Читать книгу: «Родственные души», страница 2

– У вас дверь к периллам привязана, я верёвку ножницами. Пополам.

Он взял ножницы из её руки и положил на полку у зеркала.

– Это нормально. Они же не знали, что мне не нужно сегодня на работу.

– Кто?

– Хулиганы малолетние.

– Буллинг?

– Разные взгляды на жизнь!

– Бывает! Но почему вы стоите? Должны лежать. А если стоите, тогда зачем кресло?

– Думали, что мне перерезало ножки и теперь нечем бежать по дорожке? Как видите, всё на месте.

– Хорошо. А что у вас с волосами?

Она покраснела вдруг, то ли от недавнего мороза, то ли от смущения. Он наконец отпустил её, спохватившись.

– Что у меня с волосами?

– Они фиолетовые.

– Да?

– Разрешите пройти, я буду вас лечить.

– От чего?

Он взял у неё пальто и пропустил в кухню. Термос со свежим кофе занял место на столе рядом с таким же вчерашним. Нашлись и две чистые чашки, как ни странно. К чистым чашкам она добавила пирог с капустой, а он – коробку конфет, незаметно смахнув с неё пыль рукавом.

– Вы так меня напугали, Мирон Кузьмич. Уму непостижимо.

– Извините. Я не хотел, Зоя, честное слово.

– Верю. Расскажите, зачем вам кресло.

Пришлось показать письмо Вани Котикова. Собственно, ничего особо секретного ни в письме, ни во всей сложившейся ситуации не наблюдалось. Ничего такого, что нужно превратить в тайну.

– Что всё это значит?

– Деда Мороза мне отыскать не удалось, поэтому решил сам помочь с креслом. Почему бы и нет? Как думаете?

– Какой вы добрый! Я всегда знала, что вы добрый, даже когда злились. У вас лицо доброго волшебника – чудаковатого, немного бестолкового, в меру серьёзного и очень сердечного.

– Как валидол?

– Шутите? А я серьёзно, – она уже хотела обидеться, но передумала. – У вас и чувство юмора незаурядное. Необычное. Поэтому многие не понимают. Сейчас с чувством юмора в основном – швах!

– Что сейчас с чувством юмора?

– Кранты полные!

Они рассмеялись безудержно и ярко, едва не расплескав кофе по столу. Разговор непринуждённо сместился в сторону – от работы, коляски и Вани Котикова, от прилипчивых вечных проблем и серьёзности жизни к лёгким воспоминаниям о прошлом, о всякой всячине, которая незримо дарит радость. За окном уже вовсю занимался новый день, легко скользя по белому снегу жёлтым фонарным светом. Вдалеке башенные краны растущих кварталов тянули солнце за воротник, поднимая его из-за горизонта. Оно сопротивлялось, зевало, натягивало белое покрывало до самых глаз. Совсем скоро вездесущий фонарный свет забьётся в углы, в подворотни, в подвалы, где притихнет, оставив город во власти солнца до вечера.

– Зоя, пойдёте ко мне Снегурочкой?

– На полставки или на полную?

– А вы как предпочитаете?

Она вдруг замялась. Улыбка пропала, исчезла в глубине зелёных глаз, будто и не было её никогда.

– Ладно, Мирон Кузьмич. Зашутились мы. Если всё у вас хорошо, пора мне на работу. Я на пару часиков всего отпросилась. Вы позвоните, когда за креслом соберётесь. Оно папино. Новое почти. Он им немного пользовался. Совсем.

– Зоя. Я деньги…

– Не нужно сейчас о деньгах, они всё испортят. Позвоните мне. Я его приготовлю для вас. В смысле…

– Я понял. Позвоню. Только познакомлюсь с Ваней и его дедушкой поближе.

В её рукавичках таилась особенная теплота, с которой не хотелось расставаться. Безбородов долго не разжимал ладоней.

