Читать книгу: «Бордовая тетрадь», страница 2

20 сентября 1999, понедельник

Пасмурно, но не холодно. Когда небо за облаками, всегда кажется, что холодно, потому что серые тучи закрывают солнечные лучи.

А я по Воронку с газетами. Зашла в зелёный двухэтажный домик, раскладываю. А тут как раз тётка толстая идёт, в чёрной юбке и чёрных колготках, делающих её ещё толще.

И заслащавила:

– А что это за газеты такие? Если вы не скажите мне, то я вас не пущу!

В общем, получила от меня на орехи.

Я выскочила во двор, меня всю трясло.

Обратно шла мимо травмпункта. Там такие большие окна. И как захотелось мне взять кирпич или булыжник, и разбить … это окно.

Но тогда я убила или покалечила бы, ни в чём не повинного человека на операционном столе.

Вечером рассказала об этом бабушке, и она, как это ни странно, не осудила меня, а только сказала:

– Линочка, не надо в тюрьму. Тюрьма для женщины – это страшно. У нас в роду таких никогда не было.

Райка Горбачёва сегодня померла от острого лейкоза. Разумеется, в Германии, в каком-то Мюнстере, земля Северный Рейн-Вестфалия. В частной клинике. Она всегда напоминала мне мать Летовой… или же мать Летовой – Райку.

Помню, как они с Мишей улетали из Америки сначала от Рейгана, потом – от Буша. Как долго прощались, усаживались в личный самолёт. Последний кадр, как лайнер ИЛ-62М уже в воздухе.

– Теперь им одиннадцать часов лететь, – всегда приговаривала мама или отчим, а я думала: какой ужас.

А мама очень страдала, видя наряды Раисы Максимовны, которые мне совершенно не нравились. Телик у нас чёрно-белый был, сначала «Рекорд-340», потом громадная «Чайка». Вот крупным планом тёмная туфля на шпильке. «Вить, хочу такие туфли!» – как ребёнок, восклицала мама. Пиджак со спины: «Хочу такой пиджак!» – весь вечер не могла успокоиться она.

И я очень переживала тогда, что не могу купить ей такие вещи.

Правда, маму восхищало, как Райка разговаривает: «Их этому учат, ставят голос», – каждый раз повторяла она.

И я пугалась, думая, что в каком-то страшном «университете» людей пытают, как в гестапо, залезают каким-то страшным инструментом в глотку.

Заметки на полях 20 лет спустя

А в молодости она была симпатичная. Вот Титаренко вдвоём с сестрой в горошковом платье с юбкой колоколом.

«Она подурнела из-за проклятия женщин, всех этих нарядов, – сказал Вадим Дормидонтов. – В Европе она расплачивалась за них платиновой картой!»

Сейчас мне нравятся её костюмы, я бы не отказалась. Вот этот бордовый пиджак. И это не винтаж, Франция – вне времени. Сколько бы ни врали, что Раиса Максимовна «приносила ткань в Московский Дом моды».

А в детстве мне нравился лишь цветок на плече.

И Горбачев, какой был интересный, коротко стриженый, в шляпе! И они прожили вдвоём всю жизнь, не расставаясь ни на минуту! (И вместе страну развалили).

А Ельцин в молодости – урод ушастый! Но найти его старые фото не так-то просто! Впрочем, тогда ещё смартфонов не было, и «карточка» даже для большого начальника была целым событием.

***

Мама всегда внимательно рассматривала жену Горбачёва, сравнивая её с другими «первыми леди» (хотя тогда и слов таких не было).

Горбачёв с Маргарет Тэтчер встретился: «Какая женщина! Не то что наша!»

Ну, эту ухоженную британскую бабку у нас вообще шибко любят, хотя она считала «экономически целесообразным» оставить в живых всего 15 миллионов русских. Впрочем, она и родных британцев гнобила, перестав выдавать в школах молоко.

И Соню Ганди, жену Раджива, всю под микроскопом рассмотрела. «Какая женщина! А у нашей морда, как у бульдога!»

