Читать книгу: «На ять», страница 3

Те, кто рядом

Вот интересно так иногда бывает. Всю жизнь мечтаешь о собаке, а судьба тебе, в конце концов, подбрасывает такого серого, ласкового худеныша с куцым длинным хвостом и усами, пройти мимо которого ты не можешь. Или, действительно, кто-то свыше распоряжается о том, кого тебе растить-обихаживать, кем любоваться, и кто тепло и радость тебе дарить будет…

Была у меня в студенчестве собака, немецкая овчарка. Звали ее Герда, ну по-немецки чтобы звучно и хлестко звучало, решила так назвать. А училась я тогда в далеком сибирском славном городе, который стал мне практически второй родиной. Само собой, жилья своего не было, снимали на троих обшарпанную, блочную двушку. И тут мне на день рождения приносят друзья-сокурсники вот этакое чудо природы с вислыми ушами, розовым пузом и молочным запахом из беззубатой, еще не страшной пасти. А надо сказать, всегда мечтала иметь рядом надежного друга собачьего племени, чтобы и гулять вместе, и веселиться, и в огонь, и в воду друг за друга. Какая-то собаческая романтика меня в отрочестве обуревала. Насмотрелась, видимо, фильмов всяких про верных и преданных псов. В подрастающем возрасте как-то не случилось мне тесно пообщаться с четвероногим зверьем. Родители не особо активно восприняли мою идею. Точнее сказать, совсем не активно. Ну как в мультике про Простоквашино – мама, в основном, против была. Причем, с той же самой мотивацией, как и мама дяди Федора.

А тут буквально сбылась мечта детства. Только что с этой мечтой делать – было непонятно. Благо, что девчонки, соседки, нормальные попались, к собакам лояльно относились, а Герда их просто обаяла своей умильной детской непосредственностью. Ну, выбора не было. Не возвращать же подарок. Да и очень мне хотелось оставить ее. Уже в мыслях представляла, как мы с ней на дрессировки ходить будем, как я ее воспитывать буду, как Герда будет спать, положив теплую тяжелую голову мне на колени. В общем, решено было оставить щенка с условием, что сама буду подтирать бесконечные по первости лужи на полу, заниматься кормлением вовремя, чтобы щен не скулил по ночам от тоски и страха и давал высыпаться моим соседкам.

Герда росла веселой и послушной девочкой. Однако издержки воспитания все же случались. Растерзанные за ночь Ленкины сапоги я с трудом, но покрыла. Сжеванное покрывало с Татьяниной кровати я тоже смогла компенсировать собственным. А вот с перчатками из лайковой кожи, отороченных норкой и лейбой «Гуччи», мне пришлось туго. Даже месячная стипендия не покрыла. И главное, я представить себе не могла, как эта хулиганка попадала в закрытые чужие комнаты. Ну, я могу понять – кожаные сапоги и перчатки в прихожке валялись, кстати, не в первый, но в последний раз. Но покрывало-то на фига жевать?! Девчонки понимали сложность и пока безвыходность этой ситуации, да и полюбили Герду, но мне-то было неудобно перед ними. А Герде это же не объяснишь, что нельзя жевать чужие вещи. Начинаешь ругать, трясти перед ее носом испорченной вещью, а она на попу сядет, голову опустит, уши свои антеннообразные к черепушке прижмет и поскуливает от сожаления. Мол, ну прости ты меня, не буду я больше так. А потом так исподволь на тебя взглянет, проверяя, сильно ли еще ее хозяйка сердита. Ну как тут не простить-то?! Ага, сами мы не местные, черт попутал. Строгих моих увещеваний хватало максимум на месяц. Ну, что поделать, дите же еще.

Время шло. Герда подрастала. Дрессировки наши проходили жестко, до усталости в ногах у меня, и неуверенности в движениях у Герды. Она уже знала все команды, охотно их исполняла и нисколько этим не тяготилась. Вообще, характер у нее был легкий, мне под стать, нам хорошо было вместе и жить, и ходить в клуб, и просто молчать. Бывало, прикорну на диванчике с книжкой или тетрадкой для конспектов, пледом ноги закутаю, светильник тьму комнатную рассекает. Герда вползет ненавязчиво в ноги, вытянет лапы, положит на них голову и дремлет, изредка приоткрывая то один глаз, то другой и мирно посапывая своей черной носопыркой. И так спокойно становилось, так умиротворенно на душе, так надежно, что я брала эту мохнатую башку в руки, утыкалась лицом в жесткий мех и замирала, ловя мгновение покоя и гармонии. Я никогда не испытывала такого единения ни с какой другой живой особью, как с Гердой. Ни до, ни после. Даже с мужем. Даже с сыном. Может, мы с ней были одной крови, как Маугли со своими друзьями? Иногда мне казалось, что Герда понимала обо мне все и во всем поддерживала, что бы я не делала. Даже когда ругала ее. Не знаю. Мне трудно сейчас это объяснить. Да, наверно, никогда и не объяснить такое…