– Я пойду, Мирон… Кузьмич.

– Хорошо.

– Мне пора.

– Идите.

Руки их разомкнулись, и они стали медленно отдаляться друг от друга: на сантиметр, два, двадцать два, десять метров, триста двадцать три метра – ровно столько до ближайшей автобусной остановки. А теплота почему-то осталась. Она переползла в сердце, свернулась калачиком и, улыбаясь, замерла. Или так действовал кофе?

* * *

Туннель стал не так холоден и безнадёжен. Безбородов ступал по хрустящему снегу и не чувствовал былого озноба. Сзади увязалась собака, с которой они только что ехали в лифте. Этого серого вислоухого пса он встречал часто и всегда одного, без хозяина. Чей он, из какой квартиры – Мирона никогда не интересовало. Ездит собака сама на улицу – умная, значит. Он даже здоровался с ней, иногда, как ему казалось, собака кивала в ответ, шевеля ушами, словно крыльями.

– Как зовут тебя, пся?

Животное остановилось, наклонило голову и подмигнуло правым глазом. Человек подмигнул в ответ.

– Будем дружить? Хозяева тебя не потеряют?

Собака ткнулась головой в колено и дала потрепать себя за ухом.

– Значит, будем дружить. Идём на задание. Наше дело – познакомиться с Ваней Котиковым и его дедушкой.

Собака прошла вперёд, оглянулась, мол, догоняй, и потом до самого дома Вани семенила рядом, важно помахивая хвостом. Безбородов всю дорогу будто наблюдал со стороны или даже сверху, как идут они с собакой, словно старые знакомые, как посматривают друг на друга уважительно и распрямляются от понимания, что одиночества больше нет. Отдельные моменты последних дней странным образом разбили одиночество вдребезги, и Мирону нравился такой ход событий. А всего-то нужно было решиться на доброе дело – пустяк, указавший новую дорогу.

– Стоп, собака. Пришли. Вот здесь, если я правильно понимаю, и живёт на первом этаже наш мальчик.

Они устроились во дворе на каруселях и стали ждать. Как-то незаметно, вначале робко и застенчиво, а потом всё смелее мир начал вращаться вокруг них, раскачиваясь и растворяясь в едином потоке времени. Летели безразличные окна домов и запертые двери подъездов, летели замёрзшие одинокие лавочки, заснеженные автомобили и одинокие прохожие, летело серое небо над головой и земля под ногами, летел и кувыркался огромный мир, оставляя в центре собаку и человека. «Гав», – сказала собака, притормозив неожиданный полёт и заставив Безбородова встрепенуться. Из подъезда, опираясь на костыли, вышел старик, покашлял в ладонь и, поохав и покряхтев, устроился на лавочке недалеко от дома. Смешной большеротый мальчишка лет шести поправил ему воротник и что-то шепнул на ухо. Старик улыбнулся и махнул рукой в сторону детской площадки, где раскручивали мир собака и человек.

– Они?

Безбородов зачем-то спросил у собаки, не ожидая ответа, но она подтвердила.

– Гав!

– Я тоже так думаю.

Мир сосредоточился на мальчике, не выпуская из поля зрения старика. Впрочем, старик, кажется, задремал. Мальчик же остановился у каруселей, переводя взгляд с Безбородова на собаку и обратно. Белая чёлка выбилась из-под пушистой зимней шапки, завязанной на подбородке. Из рукавов вместительного не по размеру синего комбинезона выглядывали руки в голубых рукавичках. Одна рука держала фиолетовую лопатку, другая погладила собаку.

– Можно с вами? – обратился мальчик к собаке и терпеливо стал ждать от неё ответа.

Собака удивилась, но не подала виду.

– Гав!

– Садись, Ваня. Здесь ещё и для дедушки твоего места хватит, – Безбородов дружелюбно оскалился.

– Дедушка дома в кресле-качалке накатался. А мне не разрешают. Поэтому на каруселях приходится.