А Соня, оказывается, итальянка. Райка в костюме, с куцей стрижкой, а Соня с распущенными волосами, с голым плечом. Как же я хотела тогда такие волосы!

«Ну что он везде её таскает! – причитала мама. – Вон Хрущёв свою Нину Петровну только один раз куда-то вывез!»

Стеснялся, наверное.

Вот и у меня некролог получился.

21 сентября 1999, вторник

Всё хожу, хожу по Воронку, познаю мир. Что бы там Бурундукова не говорила, здесь какая-то хорошая атмосфера. У нас же в разных районах города всякие люди живут.

Жители всячески пытаются оживить и приукрасить свои ветхие домишки. Вот на Пионерской, на первом этаже, на грязном подоконнике – кактусы! Такие толстые, круглые, мясистые.

На Первомайской – вышивка в рамочке. Петушок или попугайчик, уже не помню. Ребёнок, наверное, вышивал.

На первом этаже в квартиру просится кошка. Решила позвонить.

– Кто? – спрашивает из-за двери мальчик.

– Кошка ваша?

– А какая она?

– Белая с чёрными пятнами.

Он приоткрыл дверь, и она юркнула в щёлку.

– Спасибо! – крикнул он мне.

22 сентября 1999, среда

Сегодня до обеда пришла в штаб за деньгами. Там Коломейцева с Алексеем Андреевичем Белорусовым. Это тот самый черноволосый мужчина с белой прядью, которого я увидела, когда была здесь в первый раз.

Вся моя боль, весь мой ужас разорвались во мне, как некачественный силиконовый протез в груди жены нового русского, и я закричала:

– Я – ничтожество!!! Я ненавижу себя!!!

– Да это просто мать тебе с зарплатой проходу не даёт, – авторитетно заявила Коломейцева. – Вон у моего Потапа из класса никто не работает! Он меня просто разорил: каждый день даю ему на дорогу пятьдесят рублей!

Но она же, Коломейцева, ничего не знает! Как я запуталась во лжи, а отвечать мне всё равно придётся. (Я уже ответила смертью деда). А в голове – навязчивая фраза:

«А ты знаешь, что я могла бы тебя просто избить?»

– Как же тебе помочь? – даже растрогалась как-то Наталья Николаевна. – Может быть, в домоуправление куда-нибудь пристроить?

И я вспомнила, как мы с Ириночкой ходили за её паспортом. Паспортный стол у них был на Иванова, в зелёном немецком доме, и паспортистка под стать ему – некрасивая, неразговорчивая, в очках. И затхлый запах старого дома.

Заметки на полях 20 лет спустя:

Тема жилищно-эксплуатационных контор больше вообще не поднималась. А я молодец: возомнила, что меня паспортисткой хотят сделать, да ещё в мрачный затхлый дом идти боялась. А швабру не хотите ли?

***

– Или в котельную, – продолжала мечтать Коломейцева. – Вот наша Вера, мы её туда устроили…

И я вспомнила, как Лепёшкина, подруга Лепёхиной, визжала на нашем чердаке, а Сафронов ей внимал:

«Тогда, в конце 80-х, очень многие стали оставаться без работы!!! И мы, люди с высшим образованием, получали корочки котельных!!!»

А я что, Виктор Цой?

– Послушай меня, – строго сказал Алексей Андреевич, – как работают в котельной. В смене два человека, которые следят за приборами; с напарником нельзя ссориться…

Мне катастрофически не хватает общения, но людей я боюсь!

– Да, надо на работу, – продолжал поучать Белорусов. – Там ты будешь в коллективе…

И коллективов я тоже боюсь из-за школы! Что со мной никто не будет разговаривать, и меня будут травить. ВООП – наш чудо-коллектив! Ни подарков тебе к праздникам, никакой помощи! Одни sweet dreams.

– Слушай-ка, Алька, – сказала Наталья Николаевна, – а у тебя нет денег, чтобы поступить в техникум?

– Нет.

Я не знала, что такое – техникум, думала один из синонимов ПТУ.

– Я позвоню тогда Новохатскому. Он – наш, за коммунистов.

Я удивилась: учебный год давно начался, какое сейчас поступление? Значит, курсы какие-нибудь.