За полтора года Герда превратилась в умную, сильную, матерую овчарку. Она платила мне за заботу и любовь любовью в сто крат большей, любовью обожательной, хотя и никогда не позволяла мне с ней особо миндальничать. Вот странно! Животные обладают так же характерами, как и люди. И так же, как у людей, они разные и своеобразные, и если вы попадете на одну волну, то вам будет уютно и комфортно вместе. Я именно так и чувствовала себя рядом с Гердой, думаю, и она тоже. Особенно она любила наши лыжные прогулки. Я брала в прокате лыжи, и мы уходили с ней за много километров в леса. И эта взрослая собачья тетка скакала, как щенок, зарываясь темным пятачком в снег, кубарем скатываясь с горок вслед за моими лыжами, повизгивая от удовольствия. Иногда, для соблюдения приличий, вставала в стойку, чутко держа нос по ветру и насторожив уши, чтобы показать, что она на чеку, и мне ничто не угрожает. Ну, умора с ней! Я ее подзадоривала, мол, Герда, чужой здесь, чужой, ищи. Она игру понимала и сразу включала тревожную кнопку – стойка а-ля Трезор на границе, шерсть дыбом на затылке, а из клыкастой пасти вырывалось: «Ауыыа». Не знаю, как переводится, но, видимо, что-то грозное, судя по голосу и положению туловища.

Одно меня напрягало в нашей жизни с Гердой. В моем присутствии нельзя было говорить на повышенных тонах и поднимать руку выше уровня плеча. На громкий разговор Герда еще реагировала лояльно, деликатно подворчевывая из-под стула или стола. Хотя, смотря на кого. На девчонок она не рыкала, понимая, что не со зла мы иногда вопили или громко рассказывали о чем-то. С руками было хуже. Стоило только поднять руку жестикулируя, или протянуть ее навстречу мне, как Герда натянутой стрелой взмывала ввысь, где бы она не была, и руку эту останавливала. Причем, знала, если человек знакомый, то неплотно захватывала, так, чисто для порядка. Но пугало это народ до икоты. Ну, представьте, такая махина выскакивает, неизвестно откуда, ощерив клыкастую пасть. Тут уж поневоле заикой станешь. И я ее этому не учила! Вот откуда в ней это взялось?! Характер, я так полагаю. Врожденное. И однажды эта ее характерность спасла мне, если не жизнь, то здоровье точно. И разлучила нас. Но разлучила по-хорошему.

Гуляли мы как-то с Гердой вечером. Ушли далеко за дома, ближе к лесополосе, чтобы народ не пугать, да и не люблю, когда какашки собачьи возле подъезда намерзают. Гуляем, палочки кидаем, Герда носится, как оглашенная, радуется прогулке, снегу, свободе передвижения. Удивительно красивое животное получилось! Я не переставала любоваться ее грациозностью, силой, какой-то животной мощью. И почти детской непосредственностью, которую она сохранила, несмотря на солидный уже по собачьим меркам возраст. Все-таки собаки – неоткрытые еще до конца существа. Как в них все это уживается? Возвращаемся. Усталые, но довольные собой и друг другом. Почти поравнялись с домами. И тут, как в плохом триллере из-за угла выходят два мужика. То ли им Герда не понравилась, то ли я понравилась, но прямой наводкой они направились к нам. Герда насторожилась. Почуяла недоброе. Слово за слово, мужички перешли в зону активных действий. Вот не надо было им это делать! Моя девочка. Она защищала меня. Как только один из несчастных протянул руку в мою сторону, практически в ту же минуту этой руки и лишился. Временно, во всяком случае. Пока он корчился на снегу, Герда присела, мелко подрагивая хвостом, и пристально уставилась на второго. Видимо, второго судьба обидела больше первого, ибо он решил, что Герда ему не помеха. Бежать бы да бежать ему. Ан, нет. Ручонки растопырил, ножонки пригнул, да так на полусогнутых и попер буром. Недалеко упер. И все это сопровождалось визгом, лаем, воплями, матерными стонами. Соседи с первого этажа вызвали милицию, и через несколько минут подъехал милицейский уазик. Герда, как порядочная леди после оплеухи английскому лорду, села возле меня, с чувством выполненного долга и без всяких сомнений в содеянном, с любопытством смотрела на то, как этих двоих забирали в машину.