– Садись.

– А откуда вы знаете, как меня зовут?

Мир снова закрутился вокруг них, приняв в себя мальчика, не уставая поглядывать на дедушку.

– Кто же тебя не знает? – соврал Безбородов. – Все знают Ваню Котикова и его дедушку.

– А маму и папу?

– Конечно.

– А бабушку?

– Естественно.

Мир ещё два раза крутанулся вокруг них.

– А я думал, что про нас никто не знает.

Вселенная вдруг наполнилась детской грустью и осыпалась блестящими снежными звёздочками прямо на голову чудесной троице.

– Знаааююют! – протянул Безбородов и посмотрел на собаку, в ожидании поддержки.

– Гав!

– Вот видишь. Собака не будет врать! Тем более такому героическому мальчику, как ты.

– Это хорошо, что знают. Значит, у нас всё будет хорошо.

– Обязательно будет.

Снегопад усилился. Старик на скамейке постепенно превращался в бесформенный сугроб, и мир вынужденно остановился. Мальчик побежал к своему любимому человеку, чтобы стряхнуть с него снег, поправить воротник и поцеловать в колючую щёку. Мужчина встал на костыли, и они вместе с внуком медленно побрели вдоль дома, пока не скрылись за углом, исчезнув на некоторое время из запорошённого снегом мира. Захотелось встать и побежать, посмотреть им вслед – так страшно вдруг стало за своё будущее. Показалось на миг, что оно уйдёт и растворится вместе с ними за тем углом. Собака побежала с надрывным лаем, а следом – Безбородов. Но мальчик со стариком исчезли. И собака тоже, сколько он её не звал. Даже лая от неё не осталось.

– Не нужно проверять. Твоё от тебя никуда не денется. На то оно и твоё.

Ноги вначале понесли его к центру, а потом в старые дворы на задворках цивилизации. Здесь он вырос, отсюда ушёл, чтобы иногда возвращаться, заглядывать в окна и лица прохожих, в надежде увидеть своё детство. А зачем, он и сам не знал.

Из старых дворов выполз вечерний сумрак, зажёг фонари и заставил снег играть и переливаться в их жёлтых лучах. Пришло время звонить Зое. Безбородов ждал этой минуты и остерегался.

– Зоя?

– Мирон Кузьмич, с вами всё в порядке?

– Что со мной будет, Зоя? Лучше скажи, когда можно забрать кресло?

– Да хоть сейчас.

И он поехал на синем автобусе или трамвае. Не важно. Петлял дворами, шёл через парк. Стоял у забора маленького частного домика с занесённым снегом вишнёвым садом. Снова звонил, уточнял адрес. Нет, не ошибся.

– Я у вашей калитки.

У неё была замечательная улыбчивая мама, а дома пахло шоколадом. В печке потрескивали дрова, и не хотелось уходить. Они болтали втроём и пили чай. Безбородов всегда относился к чаю с прохладцей, но неожиданно полюбил его. Потому что такой вкусный чай невозможно не полюбить.

– Мирон Кузьмич, вам хорошо?

– Да!

– Вы выздоровели.

– Да.

– Я же обещала вас вылечить.

– Да.

Безбородов хлопал глазами, словно глупый телёнок, и тянул губы в улыбке. А Зоя листала альбом с фотографиями и знакомила его со своим детством и школьной юностью. И что-то такое происходило в этот момент с его душой, чего никогда ещё не было. Чему он не мог найти названия.

– Мирон Кузьмич, давайте подарим кресло вместе.

– Хорошо.

И вдруг спохватился, засуетился, вывалился из уютной коробки в просторную и светлую червоточину.

– Да. Нужно подарить кресло, Зоя. Пойдём.

Он подал ей руку. Или она ему. Не столь существенно.

* * *

– Квартира номер три, жми!

– Знаете что, Мирон Кузьмич, вы – Дед Мороз, вот и жмите.

