Читать книгу: «Родственные души», страница 3

* * *

Ночью ничего не снилось.

Крепость во дворе возвышалась над миром, как символ нового времени. С самого утра в ней уже кто-то копошился, кто-то в кого-то попадал снежком и принуждал сдаться. На катке одинокий маленький хоккеист бросал шайбу в бортик, с унылым видом повторяя движение ещё и ещё раз. Словно отрабатывал домашнее задание или ждал опоздавшего друга. Всё, что могло, случилось вчера, и сегодня ничего не происходило. Почти до девяти часов. Воскресенье не особо располагает к работе. В выходной положено лениться. Раньше, когда Безбородова грызло за бока одиночество, лень утомляла и даже причиняла боль. Она, как тот хоккеист, собирала миллионы разрозненных мыслей и бросала их Мирону одну за одной, не сильно заботясь о точности попадания. Но если попадала, то заставляла корчиться и скулить. Новая лень не казалась страшной. Прилетали мысли исключительно о младшем клерке Бумбошкиной. Мысли эти грели, волновали и вызывали глупую улыбку. Прошмыгнула парочка мыслей о Ване Котикове, его дедушке и кресле. Ещё одна – о ёлочке, которую сам выдумал, и о китайцах.

В девять часов, когда рука потянулась к телефону, в дверь постучали.

– Кто там? А ну выйди к глазку, дай на тебя посмотреть!

Никто не ответил. Медленно, чтобы исключить разного рода неожиданности, открыл дверь. Никого. Высунул голову – и ничего в неё не прилетело, ничего не упало сверху и не взорвалось снизу.

– Что опять придумало хулиганьё необразованное?

У двери стояла клюшка. Обыкновенная, как в детстве, когда они гоняли шайбу во дворе пятиэтажки, напрочь забывая о времени и чувстве голода.

– Эй! Это чьё?

На всякий случай он хотел закрыть дверь, но соблазн был слишком велик. Клюшка манила безудержным детским счастьем.

– Я и так достаточно счастлив. Куда мне столько?

Но клюшку взял. И почувствовал, как падает в руки детство. Клюшка тогда покупалась одна на всю зиму, и к моменту прихода весны превращалась в перебинтованный изолентой обломок. Именно поэтому отечественный хоккей долгие годы оставался лучшим в мире. Кто обломком на проезжей части заколачивает голы в сооружённые из двух портфелей ворота, тому стыдно играть плохо фирменной клюшкой на идеальном поле.

Безбородов разбросал вещи, залезая в шкаф в прихожей, извлёк потёртые временем коньки, издал победный клич и расцеловал их, словно старых друзей.

– «Трус не играет в хоккей!»

Ковыляя по снежной тропинке до хоккейной коробки, он ждал чуда, взрыва, фейерверка. Стоит только вступить на лёд – вернутся все те, кто вместе с песней долгие годы прятался на пыльных антресолях его памяти. Вот сейчас. Пас, удар, ещё удар!

– «И всё в порядке, если только на площадке великолепная пятёрка и вратарь!»

Мальчишка, швырявший шайбу в борт, остановился и поправил вязаную шапку без помпона. Не такая, как у Безбородова. Не из его времени. Чуда не произошло, но и восторг никуда не делся.

– Давай на воротах постою, а ты бросай.

– А шайбы не боитесь, дяденька? У меня бросок сильный.

– Бросай. Не сбегу.

– Ладно. Я предупредил.

Первые несколько шайб Мирон отразил крюком. Потом от парочки увернулся и одну поймал левой рукой. Седьмая или восьмая влетела в колено.

– Ай!

– Я предупреждал.

– Ничего. Нормально.

– Ещё бросать?

– Погоди.

– Сейчас Колька выйдет, у него щелчок сильный. Сетку рвёт.

– Ага. То, что нужно!

Колька вышел через три минуты. За ним пришли ещё дети и их родители. И вот уже закипела игра пять на пять. Безбородов ловил шайбы, отбивал их лодыжками и коленями, смеялся, нервничал, падал, победно вскидывал руки. Всё вернулось.

Сосед снизу, стоя у бортика, похохатывал от души, иногда что-то кричал азартное, требовал шайбу, свистел. Безбородов махнул ему рукой и получил такой же ответ. Первый период наши выиграли: восемь-пять. Мирон уступил место в воротах краснощёкому парню из соседнего подъезда. Подъехал к бортику, поздоровался за руку с Бармалеем. Протянул ему клюшку.

– Хотите поиграть?