Показания, объяснения, разговоры. Герда терпеливо ждала. Вот тогда-то молоденький лейтенант, кинолог, случайно оказавшийся на смене без своего звериного напарника, предложил отдать Герду в милицию на службу. Говорил, что у Герды особый дар, характер какой-то особенный собачий, когда собака опасность инстинктом чует. «Зачем вам она, – уговаривал он. – Вы же не сможете воспользоваться этим даром. Вы представьте, сколько она гадов переловит». Ну, и все в таком духе. Мне было страшно еще, после произошедшего, и только Герда вселяла в меня спокойствие своим довольным и уверенным видом. Я обещала подумать. Я думала. И понимала, что не могу ей обеспечить должную жизнь, полную опасностей и риска. Уж такой она уродилась. Ей нужны были захваты, веселые перевертыши, взрывные ситуации, кого-то спасать, на кого-то нападать. Я не могла Герде дать в будущем такую жизнь. Если только в милицию пойти служить. Месяц помаявшись, понимая характер своей собаки, жалея ее и желая лучшей жизни, я отвезла ее в вольер. Мне дали пять копеек за нее. Сказали, что нельзя бесплатно. Я до сих пор храню эту монету. О Герде потом ходили легенды. Якобы, чуть ли не матерого убийцу обезвредила, когда тот просто поднял руку с пистолетом на уровень плеча. В это я верю. Моя Герда такая и есть!

А потом защита диплома, возвращение в родной город, замужество, рождение сына. И бесконечные, бессонные ночи у кроватки, болезни, когда кажется, что с повышением градуса термометра кончается твоя вера в светлое будущее. Ну, вы сами знаете, как бывает с долгожданным первенцем.

Герда осталась воспоминанием. Незабываемым, приятным, грустным, но воспоминанием. Я искренне надеялась, что ей было хорошо, и что она нашла, наконец, себя, как люди ищут свое призвание. Потому что я твердо верила, что у Герды был человеческий характер.

Когда сын вырос из своих бесконечных соплей и кашлев, я вышла на работу. Карьера строилась. Жизнь, как говорится, удалась. Сын подрастал, второй ребенок, ему на подмогу и на радость нам, не зародился, но я понимала, что нужен еще кто-то сыну, не просто мама и папа, а тот, кто будет близок ему и душой, и телом, и мягкой, пушистой шкуркой. Моя детская тоска напоминала, что сыну нужен друг, о котором надо заботиться, чтобы рождалось в его несмышленой пока душонке чувство ответственности за кого еще, кроме себя. Да все было недосуг. Проблемы, важные и не очень, снежной лавиной подминали время и заодно душевную гармонию… Но господин Случай вмешался сам. Я доросла до замдиректора компании, и в один прекрасный день, войдя в свой кабинет, обнаружила в кресле котенка. Удивительно! Котенок! У меня в кресле! Спрашиваю у секретарши – не знает ли откуда. «Нет, не видела», – испуганно отвечает. Собралась его с перепугу, было, на улицу вытащить. Да я не разрешила. Славный котенок! Глазенки умные, голубые, а шерстка цвета кофе с молоком. Ну как такую красоту беспризорную на улицу выкинешь? Соображаю, чего с ним теперь делать-то, куда пристроить. Перекладываю его с кресла на диванчик, он лениво выгибает худую спинку, щурится и прыгает ко мне на стол. Видали, да, прыгунца? Попросила девочек принести из буфета молока и колбасы. Мой найденыш царственно, неторопливо поел, хотя было видно, что очень голоден, царственно облизнулся и взобрался опять ко мне на стол. Ну что ты будешь делать! А тут дела всякие, собрание коллектива, пришлось тащиться в актовый зал. Сижу в окружении коллег, бутылок с минералкой и стаканов. Тут Верочка, секретарша, манит меня из дверей и улыбается. «Тут ваш котенок орет. Мешает. Да и неудобно, люди вокруг». Вы не поверите! Пришлось этого нагленыша взять с собой на собрание. Улегся возле меня опять-таки на столе, хвостиком прикрылся. Народ хмыкает и по-доброму косится на это наглючее чудо-юдо. В общем, домой я с ним вернулась под мышкой.