– Напридумывают домофонов – стой теперь и мёрзни. Опять не туда нажал.

– Специально не туда жмёте, чтобы потом на меня спихнуть.

– У тебя рука лёгкая. А у меня один палец сразу две кнопки жмёт. Видишь.

Безбородов продемонстрировал поднятый вверх указательный палец и приложил его к кнопке для пущей наглядности.

– А мне варежки снимать придётся. А не очень-то хочется, знаете ли.

– Хорошо. Будем стоять и ждать, пока кто-нибудь не откроет.

За разговором они не услышали шум за спиной. Или услышали, но не придали значения. Звонкий смех или даже хохот издевательски забился между двух пятиэтажек, запульсировал во дворе, споткнулся о карусели, задребезжал и покатился под гору, к новостройкам, к строительным кранам, где свет и мрак перемешивались, образуя зловещие тени. Покатился, увлекая с собой инвалидное кресло, всего на несколько мгновений оставленное без присмотра.

– Вот же паразиты! Шантрапа. Чтоб вас всех!

На Безбородова накатила вдруг волна злости, соединившая в себе все прошлые обиды и будущие. Она вытолкнула его с подъездного пятачка вслед улюлюкающей толпе и понесла с удивительной скоростью через двор, вдоль синего строительного забора. Он пару раз упал, зарылся в снег руками, носом, разбил колени, потерял шапку. И летел теперь со слезящимися глазами, перекошенным лицом и фиолетовой шевелюрой, размахивая огромными кулаками, пыхтя угрозами и всякого рода ругательствами. А волна всё несла его вперёд. И кто-то из бегущих останавливался, не выдерживая гонки, и со страхом смотрел на разъярённого Безбородова. Но он не трогал их, ему нужны были те, которые катили кресло, усадив в него одного из своей братии. Вернее, ему нужно было кресло. Он ещё раз споткнулся, скатился с горы кубарем и больно ударился о мирно спящий экскаватор. Ойкнул и уткнулся лбом в обломки кресла. Облокотился о железный ковш машины и тихо заплакал от беспомощной злобы, от горькой своей невезучести. Волшебный день неожиданно стал обыденным, таким же, как все прошлые и будущие. Ничего не изменилось – тот же промозглый туннель никому не нужной жизни. Та же слякоть и грусть.

Попытался собрать обломки: подлокотники, спицы, болты и гайки – всё, что удалось найти. Одно колесо взял под мышку, на другом покатил кресло в обратном направлении.

– Мирон Кузьмич! – Зоя бежала ему навстречу без варежек, держа в руке обронённую им шапку. – Мирон Кузьмич, вы целы? У вас кровь на лбу. И слёзы…

Подбирать нужные слова для ответа Безбородов не стал. Всё и так казалось понятным. Поэтому он остановился, положил колесо на скамейку, развёл руками и тяжело, как в детстве, всхлипнул.

– Не расстраивайтесь, Мирон Кузьмич. Всё хорошо.

– Куда уж лучше. Не уберёг. Не выходит из меня Деда Мороза.

Бумбошкина вытерла ему лицо горячими руками, надела шапку и обняла, отгоняя злость, растерянность и горечь обиды.

– Ещё какой выходит. Самый лучший. Самый добрый. Только он ещё пока малость неотёсанный, но уже ясно видимый.

Безбородов уткнулся в меховой воротник девушки и тихо стоял, пытаясь понять, что в нём такого необычайного ясно увидела Зоя, и не находил ответа. Но что-то же увидела. Значит, это что-то действительно существовало.

– Что это вы тут ломаете, господа обнимающиеся? Никак технику хорошую уничтожили. Эх, вам бы только ломать!

Вечно жующий Бармалей, сосед с нижнего этажа, согнулся над креслом, разглядывая остатки с нескрываемым интересом.