– Нет! – протяжно засмеялся Бармалей. – Я футбол люблю.

– Можно и в футбол.

– Кресло ваше готово. Забирайте, когда хотите.

– Сейчас и заберём. Какой вы молодец! Спасибо большое.

– Да что там. Все мы люди. Лучше девушке своей позвони, она ждёт.

– Что вы сказали?

– Невесте, говорю, позвони. Ты сегодня ей не звонил ещё. Это неправильно. И приходите ко мне вместе за креслом. Давай, Мороз. Не тормози.

Он вынул пряник из кармана, сдул с него лишний сахар, откусил и побрёл к подъезду, тяжело переставляя ноги. Безбородов смотрел ему вслед и бессистемно шарил по карманам в поисках телефона. Не нашёл. Понял, что оставил его дома на столе. Ударил себя ладонью по лбу.

Побежал, спотыкаясь и падая. Не снимая коньков, влетел на кухню. Телефон лежал на зарядке и высвечивал тринадцать пропущенных.

– Поздно! Сейчас она сама приедет!

И она приехала. Ворвалась, как буря, как нерастраченная стихия, в порывах своих готовая снести всё попадающееся на пути.

– Мирон Кузьмич!

Они чуть было не упали в открытый шкаф, поскользнувшись на разбросанных вещах.

– Зоя, я всё объясню!

– Мирон Кузьмич. Я думала, вас снова атаковали стаи безумных подростков. Что случилось? Вы не отвечали на мои звонки.

– Я играл в хоккей, – Безбородов держался за хлипкую створку шкафа, пытаясь сохранять вертикальное положение. Но стихия наступала.

– Это небезопасно. Хоккей – грубая игра.

Дверца трещала, равновесие терялось.

– Зоя, всё в порядке. Я почти не пострадал.

– Почти? Мирон Кузьмич, вы что-то скрываете?

– Зоя! Хватит мне «выкать». Называй меня по имени и на «ты».

– Мирон Кузьмич…

Они рухнули внутрь шкафа, а сверху на них посыпался всякий хлам, накопленный мужчиной за годы бесконтрольной жизни. В этот момент Зое стало понятно, что именно с этого места она начнёт большую уборку.

– Мирон!

Сверху всё падало, и растворялось в пространстве их несуразное отдельное друг от друга прошлое, уступая дорогу совместному счастливому будущему.

* * *

– Может быть, вместе подарим кресло дедушке Вани Котикова? Пойдёмте с нами, – Зоя пыталась поймать взгляд Бармалея, но он увлёкся разболтавшейся ручкой входной двери Безбородова.

– Нужно бы починить!

– Мне не мешает, – махнул рукой Мирон, – пусть болтается. Действительно, идёмте с нами.

– Нет, у каждого в жизни своя роль. Вы – добрые волшебники, а я – злой Бармалей. Пусть так оно и останется. Во всём необходимо соблюдать равновесие. Баланс, так сказать.

– Ой, ну кому вы говорите? Злость из вас прям ручьями вытекает. Добрый вы.

– А я говорю, злой! – щёлкнул зубами Бармалей в сторону неугомонной Бумбошкиной и изобразил кривую ухмылку.

– Неправда. Кресло починили. Людям помогаете.

– Узнайте у хулиганья местного. Все, как один, скажут – злой. И будут правы. Так что берите кресло и делайте добрые дела. Да, на свадьбу не забудьте позвать.

Бумбошкина зарделась и ушла в тень коридора, Мирон, рассматривая кресло, не уловил тонкости момента, буднично кивнул и пробубнил под нос:

– Не забудем.

– Вот и хорошо. Совет вам да любовь.

Бумбошкина удалилась ещё глубже, а сосед достал вдруг яблоко из кармана, присвистнул, откусил, попрощался и уехал на лифте вниз.

Через пятнадцать минут Зоя с Мироном тоже вызвали лифт. Приехала собака и принялась облизывать руки своим новым знакомым. А потом они втроём повезли кресло через двор к дому Вани Котикова. Мирон слушал, оглядывался, щурил глаз, пытаясь осознать, что произошло с его недавно понятным, казалось, миром. Что в нём изменилось? Обычно тихий двор звучал на все лады голосами детей и взрослых, взрывался смехом и азартными возгласами детворы, весёлым лаем домашних любимцев. Двор перестал быть опасным, его не хотелось больше проскочить незамеченным. В нём хотелось задержаться. И случилось ещё кое-что, на что Мирон сразу не обратил внимания. С ним здоровались большие и маленькие, молодые и пожилые, смешливые и серьёзные. Вначале он даже удивился, почему столько незнакомых людей приветствуют его, а потом понял, что он всех их знает. С одними строил крепость, с другими играл в снежки, с третьими катался с горки или играл в хоккей. И тогда он ощутил себя таким богатым, что впервые высоко поднял голову во дворе и гордо пошёл рядом с Зоей, присвистывая собаке и толкая кресло. Но в лица всё же продолжал заглядывать, уж больно симпатичными они все казались.