А дома, после мучительного купания с утробным ором и попытками вырваться из моих рук, он сразу улегся в кроватке сына, застолбив территорию. Котенок выбрал себе хозяина. Мелкого пока, но для него авторитетного. Феликс с сыном играл, осторожно задевая бархатной лапкой, ел, ходил на свой горшок, когда сына сидел на своем. Спал у него в ногах колечком. А я, глядя на их идиллию, вспоминала Герду, и благодарила кошачьего бога, что дал моему сыну того, кто будет любить его до скончания дней своих, и кто научит его милосердию и любви. Не так, как люди. Намного серьезнее и крепче.

Наша общая звезда

Вот я иногда думаю, а как бы сложилась моя жизнь, если бы я не заплатила тогда, двадцать пять лет назад, абонентскую плату за телефон, как платили миллионы жителей Советского Союза? Была бы я так же счастлива, как сейчас, тихо и мирно старея рядом с мужем, самым моим дорогим и любимым человеком на свете? Ну, после сына, конечно. И каким был бы мой другой сын, а, может, родилась бы дочка, если бы я замуж вышла за другого человека? Хотя я не представляю, как воспитывать девочек, но научилась бы, наверно. Я расскажу вам историю, каких вы знаете сотни тысяч. Обычная история настоящей Любви, которую мы так усердно, а иногда и безуспешно, ищем. Находим, теряем. И лишь немногим удается ее сохранить, переступить через гордость и обстоятельства, стать нужными и необходимыми друг другу, как воздух, людьми…

Конец восьмидесятых. Смутное для моей памяти время, стерлось почти все, а что не стерлось, то посерело и выцвело как-то. Уж не знаю – почему. Я заканчивала десятый, и пора бы было уже давно определиться, куда поступать. То, что я – законченный и неисправимый гуманитарий, было ясно еще с класса седьмого. Читала запоем все, что листалось. Кроме, конечно, технической литературы. Благо, у меня родители были хоть и не филологи, но литературу любили, папа, правда, классику не жаловал, а мама по полночи просиживала с книжкой возле печки, теребя в наманикюренных пальцах одну сигарету за другой. Иногда с родителями по очереди читали что-нибудь, а потом дружно, втроем, обсуждали до кулаков по столу. Вкус к хорошему слову мне никто не прививал, книги дома были настолько разными, бессистемными, собранными по принципу «что удалось достать», что у меня ум за разум заходил иногда. Записалась в библиотеку. Помню, как шла привычным маршрутом, и дорога казалась такой длинной, такой нескончаемой. А потом войдешь вовнутрь, вдохнешь того книжно-пыльного, сладковатого воздуха и все – тебя нет на час или два. Обратно несешься, словно ветер в спину подгоняет, и не замечаешь, как уже дома, на диванчике с заветной книжкой в руках. Так что, в принципе, мое детство, наполненное разноцветными, потертыми переплетами, и определило мой выбор. Я поступила на отделение русского языка и литературы в педагогический институт. Из родного Н-ска уехала к тетке в большой сибирский город. Но я не жалела. Я была напоена романтическими бреднями о самостоятельной, независимой жизни, которая оказалась совершенно не романтичной.

Общежитие иногородним не давали. Пришлось с двумя такими же бедолагами снимать комнату в частном секторе, потому что на какое-либо другое жилье денег не хватало. До сих пор помню, как в особенно холодные дни наши батареи, которые обогревались от печки, перемерзали. Прибежишь из института, печку раскочегаришь, а батареи холодные. Приловчились потом. В жестянки из-под селедки насыпали угольков и подставляли под самый низ длиннющих, во всю комнату, труб. Отогревали, готовили ужин. Девчонки садились за конспекты, а я за книжку. Была уверена, что мне зубрежка не нужна. И так все знаю. Ох уж этот юношеский оптимизм! Первые пары я безбожно просыпала, с физкультурой тоже не складывались теплые отношения. Потому что был бассейн, в котором проходили занятия, а у меня не было купальника, и я не умела плавать. Ну, и медосмотр надо было проходить, а все анализы сдавались с утра. Утром я встать не могла, потому что до четырех-пяти утра общалась с Чеховым или Голсуорси. Вот такой образовался замкнутый круг, который я сама для себя нарисовала. Но первую сессию я сдала. Чему сама была несказанно удивлена. Мне учиться нравилось. Но нравилось только то, что я действительно полюбила. То, что я ненавидела, я даже не пыталась учить, или хотя бы стараться понять.