– Это не мы. Хулиганьё местное, – Мирон нехотя оторвался от Зои.

– Хулиганьё! Ясно-ясно. Кому креслице, если не секрет?

– Подарок.

– От Деда Мороза? Не нашёл, значит.

– Не нашёл. А вы в этом соображаете?

– В Дедах Морозах – нет. А в технике – есть маленько. Повезло вам, товарищи влюблённые. Могу, так сказать, собрать и перебрать, если имеете интерес.

– Сколько возьмёте?

– Сколько сами за него просили?

– Нисколько.

– Вот и мне столько же заплатите. Я забираю агрегат, а вы тут целуйтесь, коли замёрзнуть не боитесь.

– Да мы и не собирались, – залилась румянцем Зоя.

– Ладно. Мороз знает, где меня искать. Послезавтра ближе к вечеру заходите. Починим ваш агрегат. Будет как новенький. Или я не Бармалей!

– Я помогу.

– Мы поможем.

Вместе они занесли остатки кресла в квартиру Бармалея. А на обратной дороге, когда Мирон провожал Зою до дома, вдруг появилась собака. Деловито пристроилась рядом как ни в чём не бывало. Будто весь день провела рядом.

– Ты всё прошляпила, пся. А могла бы помочь сегодня.

Собака виновато спрятала глаза, вильнула хвостом и уткнулась головой в колено Безбородова.

– Дела? Понимаю.

Бумбошкина издала радостный визг и вцепилась в собачью морду двумя руками.

– Это что за чудо симпатяшное пришло? Откуда оно такое припрыгало? Может быть, дядя Мирон нас познакомит?

– Знакомьтесь! Вот собака, которая припрыгивает, когда захочет, и упрыгивает не попрощавшись. А это Зоя Бумбошкина – симпатичная во всех отношениях девушка.

– Ой, правда, так думаете, Мирон Кузьмич?

– Ни слова не соврал.

– А этот ваш Бармалей нас влюблёнными обозвал. Вы почему-то промолчали.

– Так и… все промолчали.

Зоя всё ещё держала собачью морду в своих руках и, разговаривая с Безбородовым, смотрела в коричневые глаза животного, будто пыталась найти в них ответы на все вопросы. Собака не сопротивлялась, только активно виляла хвостом и, кажется, улыбалась. Знала ли она ответы на вопросы Зои? Возможно, знала. Потому что при слове «влюблённые» смачно лизнула девушку в нос.

– Гав!

– Гав! – ответила девушка.

– Гав! – хрипло пробасил Безбородов, и они помчались, обгоняя друг друга, через парк. И у всех, кто их видел, теплело на сердце. Потому что одно персональное счастье вполне способно стать общим. Если ты умеешь радоваться за других.

* * *

Ночью в голове булькало и кувыркалось сновидение, пытающееся принять законченную форму. Проснувшись, Мирон отметил время на часах – половина первого, прошёл на кухню, выпил воды, подмигнул снежинке, крутившейся за окном.

– Иди, иди. Не до тебя.

Махнул рукой, закрыл глаза и побрёл в спальню, шаркая тапками по немецкому ламинату. Упал под одеяло, подтянул под себя ноги, дрыгнул ими пару раз и провалился в новый, незнакомый пока, туннель. В него потянуло сновидение, ухватив за сантиметровую бороду. Не зря, значит, не брился – есть за что ухватить. Бесконечное, едва колышущееся белое поле с цветками-снежинками лежало у его ног. При каждом шаге цветки жалобно звенели и осыпались, оставляя за Безбородовым глубокую прямую тропинку. В метре от его носа трепетала бабочка-снежинка, зовущая вперёд. Но Мирон жалел цветы, поэтому остановился в нерешительности, боясь сделать шаг. Бабочка звала вперёд, а он пошёл назад, по протоптанной до горизонта тропинке. «Нельзя назад, – шумел в ушах холодный ветер. – Там прошлое. Ты его уже прожил. Иди вперёд. Не бойся нарушить идеальный белый мир».