Ваня Котиков тоже поздоровался, и мама его поздоровалась, и бабушка с дедушкой. Папа был на работе.

– Это очень дорого, у нас нечем с вами расплатиться.

Семья у Вани оказалась простой, скромной. Природная интеллигентность не позволяла принять подарок от Деда Мороза. В неожиданные чудеса они не верили, негласно поддерживая теорию Зои о бесплатном сыре. Тогда Безбородов вспомнил, что он не только Дед Мороз, но и мужчина по совместительству, и зычным голосом старшего клерка перетянул инициативу на себя.

– Мальчик ваш хороший, складный, правильный. Он разных финтифлюшек для себя не заказывал, а для дедушки кресло попросил. Потому нами было принято решение исполнить просьбу! Если же вы считаете, что семья ваша недостойна по той или иной причине: плохо себя вели, нарушали, хулиганили, маленьких обижали, так и скажите. Тогда мы вам счастье таскать на дом больше не станем, а притащим испытаний разных мешок, чтобы вы исправлялись. А верите вы в Деда Мороза или нет, нам безразлично. Это дело житейское. Главное, что мальчик ваш верит. Да, Ваня?

– Да. Я сразу понял, что вы настоящие. Ещё на каруселях. И собака у вас волшебная.

Собака свернулась клубком у ног мальчика и едва слышно потявкивала.

Мама Вани Котикова сказала, что испытаний им выпало достаточно, поэтому любое счастье они примут, как родное. Если это счастье, а не хитрая подделка или, того хуже, наживка. Но раз Ваня считает, что Дед Мороз настоящий, то у них нет причин не доверять сыну. А бабушка, поправив очки, возмущённо заключила, что она за свою жизнь мухи не обидела, а уж хулиганить ей и в голову не приходило. Дедушка поохал, поскрипел и промолчал, любовно поглаживая колесо инвалидной коляски.

– Вот и правильно, вот и хорошо. Тогда мы пойдём, с вашего разрешения. У нас ещё дел много.

Безбородов ухватил Бумбошкину за руку и потянул к выходу. Зоя поддалась, улыбнулась, покраснела, затараторила:

– До свидания! С наступающим вас! Счастья и здоровья! Долгих лет жизни и весёлого Рождества.

Даже оказавшись на улице, она всё ещё что-то желала замечательной семье Вани, не в силах остановиться, пока Мирон не закрыл ей рот ладонью.

– Всё, Зоя. Вольно.

Она замерла, словно её отключили от электропитания, нажав на кнопку, или вынули батарейку, а потом улыбнулась кому-то у левого уха Безбородова. Пришлось обернуться. В окно первого этажа смешно вплющился нос Вани – мальчика с грустными глазами и добрым сердцем.

– Хорошие люди, – всхлипнула Бумбошкина, – зря ты их несчастьями пугал.

– Хорошие. Но счастья боятся.

– Кто же его не боится? Я тоже боюсь.

– А я не знал, что оно такое.

– Какое?

– Другое.

– Это да. Всегда другое. И неожиданное.

– Бац, и всё в жизни поменялось.

– Поэтому и страшно. Не всем хочется менять жизнь.

– И не все способны на это. А может быть, счастье только к тому и приходит, кто способен. Как ты думаешь?

– Думаю, что ты у меня самый лучший, я очень тебя люблю.

– И я тебя.

Тявкнула собака, пытаясь втиснуться между ними. Пошёл снег. Зажглись фонари. Втроём они шли пешком до самого дома Зои.

– Зайдёшь?

– Нет. Поздно уже. Тебе завтра на работу.

– Звони завтра.

– А как же. И ты звони. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Обратно бежали с собакой наперегонки, кричали и выли от счастья, валялись в снегу и снова бежали, обгоняя друг друга. В подъезд Безбородов ввалился белый, как снеговик, следом за ним вкатилась такая же собака. Из почтового ящика торчал подозрительный уголок.