Наталья Николаевна выдала мне мои сто рублей, и я чуть не плача, поблагодарила. И, приободрившись, рассказала о скандале с толстой тёткой в чёрном, которую была готова растерзать там, на лестнице, за поддержку ельцинского режима. Но Коломейцева проявила удивительную лояльность:

– Надо было просто оставить тот дом!

Алексей Андреевич остался дежурить до шести вечера (дело было в одиннадцать утра), а Коломейцева пошла, как всегда, в администрацию (в молодости она работала в горкоме партии инструктором, и до сих пор не может этого забыть). У китайской стены она всё мне выговаривала:

– Ты не маленькая! Тебе двадцать лет! Это Юля у нас несовершеннолетняя…

– Мне нет двадцати лет!

– А когда же будет? – оживилась Наталья Николаевна. – Случайно не седьмого ноября?

– Да нет, чуть позже.

– Тогда надо Дормидонтову сказать, чтобы он тебе пьянку устроил. Не переживай. Ты девчонка грамотная. Всё схватываешь на лету, имеешь свое мнение.

Так Наталья Коломейцева оказалась вторым после Сафронова человеком, от которого я услышала о себе доброе слово.

Я так обрадовалась! Маме похвасталась, а она как заорёт:

– А на что ты будешь устраивать?! У тебя деньги есть?!

Она всерьёз испугалась, что меня – обязывают, а если я не послушаюсь, то со мной сразу что-то сделают.

На Колыму отправят.

28 сентября 1999, вторник

Всё хожу с этими газетами.

Заходила в штаб, сегодня Борис Дмитриевич дежурит.

– На работу устроились? – как всегда, спросил он.

Но на этот раз мне есть, чем похвастаться:

– Меня в котельную обещали устроить!

Саянов даже застыл, как изваяние.

– Это ужасно! Я в молодости там работал. Там жарко…

И я почувствовала себя обречённой нищенкой.

1 октября 1999, пятница

Прихожу домой – мама вся в слезах. Вдруг она про ВООП узнала, про самоубийство, или же книжку трудовую мне назад принесли?

Всё мимо. Мама даже оправдываться стала:

– Я плачу не из-за Вити, а из-за дома! Ничего дед нам не оставил!

Мама плачет редко, но если уж начнёт, то повизгивает, как собака. И из-за мужа-пьяницы никогда не плакала, я не видела.

Там, где остановка Новый мост в сторону Фрязино, частный сектор, сады, огородики, убогие домишки. Помню, как после приснопамятного 8 Марта, когда я ездила развеяться во Фрязино, меня там ветер ветками хлестнул.

И там наш дом, где я никогда не была, а мама – с 1970 года! Построила бабушка, но дед переписал на брата. И вот теперь слёзы из-за наследства.

2 октября 1999, суббота

Мой дед погиб во время байк-шоу, которое разрешил депутат областной Думы. Мама говорит, что пока они ехали из деревни Воря-Богородское вниз, то сбили насмерть тридцать человек!

Я по-прежнему каждую пятницу покупаю «Ярославку». И тут Инна Ч., корреспондент из Фрязина, написала о них репортаж: «ангелы ночи», «ночные всадники».

В рекламном отделе есть фрязинский номер на четвёрку. А вдруг это она и есть?

Звоню из автомата, тинэйджер трубку поднимает:

– Мне Инну Ч.!

– Сейчас.

У Инны Ч. голос разбитной чувихи. Именно такой и представлялась мне «настоящая журналистка», влюблённая в себя, свой «большой талант», всех кругом презирающая.

Я объяснила, чем мне не понравилась её статья, и Инна сказала:

– Вы понимаете, всё решает главный редактор! Напишите об этом сами! Мне уже, знаете, байкерами восхищаться… Всё прошло-ушло.

А раз человек поговорить не против, я вспомнила её самую первую статью в новой газете.

– А вот зачем вы тогда написали: «Прежде, чем искать работу, вы должны понять, нужна ли вам она»?

– Так это же прикольно! Вот вы когда-нибудь теряли работу?

– Разумеется.