– Они ведь живые. Белые цветы. Я не хочу их убивать.

– Ты шёл по ним от самого рождения и не боялся.

– Я их не видел.

– Никто не видит. Они – мгновения, цветущие для жизни. Твоей жизни, Мороз Безбородов.

Мирон присел на корточки, чтобы рассмотреть, прикоснуться пальцами. Цветы потянулись к нему полупрозрачными белыми головками, зазвенели нежно, приветливо.

– Красивые. Почему же их никто не видит и не слышит? Это несправедливо.

– Ты ничего не знаешь о справедливости. Иди вперёд.

– Погоди!

– Если не протоптать тропинку, погибнет всё поле. Это, согласись, более обидно.

– Погоди! Не шелести в уши.

Он подобрал стёклышки раздавленных мгновений. Они тут же превратились в мокрую каплю на его руке. В ней, как на экране, Мирон бежал с Зоей и собакой по заснеженному парку.

– Видишь, это всего лишь вода.

– Моя жизнь – вода?

– Нет. Это память! Вода лучше всего сохраняет образы. Иди.

Безбородов сделал шаг, другой, третий. Услышал хруст ломающихся мгновений. Зажмурился и пошёл. Поле вспыхнуло вдруг снежной радугой. Зазвенело, рассыпалось миллионом голосов и сложилось в одну мелодию.

– Музыка твоей жизни. Теперь ты знаешь её.

Он шёл, не оглядываясь, пытаясь различить образы, возникающие на горизонте. Хотел ускориться.

– Не беги. Всему своё время.

Бабочка порхала невдалеке. Звала.

– Я обязан идти за ней?

Ветер ответил не сразу. Мирон даже подумал, что не дождётся ответа. Сделал ещё несколько шагов. Остановился.

– Эй! Ты здесь?

– Это судьба. Хочешь, иди за ней, не хочешь, не иди – ничего не изменится. Поверь.

Безбородов свернул вправо. Пошёл быстро, не обращая внимания на завывание ветра в ушах и хруст цветов под ногами. Бабочка висела перед ним и звала вперёд. Свернул ещё раз. Оглянулся. Прямая линия тропинки – никаких изгибов и поворотов.

– Судьба!

Ветер засмеялся, засвистел, помчался над снежным полем, сгибая мгновения, и вернулся, сделав круг.

– Какой тогда во всём этом смысл?

– Поверь мне, смысл есть.

– Какой?

– Тропинка в поле – всего лишь путь во времени. Отрезок. Жизнь – изменение твоей души. От рождения и до смерти. Не тебе выбирать, чем и как на неё воздействовать. Хотя попытку сделать можешь. Не запрещено.

– Чтоб вас всех…

– Судьба щадила? Чем меньше она тебя будет щадить, тем больше толку из тебя выйдет.

– Пусть хоть какой-то вышел бы.

Он сделал шаг и – проснулся.

Сидел на кухне, пил растворимый кофе, заваренный в полулитровой кружке, иногда поглядывал в окно, за которым весело плясала снежная бабочка и звала за собой.

– Да погоди ты. Дай сообразить, что происходит.

Часы показывали семь пятнадцать. Секундная стрелка лихо накручивала круги, и где-то там, в невидимом мире, хрустели, ломаясь под ногами Безбородова, белые цветы. А в ушах звучала музыка жизни.

* * *

Первый в своей жизни запомнившийся сон Безбородов записал в блокнот, подаренный на День рождения бухгалтерией компании «Три шара». Постарался ничего не забыть, даже зарисовал карандашом цветок и снежную бабочку. Так как художником он был никудышным, то и рисунки получились соответствующие, но для запоминания образов вполне годились.