Минуту Безбородов стоял, открыв рот, пытаясь понять, что происходит. Потом ухватил за уголок замёрзшими пальцами и вытащил письмо с надписью по периметру конверта: «Деду Морозу, Деду Морозу, Деду Морозу». Задёргался правый глаз. Но левый, более бдительный и зоркий, совершенно точно определил, что в ящике что-то осталось. Пришлось открыть и достать такие же два письма для Деда Мороза.

– Гав, – собака зашла в лифт с Безбородовым, словно остерегалась оставлять его одного. Вышла вместе с ним и нырнула в квартиру. Он впустил. Как будто они испокон веков жили вместе. А разве нет? Все во дворе подтвердят, что именно так и было.

Глава вторая

В некотором царстве, в некотором государстве жил да был не пойми кто. И пойди угадай, как его звали. Так и остался бы он никем, если бы не свалилась на его голову одна незадача, притянувшая за собой несколько реальных задач. И не хотел бы он их решать, наплевал бы да растёр в другой момент жизни. Но так совпало, что именно сегодня, именно в этом месте исходил он ночными кошмарами и дневной апатией от безделья и одиночества. Мир его, небольшой по размерам, ограниченный стенками предложенного жизненного туннеля, казалось, не допускал возможности отклонения в ту или иную сторону. Но все условности легко сметаются одним простым решением – действовать алогично. Сделать то, чего от тебя не ждут. Не остаться равнодушным. Сломать стереотипы и увидеть, как рушатся стены твоего персонального привычного мира, открывая бесконечность вселенной. Почувствовать и принять свет. И не раствориться в нём.

– Что делать будем, собака?

Раскладывая конверты на столе, словно хитроумный пасьянс, Безбородов безумно желал спустить начавшуюся игру на тормозах. Ему нравилось, как всё сложилось: отношения с Бумбошкиной, завершённое доброе дело, общение с соседями, несгибаемая уверенность и первый сон. Ничего не хотелось трогать, чтобы не нарушить установившегося равновесия.

– Как там сказала Зоя? Счастье приходит к тому, кто способен изменить жизнь. Но я уже изменил. Этого мало?

Показалось, что собака кивнула утвердительно.

– Ты думаешь? Значит, начавшийся поток уже невозможно остановить?

Собака снова кивнула и положила голову на тапку Безбородова, надетую на босую ногу.

– Слушай, ты, наверное, голодная. Задурили голову своими письмами.

В холодильнике что-то лежало, и это означало успех.

– В магазин-то мы с тобой не зашли, олухи царя небесного. Придётся довольствоваться тем, что осталось. Вот держи.

Собака проглотила кусок колбасы, не моргнув глазом. Безбородов, откусив, вернулся к конвертам. Переложил их ещё несколько раз в одном ему ведомом порядке, подумал, откусил ещё колбасы и вскрыл верхний. Вынул тетрадный листок, на котором красным фломастером печатными буквами горело желание. Прочёл вслух:

– Дед Мароз. Падари мне айфон. Очень хочецца быть крутым. Валерка Клюев (Клюв).

Выдохнул разочарованно, бросил листок в центр стола, потянулся к следующему конверту. Поддел пальцем, поднял за уголок, повертел в руках, проверил на просвет, поднеся к лампе. Открыл.

«Уважаемый Дедушка Мороз, пожалуйста, подари мне айфон, чтобы стать как все. Маша Ромашкина».

Без ошибок и ровным почерком.

Отправил листок в компанию к первому. Задумался, стоит ли открывать третий конверт. Очень не хотелось опять нарваться на айфон. Нет, так до утра не уснёшь, проворочаешься, промучаешься и в итоге всё равно откроешь.

– Чем я рискую? Что, пся, открываем последнее желание и отчаливаем в кровать? Кстати, тебя дома не ждут?

Собака мастерски притворилась спящей. Только нервное подёргивание слегка потёртого жизнью носа выдавало нетерпение и интерес к последнему желанию.

– Никудышный из тебя разведчик, дружище.

Изъял из конверта тетрадный листок бумаги, несуетливо развернул, положил на стол перед собой, разгладил рукой.

«Дорогой Дедушка Мороз. Мама хочет, чтобы я стал моделью, а папа мечтает сделать из меня олимпийского чемпиона по боксу. Я очень люблю своих родителей, не хочу, чтобы они из-за меня ссорились. Поэтому всё решил сам. Подари мне, если можешь, скрипку. Прости, что обращаюсь к тебе. Больше не к кому. Игнат Савельев».