Преподаватели меня любили. И делали скидку на мой, как они говорили, «удивительно несобранный, но, несомненно, талантливый» серый комочек в черепной коробке. А летнюю сессию я не сдала. Физкультура отомстила за мое невнимание к ней. Чтобы не вылететь вовсе, оформила «академ». И задумалась. А дальше что? Домой? Ну была я на зимних каникулах. Туманно, холодно, застывше как-то. А мне все время хотелось чего-то другого, радостного и необыкновенного. Большой город умело расставил сети, и я в эти сети попала глупой, беспечной птичкой, живя, как миллионы моих сограждан, извечным русским «авось». Решила остаться.

Мама подсуетилась, поспрашивала знакомых, и для меня нашлась комната в двухкомнатной квартире, с еще одним хозяином. Папа был против, но я твердо и слезно пообещала, что найду работу и денег с них требовать не буду. А дальше началась сказка! После годичного проживания не то, что без ванны, но даже без воды, элементарно текущей из крана, я словно попала в рай. Отдельная комната. Кухня с собственным столом и холодильником. Правда, без балкона, но было огромное трехстворчатое окно, возле которого я бездумно просиживала часами, слушая шум трамвая и глядя на спешащую толпу. Я уже и не помню, о чем я тогда думала. А шум стучащих колес почему-то остался в памяти… Хозяином второй комнаты оказался молодой парень, хозяйственный, расчетливый и, как говорится, «себе на уме». Но не злой. А это главное. Днем к нему приходила его девушка, они надолго закрывались в комнате, потом Танюшка бежала в душ, а после они довольные, с обожанием глядя друг на друга, пили в кухне чай. Бывало, поболтать к ним выходила и я. Хорошие были вечера. Домашние почти. Иногда Игорек устраивал вечеринки. Дело молодое, да еще почти вся квартира в собственном распоряжении. Приходили одноклассники, друзья с работы. Пили, кстати, почему-то немного. Ни разу никого из них я не видела в обнимку с унитазом или скукожившегося на коврике в хмельном сне. Веселились, слушали музыку, танцевали, о чем-то громко спорили, перебивая друг друга. Я в такие вечера забивалась в свою комнату и старалась не высовываться. Ну, чужой я себя чувствовала на этом празднике жизни. Да и работа моя не предполагала веселья. Я устроилась работать в Дом малютки для детей-отказников с физическими и психическими отклонениями. Что это за дети были – не хочу сейчас рассказывать. Но каждый раз, приходя на работу, я давала себе слово, что мой последний день здесь. А наутро снова ехала туда, словно кто-то пистолет к виску приставлял. А вечером, опять, как выжатый лимон, совершенно эмоционально опустошенная, я устало возвращалась домой, словно боль каждого брошенного ребенка я пропустила через себя…

Однажды в одну из таких вечеринок раздался деликатный стук в дверь. А я уже устроилась с книжкой, на тарелке ждали розовобокие докторской колбасой бутерброды, и очень хотелось тишины. Я вот сейчас думаю, а как я тогда не скурвилась-то? Молодая же, без папы-мамы под боком, без пригляда и назидательного ока. Ни порок, ни соблазн не брали меня. Не хотелось как-то. И сборища шумные, и мальчики не особо интересовали меня. А вот при этом стуке душа у меня замерла. Вот как будто позвал тихонько кто-то. Позвал и примолк. А я прислушивалась к ритму сердца и все не решалась сказать «да-да, войдите». Стук раздался еще раз, и я слезла с дивана, кутаясь в теплый платок. Распахнула дверь. На пороге в проеме коридорного света стоял парень. Я видела его уже мельком не один раз. Кажется, Вадим. Я, конечно, его приглашение присоединиться к ним не приняла. Испугалась – все-таки компания незнакомая, со своими заморочками. Не очень-то я люблю новых людей и случайное веселье в чужой квартире. А он с легкой улыбкой попросился зайти поболтать. Зашел. Вот в книжках иногда пишут – «время пролетело незаметно». А я впервые ощутила значение этой фразы по себе. Вообще не заметила, как два часа пролетели. Его искали, конечно, звали. Но он отмахивался. Я разглядывала лицо напротив, и не понимала, в чем его притягательность. Обычное. Глаза серые, оспины от ветрянки, рыже-русые волосы. Ямочки! Он, когда улыбался, ямочки лицо превращали в сплошную добродушность и симпатичность. Он ушел, а я заснула с каким-то новым ощущением радости, причину которой я так и не успела понять…