– Так вот, приходишь ты на биржу труда, а там сидят такие девочки, играют в карты, и смотрят на тебя с такой ненавистью, – мол, а чего ты сюда пришла!

Ну, о «бюро трудоустройства» ужасные отзывы из всех уголков страны. А во Фрязино биржа на квартире, на Институтской улице, я столько раз мимо проходила.

Позвонила Коломейцевой. Она сказала:

– Я с Новохатским договорилась, позвони ему в понедельник в первой половине дня.

Я и дальнейшая учёба! Что-то немыслимое!

Заметки на полях 20 лет спустя:

Если бы байкеры сбили в один день тридцать человек, то это – гекатомба!

3 октября 1999, воскресенье

Суда не будет. Старых у нас не только не лечат, но и не наказывают за их убийство.

В середине сентября бабушку караулил в тёмном дворе следователь Калинин. «А что так поздно?» – «Я приходил днём, но вас не было».

А вчера он привёл этого байкера, и они прямо во дворе, на лавочке, составили договор. Байкер написал расписку, что обязуется выплатить вдове компенсацию за гибель человека!

– Обманули тебя, бабушку-старушку! Какой он из себя-то?

– С длинными волосами! Похож на Агутина!

4 октября 1999, понедельник

С утра шёл дождь. Я пришла в штаб пораньше, всё равно мне «на работу». Дежурил Алексей Иванович, а он всегда мне рад.

Я позвонила в техникум, длинно представилась, и директор, решив, что говорит мой представитель, затараторил (холерик):

– Да-да, пусть сегодня приходит!

В обед бабушка прибежала меня проверить, и я похвасталась, что теперь буду учиться! Как порядочная.

– Только давай с тобой договоримся: ты теперь будешь учиться, а не собирать бутылки!

После обеда разгулялось, и я направилась в учебное заведение.

В нашем классе очень плохо относились к техникумам, как к отстойникам. Я увидела величественное здание с белыми ионическими колоннами, как у нашего Дворца культуры.

Я вошла туда с опаской, как во вражеский стан. Весь вестибюль пропитался химикатами.

Я тут же свернула направо, где директор, но меня перехватила тётка:

– Вы куда?

– Хочу поступить на заочное.

– Так и идите на заочное отделение!

Я же совершенно не сведуща в таких вопросах!

Искомое отделение оказалось где-то в подвале. Надо подняться на второй этаж, повернуть налево, дойти до конца коридора, юркнуть в дверку, а вниз по потайной лестнице.

Закуток заочного поделен на три ячейки: секретаря, самого отделения и заведующей.

В захламленной, заваленной бумагами каморке сидела крашеная девица в короткой юбке «полу-солнце» цвета фуксии, и остервенело долбила по клавишам пишущей машинки. Я объяснила, что мне надо, и она бросила деловито:

– Это вам к Анне Андреевне, а мне сейчас некогда!

К самой Ахматовой!

Нет, к Петровой.

Заведующая заочным отделением оказалась ухоженная женщина, с хорошей стрижкой и укладкой, с несколько яркой помадой на губах. Я сказала гордо:

– Я от Новохатского!

И женщина спокойно и интеллигентно мне объяснила:

– Получить специальность эколога вы у нас не сможете, потому что этому учат только на очном отделении, и вы уже опоздали. Но, если вы решили у нас учиться, то мы очень этому рады. Анечка! – кликнула она секретаршу. – Анечка, дай нам, пожалуйста, анкету, Геннадий Николаевич нам студентку прислал!

Надо же, «студентку»! Разве не «учащуюся»? Я – студентка!!! Чтоб я, ничтожество, да студентка!

Да разве это настоящее образование?

И мне дали анкету какой-то Башаровой Лейсан Олеговны.

– Графу «Родители» можете не заполнять, – предупредила Анна Андреевна.

У Ляйсан в графе «Отец» стояло «нет». Разве у татар бывает такое?

Когда я всё сделала, Петрова, передав секретарю анкету, заявление и аттестат об окончании средней школы, сказала:

– Анечка, ей вызов не надо присылать, она тут близко живёт, и за вызовом сама придёт!