Собака подняла голову, чихнула и замахала хвостом. Безбородов запустил руку в мохнатую, сырую от растаявшего снега шерсть. Потрепал, почесал, погладил, улыбнулся.

– Понравился тебе Игнат? И мне понравился. Пара айфонов не проблема – с ёлки возьмём. А вот скрипок у нас в списке подарков нет. Как выкручиваться будем?

Собака зевнула и ушла в комнату.

– Вернись, предатель. Ты предлагаешь мне самому решать проблему? Хорош приятель, что тут скажешь.

Впрочем, возвращаться плохая примета. Поэтому новоиспечённый Дед Мороз засунул ноги в тапки и побрёл вслед за собакой. Плюхнулся в кровать, раскинув ноги и руки, закрыл глаза.

– Возможно, ты прав. Утро вечера мудренее. Завтра решим. Чтобы мы да не решили – быть такого не может.

* * *

Он раздавал пампушки людям. Пончики. Посыпал их сахарной пудрой и раздавал. Люди галдели вокруг, тянули руки, глотали, не пережёвывая, давились, просили ещё, хватали двумя руками, рвали зубами. Одни забивались в углы и подворотни, зыркали глазами, отгоняя нахлебников, агрессивно кричали и жестикулировали, топали ногами, плевались и поднимали камни с земли. Другие ели открыто и демонстративно, облизывая сладкие пальцы, роняя сахар на платье, блузу или штаны, пачкая бороду или усы маслом, улыбаясь томно или нарочито довольно. Третьи поглощали пищу без эмоций, словно машины топливо. Глядя на этих, он терял нити превосходства. Ему казалось, что мастерство великого кондитера, доставшееся ему свыше, – пустая фикция, надуманная история, сказка. В нём просыпалась неуверенность, толкала под бока, влезала на спину, тянула его за волосы и уши, тявкала и подвывала. Он отмахивался, отводил взгляд от третьих, сыпал сахарную пудру, смеялся, кричал призывно.

– Пончики, пончики, свежие пончики. Самая сладкая сахарная пудра только здесь и только сейчас. Настоящее объедение специально для вас, абсолютно бесплатно. В каждом пончике порция счастья. Всё, что вы хотели, чего желали, к чему стремились, найдёте в наших пончиках. Счастье – это просто. Съел – и порядок.

Впрочем, можно было и не кричать. Люди шли как заколдованные. А пончики не кончались, и пудра всё сыпалась и сыпалась. В какой-то момент его власть над толпой стала безграничной. Он почувствовал её. В стремлении к счастью люди превращались в животных, в стаю, в стадо, и он пока успешно справлялся с ролью вожака и пастуха одновременно. Главное, чтобы пончики не заканчивались как можно дольше.

Потом он увидел Зою. Она стояла у старой ратуши, опираясь руками на перила, и смотрела на него с нескрываемым ужасом, перемешанным с жалостью. В глазах её блестели слёзы.

– Что не так? Я делаю что-то не так? Посмотри, они счастливы. Я дарю им счастье, ничего не требуя взамен.

Он подумал или прокричал. Она пошла к нему, раздвигая толпу, не отводя взгляда, не вытирая слёз. Он сыпал пудру, вынимал лакомство из пакета, бросал в толпу, совал в чьи-то руки и наблюдал за её движением. Она подошла почти вплотную. Он оскалился криво и протянул ей пончик.

– Вот – наше счастье.

Именно в это мгновение появилась музыка. Зазвучала скрипка. Сначала едва уловимая, робкая, как свежий ветер в летний зной. Потом более смелая и уверенная. Музыка летела на город с высоты, из-под самого неба, с маленького балкона на верхнем этаже ратуши. Кружилась, падала, растворялась в сердцах и душах, находя незаполненные ниши и пустоты.

– Вот – наше счастье!

Зоя мотнула головой, указав куда-то за спину, в ту самую сторону, откуда лилась в мир музыка. Он выпустил пончик из рук, пробежал взглядом по людям: по шевелюрам и лысинам, носам, ушам и замершим, будто в стоп-кадре, ртам. Он потянулся рукой, достал следующий пирожок, но никто не взял его. Недавний пастух терял своё стадо. Оно проснулось, встрепенулось, ожило. Музыка прорастала в организмах воспоминаниями, мечтами, любовью. Музыка делила стадо на отдельные разумные составляющие, заставляя их думать, страдать, сопереживать и действовать вне зависимости полагания пастуха или лидера. Музыка заново открывала для них мир.

– А как же я? Ведь я ваш мир, кумир и вилка с ложкой!