В течение месяца мы иногда встречались. То ненароком, то Вадим специально заходил ко мне. Как-то незаметно влилась в их компанию, и меня приняли вполне адекватно. Даже девочки. Лыжи, поездки на дачу на шашлыки, украдкие поцелуйчики за сараем, легкие, будто случайные прикосновения… Неужели все это было? Сейчас, четверть века спустя я думаю, что ничего не было случайно. Ни моя долбанная физкультура, ни «академ», ни эта очень даже хорошая квартира. Мы влюбились. Не знаю, как со стороны Вадима, а со мной это случилось впервые. Чтобы вот так – до одури, до остановки дыхания в первые секунды встречи после однодневной разлуки. Я поняла, что это такое тогда, когда однажды, возвращаясь с лыжной прогулки, усталые, распаренные, мы брели к автобусной остановке. Молча шли. Каждый думал о своем, распираемый несказанным. Вадим крепко держал мою руку. А ничего и не надо было говорить. Я все тогда поняла. По молчанию, по руке, которая то сжимала мою ладонь, то разжимала расслабленно. По взгляду, внимательному и робкому одновременно, по улыбке, неожиданно появлявшейся на его лице.

Вадим заскочил на минутку ко мне и остался на всю ночь. Конечно, случилось то, что должно было случиться, и чего давно оба хотели. Было немного страшно, неловко, но нежно-нежно. С этого вечера мы не расставались. Вадим переехал ко мне. Смеялись – почти шведская семья получилась. Игорь с Танюшкой, и я с Вадимкой. Мама его приходила. Губы скептически морщила, глядя на меня, не спрашивая сына, вещи собирала в большую сумку и театрально сгибаясь от тяжести тащила ее к порогу. Скандалы, слезы, рюмки с волокардиновыми каплями. А нас просто было невозможно оторвать друг от друга. Ну, представьте, если вам отрежут руку или ногу? Вот. Мы единым целым стали. Вспоминаю сейчас сижу, и слезы сами собой кап-кап на руку. Как же нам хорошо было вместе! Нет, не так. Не было, а есть…

Так пролетела зима. Родителям звонила еженедельно, и даже однажды намекнула, что ждут меня в скором времени супружеские отношения. Неловко было, конечно. Папа-то у меня старой закалки. Какие отношения, если нет росписи в ЗАГСе?! Я кричала в трубку «алло, алло», делая вид, что связь пропала, и мне не было стыдно. Весна пришла, журчащая, с криками грачей, с проталинами и первыми весенними ветрами, пахнущими счастьем и новью. А мне было нехорошо. Тошнило, от еды воротило, усталость такая вечерами наваливалась, что засыпать не хотелось от страха нового дня. И тут я догадалась. Вот как-то само собой это знание пришло, тем более, что месячные запаздывали. Да я же беременна! Мама дорогая, а чего теперь делать-то?! Сходила в поликлинику. Подтвердилось. В полном смятении ждала вечера, чтобы сказать Вадимке. Честно скажу, ничего не чувствовала. Ни радости, ни отчаяния. Вообще – ничего. Боялась, как он отреагирует. А Вадим выслушал мой сумбур хмуро, сказал, что надо подумать и ушел ночевать домой. А на следующий день, когда я, измученная токсикозом и работой, приплелась домой, увидела на кухне тетю Надю, маму Вадима. Получилась сцена почти как в «Москва слезам не верит». Уходя, оставила деньги на аборт. Я не Катя Тихомирова. Нет во мне столько силы. Хотите – осуждайте, хотите – нет. Я сама себя уже осудила. Давно и навечно. Особенно тяжело было, когда из больницы домой ползла. На автобусе, потом на метро. И не было рядом руки. Твердой и родной руки. Как тогда, после лыж. Два дня провалялась дома. Игорь с Танюшкой клали мне на живот то мяса замороженного кусок, то кулек с пельменями, меняли по очереди. Танюшка почти по-матерински прижимала меня к груди, успокаивая и вытирая потоки слез, которые лились и лились, не принося облегчения. Я только дома, уткнувшись в Танюшкино плечо, поняла, что убила собственное дите. Которое могло бы называть меня «мамой»… Все. Без комментариев. Не хочу про это больше говорить. Вечная боль.