Экономия. Мне дали расписку, что мой аттестат теперь у них.

Вот так я и стала студенткой колледжа – без экзаменов. Сдавать сюда надо русский и математику. Диктант я, разумеется, напишу, а вот алгебру я не знаю вообще!

Домой я возвращалась по Комарова, мимо дома Сафронова. И тут он как раз вырулил со здоровым мужиком с овальной плешью в чёрных волосах. Свернули не во дворы, а на улицу

Я обогнала их, будто не вижу. Обратят на меня внимание, или сделают вид, что не знают?

Обратили.

– Аль, – начал Сафронов, – ничего пока не получается, обожди пока месяцок…

У него уже «мгновения спрессованы в столетия».

И тогда я протянула ему четыре рубля:

– Хочу вернуть долг за членские взносы. Вы же тогда за меня заплатили…

Но Сафронов, у которого осенью листьев не выпросишь, отказался!

– Нет, Аль, пока не надо. Пока у тебя мало денег.

И снова тоска и безнадёга!

5 октября 1999, вторник

Сегодня – уже сорок дней, и все наши ещё в девять утра уехали на кладбище.

У нас все работают, и все взяли отгул. И я тоже на «своей работе» «взяла отгул». Но на кладбище я ехать не захотела, поэтому мама велела мне сидеть дома и никуда не выходить. И я так и делаю.

Уже четыре дня. Семь часов прошло. Никого нет. У меня от ужаса пересохли губы и язык. А вдруг со всеми ними что-то случилось?! Что тогда делать? Лихорадочно соображаю.

Одну квартиру можно будет сдать. Только это опасно. Но я же теперь не одна, у меня есть партия! Может, на работу куда пристроят. Хотя если до сих пор не пристроили, то вряд ли и впредь чем-то помогут.

Сегодня очередное партсобрание. Очень рано, в шестнадцать часов. Я предупредила, что меня не будет. После того скандала я боюсь туда идти.

***

Родители вернулись в начале восьмого. Очень им по кладбищу гулять понравилось! В жизни никуда не ходили, а там, словно вареньем намазано.

– Там хорошо! – чуть ли не закатив глаза, сказала мама. – Сойки яйца клюют. Собаки и кошки, живут у сторожа в сторожке…

Потом с восторгом рассказала, как хоронили военного, и палили из ружей. И про бандоса, могила которого залита розовым бетоном.

– Девки дежурят там каждый день!

8 октября 1999, пятница

Очень жарко. Приходила Янка в одной футболке. Мама ей доброжелательно сказала, что не надо в октябре так рисковать.

И точно: только начало темнеть, погода испортилась, подул холодный ветер…

Заметки на полях 20 лет спустя:

И сейчас мне кажется, что тогда было особенное солнце, очень ласковое…

***

– У меня деда убили, – похвасталась я ей.

– Это который с твоей бабушкой жил?

С ним она не была знакома.

Я сказала, что тоже буду теперь учиться.

– А почему ты туда решила? С мамой посоветовалась, да?

– Нет, я сама!

9 октября 1999, суббота

Мама мне сегодня говорит:

– Бабка-то у нас совсем в маразме. Спрашивает: «Это её предприятие отправляет учиться, да?» – «Какое ещё «предприятие»?!!»

Господи, неужели она всё знает?!!

«А ты знаешь, что я могла бы тебя просто избить?»

11 октября 1999, понедельник

Сегодня дежурит Алексей Иванович. Саянов пропал куда-то. Когда я пришла, Алексей Иванович разговаривал по телефону с Мирным. Это я ему тогда посоветовала, и телефон дала.

Алексей Иванович перезвонил Коломейцевой, а я попросила у него трубку. Объяснила ситуацию.

– Из своих?! Девочка бедная, голодная, дала деньги! Дадим рублей сто. Мы же – нищие, у нас же политическая, а не благотворительная организация! Таких, как он, много!

– Но это же повысит наш авторитет!

– Ладно, посмотрю, что можно сделать.

– Так можно же организовать сбор средств.

– Да какой «сбор»! Сейчас народ – нищий!