– Пойдём! – Зоя протянула ему руку.

Он дёрнулся, словно ошпаренный, хотел обнять мешок с пирожками, но оступился и провалился в него. Полетел вниз, в едва тлеющую пустоту, пытаясь зацепиться за привычно скользкие стены своего жизненного туннеля. Не смог, захлебнулся ужасом и закричал, завыл тонко, по-собачьи. Выпал в реальный мир и проснулся.

Собака перестала выть и с энтузиазмом принялась облизывать мокрое от пота лицо друга шершавым тёплым языком. Несколько секунд друг лежал в совершенной прострации, пытаясь сообразить, где он, кто он и зачем. Часы отсчитывали время, вбивая секунды в разгорячённый мозг Безбородова: «Тук-тук-тук…»

– Приснится же такое! Голову бы оторвать тому, кто эти сны сочиняет. Затейник, чтоб его!

Отстранил собаку, погладил, слез с кровати и прошлёпал босыми ногами на кухню. Долго пил воду мелкими глотками из стакана. Думал. Образы, переполнявшие сон и посмевшие вывалиться с ним в его мир, постепенно возвращались, унося с собой остатки сна. Забываясь. Он пытался их задержать, оставить в памяти хоть что-нибудь.

– Расскажу Зое. Спрошу, чтобы это значило.

Зевнул, не прикрывая рта ладонью. Погладил собаку, подмигнул ей и даже попытался улыбнуться. Налил ещё полстакана воды, выпил одним глотком. Прошлёпал от кухни до кровати, поёживаясь и зевая. Залез под одеяло, поворочался для порядка, перевалился с правого бока на левый и обратно. Уснул.

Больше ничего не приснилось до самого утра. Даже муха во сне не прожужжала, такая стояла тишина.

* * *

Утром от ночных видений остался пшик с маслом и больше ничего. Пшик состоял из резко враждебного отношения к скрипке и всему, что с ней связано. А масло было взбито из неожиданного тщеславия и страха потери власти. Что это за странная власть, которой вроде бы и не существовало, Безбородов долго не мог понять. Пока не упёрся взглядом в те самые три письма Деду Морозу, оставленные на кухонном столе.

– Скрипочка отменяется, не обессудь, пся.

Собака заскрипела и потёрлась о ногу друга.

– Нет, дружок, просто так ничего не бывает. Это мне явный знак с другой стороны, что со скрипочкой лучше повременить. В скрипочке слышно одиночество. А вот пирожки-айфончики – мой шанс на бескорыстное обожание. На чудо всеобщей любви! Или ты не веришь в чудо?

Собака заскрипела сильнее, будто её забыли смазать на ночь, и внутренний её механизм теперь готовился сломаться всеми шестерёнками сразу или разлететься на мелкие осколки. Обняв передними лапами колени Безбородова, пёс настойчиво пытался поймать его постоянно ускользающий взгляд.

– Ты как наш директор. Осталось сказать: «Ну-ну» и ухмыльнуться. Перестань. Я всё решил. И чем, скажи, эти два хуже третьего со скрипочкой. Они не дети, что ли? Перестань скрипеть! Уши закладывает.

В глазах собаки мелькнуло разочарование. Отбежав на пару шагов, она оглянулась, повертела головой, пофыркала, но больше не скрипела. Ушла в прихожую, к двери, залаяла, зарычала недовольно, мол, выпусти меня. И Мирон выпустил. Каждой собаке с утра необходима небольшая прогулка. Постоял, подумал, накинул пальто и вышел следом.

– Погоди. Я с тобой, злюка.

Но собака исчезла. Он сбежал до первого этажа быстрее, чем туда прибыл лифт. Нацепил на лицо дежурную улыбку, надеясь на примирение, приготовил слова. Однако лифт никого не привёз. Безбородов зашёл внутрь – пусто. Втянул воздух в себя – собакой не пахнет.

– Наверное, на улице уже.

На улице шёл снег мелкий, как сахарная пудра, но вовсе не сладкий. Холодный. Резкий порыв ветра закинул порцию снега за шиворот. Человек поёжился, поднял воротник.

– Собака! Вернись, слышишь!

Обернулась женщина в искусственной шубке, тащившая за руку понурого мальчугана.

– Собаку не видели? Вот такую.

Мирон показал, слегка пригнувшись. Женщина отвернулась, не ответив, а мальчуган повернулся. Он так и смотрел через плечо на Безбородова, пока не скрылся за ближайшим углом.