Через пару недель я оправилась. Спасибо моим сиделкам. Кстати сказать, с Игорем я до сих пор поддерживаю связь. А Танюшка умерла в феврале семнадцатого года от рака мозга. Спасибо вам, родные мои…

И решила я уехать домой. Ну что меня здесь держало? Ничего. Вадим не проявлялся никак. Странно мне было это молчание. Обиделся на меня что залетела? Или что к нему с этой бедой пришла? А к кому еще-то? Что я знала тогда, дурочка девятнадцатилетняя, о контрацепции и предохранении. Интернета еще не придумали, по телевизору об этом тоже не говорили. Да разве ж я одна была виновата в случившемся?! Ну да ладно. Я сильно на него обиделась. Видимо, мама окончательно сломила в нем остатки воли и совести. Значит, не любил, не ценил, не дорожил, думала я тогда. Все мы такие в молодости – либо черное, либо белое. И никаких оттенков. В общем, отбросив все сомнения и надежды, купила билет. Да и хозяева комнаты через месяц возвращались с буровой. Выбора у меня не было…

Домой прилетела, как из осени сразу в зиму. Одежды для наших морозов нет никакой. Кто что из родни подкинул, в том и ходила. Да и как-то по барабану мне было. Какая разница? Душа закрылась. А жить надо было. Начало девяностых. Маму сократили, папу на пенсию отправили. Ужаснулась я этой жизни. Мешок риса с пенсии, несколько банок тушенки. Устроилась я на рынок работать, благо тетка, мамина сестра, бизнесом занялась. Вот у нее и работала. Торговала всякой невиданной тогда мелочью, типа, «Сникерсов», разноцветных «Юпи» и заморских коричневых сигарет. Мерзко, стремно, но помогать родителям кормиться надо было. А так-то ничего, в принципе. Это мне, тургеневской почти барышне, воспитанной не родителями, а библиотекой, сначала не по себе было. А потом на девчонок насмотрелась и поняла, что и этот заработок имеет право быть. Деньги все-таки не пахнут, когда они мало-мальски есть. Проживем! О Вадиме вспоминала сначала ежеминутно. Потом реже. Потом еще реже. А потом только во сне приходил. Ну что ж, судьба, видать…

……………

– Доча, ты за телефон заплатила?

– Не, мам, не успела.

– Деньги-то есть?

– Ага, щас на работу пойду, забегу по дороге.

– Не забудь, а то, как от мира оторванные.

– Хорошо, мам, заплачу.

Заплатила, успела. Вечером, поужинав, прилегла с книжкой. С телевизором я так и не подружилась. Опять книжки. Ну и ладно, мне с ними уютнее в последнее время, чем с людьми. Слышу, звонит телефон. Да так настойчиво. Блин, на фиг я за него заплатила? Так хорошо было, тихо. Меня?! Меня к телефону?! Междугородний?! Ерунда какая-то. Подбегаю в волнении. Не скажу, чтобы что-то там предчувствовала, но было странно. А, может, и предчувствовала. Дрожащими руками подношу трубку к уху. Любимый, почти забытый голос.

– Я к тебе приеду.

– Зачем?

– Глупый вопрос. Я без тебя не могу. Честно.

– А как ты меня нашел???

– Я знаю твое имя и фамилию. Остальное – ерунда. Так я приеду?

– Приезжай.

– Если бы ты сегодня не ответила, я не решился бы больше, наверно. Я в аэропорту уже. Мама не знает. Пожалуйста, помоги мне быть с тобой…

– Я тебя встречу…

С тех пор мы вместе. У нас вырос сын. До сих пор не могу понять, на кого похож. Характером, вроде, мой. Но книжек так запоем не читает. И слава Богу! К жизни ближе. Намного ближе, чем я. А я сижу сейчас в палате. Мой Вадимка весь опутан проводами и капельницами. Инфаркт. Да эта такая ерунда по сравнению с будущей жизнью, которую я нам придумала. Не фига подобного! Эта тетка с косой никогда меня не одолеет. А пока я здесь, рядом, мой муж ей не достанется. Костьми лягу – а вытащу его. Пока есть Любовь, есть и Жизнь. И я не отпущу тебя. Ни за что.