя потерянная сестра… но тут мне пришло в голову, что мы могли ошибиться, ну мало ли девочек в детстве играли в кукольный домик…

И тут мне стало страшно. Меня затрясло; у меня резко заболела голова, потемнело в глазах. Я изо всех сил пыталась привести себя в чувство, но не получалось, я встала, хотела налить воды… а потом я просто провалилась, потеряла сознание.

Представляю, как я их напугала!

Очнулась я в своей кровати, рядом стояла женщина в белом халате. Я подняла голову и тут же все вспомнила и хотела вскочить, но меня удержала Наташа:

– Куда ты, мама…

Я повернула голову, ища взглядом Анюту. И она обнаружилась, она тихонько стояла сбоку от врача, с отчаянием глядя на меня.

– Я не умру, – почему-то сказала я.

Она кивнула.

– Сильное потрясение, нервы, скачок давления, – тем временем говорила врач, – я сделала укол, теперь станет лучше, но требуется полный покой, отдых… я не стану предлагать больницу, если только станет хуже…

Девочки проводили ее. Анюта подошла к моей кровати.

– Спи, – сказала она, – спи.

Я хотела еще что-то сказать, но она покачала головой:

– Спи, спи.

И я провалилась в сон.

12 мая

Девочки с утра уходят гулять, Лиде хочется показать сестре город. Наташа тоже уходит на работу, а мы остаемся вдвоем.

Анюта решительно ничего не дает мне делать, сама готовит, убирает. Закончив дела, садится к моей постели.

Мы много разговариваем. Она знает, что родителей больше нет, а я знаю, что Катя и Лида – ее приемные дочери, знаю о ее приемной матери и названной сестре. Она рассказывает, что в войну жила в Великом Устюге, и я с болью говорю, что наша деревня была совсем, совсем рядом, и чудо могло бы случиться раньше. А она возражает мне: нет, ведь тогда, может быть, не нашлась бы Лида…

Анюта почти не помнит нашу жизнь, не помнит родителей. Каждый день она достает их карточку, рассматривает, гладит пальцами лица, но я вижу – вспомнить не может. Зато она вспоминает какие-то мелочи, которые тут же, вслед за ней, вспоминаю и я: наших кукол, ленивую кошку, как папа советовал нам вести дневники…

– Я еще помню, как папа нас каждый год измерял около двери, – говорит она, – писал год и рядом: Анюта… Ася…

Да, это я тоже помню.

14 мая

Вечером пришли девочки, рассказали, где они были, что видели, за ними, почти сразу, пришла Наташа. Она, бедная, явно не знает, как себя вести: она, как я заметила, ревнива, и теперь переживает, конечно, что у меня и сестра, и племянница, а Лида так и вовсе и дочь и племянница… ох, да я и сама запуталась!

Мы сели ужинать, и Лида с Катей начали трещать, что видели, какие красивые дома, а потом Катя начала описывать, какая у них в Таллине квартира.

– Мама, – сказала Лида, обращаясь и ко мне, и к Анюте, – а какая у вас была квартира? Ну, когда вы были маленькими?

– Я помню, – обрадовалась Анюта, – вот входишь, и широкая прихожая, почти квадратная, справа две комнаты, первая наша, потом кабинет папин, а слева – спальня их и потом столовая, она ближе к кухне, так ведь, Ася? А в широкой прихожей еще такой сундук стоял, точно был, мы на нем сидели перед отъездом…

– Ой, а мы там в прихожей кусок обоев не подклеили, – некстати влезла Катя, – что я сумкой оборвала. Там еще буквы какие-то были!

– Этого не может быть, – сказали мы с Анютой в один голос. И бросились в прихожую.

Вернее, как бросились? Я тут же задохнулась, и Анюта подхватила меня за руку. Наташа обогнала нас и отогнула побольше оторванный кусок обоев.

…Мы переехали в новую квартиру, когда мне было три, а Анюте четыре. Первое, что сделал папа, это попросил нас прислониться к стенке и отметил карандашом наш рост, и так мы измерялись раз в год -весной, потому что именно весной мы переехали в новую квартиру.

– Тысяча девятьсот семнадцатый, – сказала Наташа, – Ася… Немножко выше – Анюта. Мама… мама, послушай, мы что же, дома живем?

Тетя Лидия поднялась со скамейки, взяла покрепче палку. Какая досада – так плохо видеть! Нет, конечно, грех жаловаться: лица девочек она видит отчетливо, надо только просить их нагнуться пониже.

А какое было чудо увидеть их всех впервые! Анюта вернулась тогда из Ленинграда, появилась в их квартире, счастливая, заплаканная:

– Мама, сядь. Мама! Я нашла сестру.

И в квартиру вошли женщина и девушка, это была сестра Анюты Ася, а девушка – ее дочь, Наташа. Конечно, все расплакались, обнимались, Ася обнимала тетю Лидию, шептала – спасибо, спасибо… А потом, уж когда все успокоились, тетя Лидия огляделась:

– А где же Катя?

И подумала, что совсем зрение подвело или, боже упаси, разум: на пороге появились две Кати.

Долго думали, как все устроить, как жить, на последние гроши ездили друг к другу, но потом наладилось: Лида и Катя закончили школы, поступили учиться в Ленинграде, в ленинградской квартире освободилась одна комната, и теперь девочки живут в Ленинграде, а Ася переехала сюда, к сестре.

Они часто смеются в своей комнате, и тете Лидии кажется иногда, что там смеется ее Кадри.

Она медленно идет по улице, шаркая ногами, нащупывая дорогу палкой. И надо же такому случиться – вдруг палка застревает в брусчатке, выпадает из рук, и тетя Лидия едва не падает.

– Ох, я помогу, не нагибайтесь!

Да как он поможет, он тоже старик, сердится тетя Лидия, но выхода нет. Старый человек тем временем довольно бодро нагибается, поднимает палку, протягивает тете Лидии, подхватывает ее под руку:

– Позвольте вас проводить.

Они медленно идут по улице.

– Я задерживаю вас, мне неловко, – говорит тетя Лидия.

– Ну что вы, куда мне спешить в моем возрасте! – бодро откликается ее спутник, – не хотите ли присесть, передохнуть? Вот скамья.

Тетя Лидия устало присаживается: в самом деле, присесть – очень кстати… Пожилой человек садится рядом.

– Вы где-то тут живете? – спрашивает тетя Лидия.

– Нет, мы в новом районе, у моря, – охотно отвечает он, – я живу с дочерью и ее мужем. А в детстве и юности жил здесь, в самом центре.

– Всю жизнь прожили в Таллине?