– Никак ты, сосед, снова что-то задумал? Или хулиганы на улицу выгнали? – Бармалей в заснеженной коричневой дублёнке выплыл из темноты, словно пончик, посыпанный сахарной пудрой. Но кусать его Безбородов не стал. Шмыгнул носом, повёл плечами, махнул рукой.

– С хулиганами как-то в последнее время тихо.

– Ты смотри, наверное, ты со своим долготерпением им неинтересен стал. А мне жабу в почтовый ящик подсунули. Откуда только взяли в эту пору? В зоопарк несу. Полюбуйся, какая красавица.

Из снятой кожаной рукавицы смотрели на Мирона два чёрных неподвижных глаза. Смотрели серьёзно и совсем не дружелюбно, как ему показалось.

– Я собаку потерял. Убежала. Не видели?

– Собаку не видел. А жабу могу подарить. Бери, пригодится.

– Я же не Иван Царевич, жаб поцелуями расколдовывать не умею. Да у меня и невеста есть.

Бережно засунув рукавицу с красавицей за пазуху, Бармалей сверкнул глазами из-под надвинутой на лоб вязаной чёрной шапочки.

– Ты не Иван Царевич, знаю, а Дед Мороз. Но всё же я бы не рекомендовал тебе долго бродить по морозу в тапочках на босу ногу. Никакая собака того не стоит.

– На босу ногу?

Нижняя челюсть Безбородова отвисла в недоумении, глаза вылезли на лоб, а фиолетовые волосы на голове зашевелились. Он выбежал за собакой, накинув пальто, в шлёпанцах и кальсонах. Помутнение рассудка? Сумасшествие, даже временное, не входило в его планы, когда жизнь вне офиса только-только начала налаживаться. Раньше с ним такого не происходило. Да и не могло произойти подобной несуразности со старшим клерком серьёзной компании. Холод, как дикий пёс, тут же ухватил за большие пальцы ног, а следом перекинулся и на остальные. Пробежал ознобом по спине – снизу до самых лопаток. Не хватало ещё заболеть или получить обморожение. Поскакав на одной и другой ноге поочерёдно, новоявленный Дед Мороз припустил к своему подъезду и дальше – в квартиру, в кровать, под одеяло. Лежал и думал, что такое крикнул ему Бармалей вдогонку: «За идею спасибо!»

– За какую идею? – произнёс вслух, стуча зубами.

Когда немного согрелся, набрал воды в ванну, залез, обжигаясь, и долго лежал в непонятном оцепенении, странном полузабытьи.

– Прекрасное начало дня, чтоб его. Лучше не придумаешь.

Где-то в комнате затарахтел телефон.

– Зоя! Радость моя. Уже бегу.

Разбрасывая капли по ламинату, помчался на призывные перезвоны, боясь опоздать. Схватил мокрой рукой, прижал к уху.

– Зоя! Ненаглядушка моя. Что случилось?

Вода капала на пол, образуя лужу причудливой формы.

– Ничего. Я уже говорила тебе, что ты самый лучший в мире Дед Мороз? И я тебя люблю.

– Нет, не говорила. Мне кажется, что я таю.

– В смысле?

– В том смысле, что подо мной лужа.

– Мирон, ты шутишь? Какая лужа?

– Огромная. Кораблики запускать можно.

– С тобой снова что-то произошло? Я сейчас приеду.

– Подожди…

Ответом стали гудки, летевшие в ухо и терявшиеся в его анатомических особенностях. Зоя уже в пути. Пусть приезжает, так даже лучше.

Ещё не успела вода полностью вкрутиться в сливное отверстие ванной, как Бумбошкина уже стояла на пороге, взволнованно прикусив нижнюю губу.

– Что случилось? – повисла она на Мироне. – Ты заболел? Говори, ничего не скрывая. Всё равно узнаю.

– Нет, я совершенно здоров, просто…

– На тебя снова вылили ведро воды? Я этим хулиганам уши поотрываю! Я им…

– Зоя! – он обнял её. – Ты выдернула меня из ванны, и я залил водой всё вокруг, пока бежал к телефону.

– Честно?

– Честно. Только не нужно мне уши вырывать, хорошо? Я исправлюсь.

– Подумаю.

Смеялась Зоя, словно синичка пиликала, и Безбородову нравился её смех. Он от него жмурился и блаженно улыбался. А она в ответ пиликала звонче и громче, унося его в какое-то неясное детское прошлое, где сосны и птицы на них. Где тепло даже зимой, потому что семья.

– А я на работе сказала, что в архив ушла. Соврала. Плохо?

– Кофе хочешь?

– У меня с собой.

– Нисколько не сомневался.

Пока он разливал кофе и вытаскивал из загашников запасы конфет в ярких запыленных коробках, она добралась до писем.

– Ух ты!

– Можешь прочесть. Дети жаждут быть крутыми или хотя бы как все. Я думаю, стоит им помочь.

– Помочь стать как все? Эта девочка пусть лучше остаётся собой. Она всегда успеет стать как все. Рано или поздно ей представится такая возможность.

– Оставить девочку без подарка?

– Думай! Ты у меня умный!

Она взяла второй конверт.

– А этот пусть вначале грамотно писать научится. Ишь ты, крутым он стать захотел, грамотей.

– Тоже не помогать?

– Думай.

– Зоя, у меня есть ёлка и приличный лимит на рекламную кампанию. Производитель айфонов – наш спонсор. Поэтому исполнить эти детские желания для меня легче простого. А польза и нашим «Трём шарам», и компаньонам. По-моему, замечательный вариант сделать всем хорошо. Нет?

– Мирон!

Она так и не прочла третье письмо. Села рядом с Безбородовым, повернула его лицо к себе. Он подчинился.

– Смотри на меня, добрый волшебник. Ты уверен, что сотворённое тобой чудо пойдёт на пользу детям? Смотреть в глаза, не жмуриться.

Что он мог ответить? Что желание всеобщего обожания уже захватило его и повело за верёвочку в новый красочный мир любви и счастья? Но ведь он сам ещё не осознавал этого в полной мере, просто чувствовал лёгкую возможность избавиться от одиночества, купив себе новых друзей. Купив? Нет, он точно не собирался их покупать, просто хотел им помочь обрести мечту. Разве такой помощи недостаточно для дружбы? Что он мог ответить? Что видел сон, полный ярких ощущений и предзнаменований? Или предупреждений? Что там нравилось быть щедрым. Нравилось наблюдать реакцию толпы и каждого отдельного человека. И что ему очень хочется испытать подобное наяву.

Он убрал её руки от своего лица, встал, отвернулся к окошку, чтобы не смотреть в глаза.

– Я уверен, Зоя. Дети получат то, чего хотят, и поймут, что счастье не в айфонах, а совсем в другом.

Ложь у Безбородова звучала вполне правдиво, и Зоя почти поверила ему. Обняла сзади, прижалась щекой к белой бороде.

– А в чём?

– В возможности собрать все отдельные куски своей жизни в единое целое: прошлое с настоящим, утро с вечером, сон с реальностью.

– А себя в единое целое ты не пробовал собрать? Глядишь, тогда и жизненный пазл сложится сам собой.

– Я пытаюсь.

– Мне кажется, ты сам не понимаешь, чего хочешь. Но если что, я всегда буду рядом. Помогу.

– Угу.

В глаза всё-таки пришлось посмотреть. Однако глубоко заглядывать он побоялся. Скользнул взглядом, отстранился и ушёл мыть чашки.

– Проводишь меня до работы?

– Конечно.

Снег на улице больше не казался сахарной пудрой. И во рту было кисло.

* * *

Самое интересное в людях то, что они существуют. Факт наличия людей вокруг интересен уже сам по себе. Что же касается отдельного человека, то в нём столько всего намешано, жизни не хватит изучить, понять и успеть воспользоваться. Даже в себе самом попробуй разберись – трагедия на трагедии из-за этого самопонимания. А уж в чужую личность заглядывать – себе дороже. Или захлебнёшься, или задохнёшься, или влюбишься. Каждая личность аккуратности требует и особой щепетильности. Мы только внешне похожи, а тем, что вне поля зрения расположено, очень даже не совпадаем. Но есть такие люди, для которых всё не так. Посмотрят – поморщатся или пробубнят под нос недовольно, или огрызнутся даже и в комнате закроются. Сидят, ногой качают, скучают, тоской исходят, в облаках витают, всякую чепуху сами себе выдумывают. Родным своим и близким, которых недавно любили и обожали, теперь не рады совсем. Вернее, родные их с определённой поры нервируют и раздражают. Друзья же вызывают жгучую необходимость самоутверждения. Люди эти по природе своей вынуждены изо дня в день друг с другом соперничать – кто лучше, сильнее и краше. И ещё у них – любовь. Да не простая, а единственная в своём роде и неповторимая. Такая, которую головой не понять, руками не обхватить, словами не передать. Вот какие есть люди. И называются они – подростки.