Думал позвонить Бумбошкиной, излить в трубку восторг откровения, но не стал. Посчитал, что она не выдержит словесного потока, и вообще – разговор не телефонный. Будет чем поделиться при встрече, а не подбирать слова, связывая их спотыкающимися союзами и предлогами. Да, с Зоей он становился косноязычным: краснел, пыхтел, заикался и шмыгал носом от волнения. Не всегда, но в основном. Так что лишняя тема для разговора ему очень даже не помешала бы.

За окном валил снег. Большие мокрые бесформенные хлопья падали на залитый фонарным светом мир, превращая острые углы его в мягкую меховую шкурку. Казалось, ещё немного – и мир замурчит огромной ленивой кошкой, растянувшейся под окном. Захотелось прикоснуться, погладить его, приласкать и ощутить лёгкое дрожание: «Мурррр…» Безбородов оделся и пошёл гладить кошку. Вызвал лифт, в нём приехала собака.

– Привет, собака! Ты где живёшь-то, на каком этаже? Уходишь, неизвестно куда, появляешься неожиданно. Сплошная загадка.

– Гав!

Пёс закинул передние лапы на постиранное, плохо отглаженное пальто и лизнул Безбородова в нос и щёку. Два раза. После чего уткнулся головой в колени и замер.

– Там – снег. Я такого снега сто лет не видел. Его очень хочется потрогать. Пойдём вместе?

Пёс согласился без лишних разговоров и с удовольствием нырнул в сугроб прямо с крыльца подъезда. Мирон засмеялся, наблюдая необузданное собачье веселье, и вышел под снегопад. Долго стоял, подняв голову, ловил губами холодные хлопья.

– Неужели я счастлив? Этого не может быть! Эй, собака! Слышишь. Я, оказывается, счастлив!

– Гав!

– И ты тоже это чувствуешь? Значит, я не один такой дурень.

Собака валялась в белой шерсти утреннего мира, словно бестолковое насекомое, и едва слышно повизгивала от восторга. Сделав несколько шагов, Безбородов оглянулся, оценил ровную цепочку шагов и вспомнил ночное сновидение.

– Если не протоптать тропинку, погибнет всё поле…

Он снял перчатку и прикоснулся к пушистой поверхности. Закрыл глаза и, кажется, услышал размеренное урчание мира. Может быть, это проехал троллейбус за углом? Нет. Мир урчал, подставляя лохматый бок под его руки. Вспомнились дальняя зима, мама с папой, разгорячённая ребячья радость. Неуклюжий снеговик с морковкой вместо носа, мамин весёлый смех, снежки. Было?

– Помогай, собака!

Комок быстро увеличивался в размерах. Безбородов толкал его через белое поле, оставляя замысловатый след за спиной.

– Мирон! Мирошка! Мирошечка! – смеялась мама и забрасывала его снежной пылью, а он, сохраняя папину серьёзность, катил и катил свой ком.

– Мирошка-морошка!

Безбородов никогда не пробовал морошки. Теперь знал, что обязательно попробует. Чего бы это ни стоило.

Снеговик получился славным, добрым и немного застенчивым. Но одного снеговика Безбородову не хватило.

– Крепость! Собака, давай построим крепость! Мы с папой начали тогда, но не успели достроить.

– Гав!

– Ты настоящий помощник. Чтобы я без тебя делал?

Ком становился на ком, крепость росла.

– А можно с вами?

Ваня Котиков с лопаткой в руке и с дедушкой на заднем плане напомнил Безбородову его самого миллион лет назад, когда тропинка через поле жизни была ещё совсем короткой.

– Конечно, можно. Налетай, помогай, лепи.

Дедушка пристроился на скамейке, а мальчик, забыв про лопатку, покатил свой ком, пыхтя и пуская слюни.

Крепость росла, и число помощников увеличивалось. Пришли ребята постарше, сначала стояли в стороне, усмехаясь и переговариваясь. Но потом неожиданно присоединились к строительству. Мужчина с девочками-близняшками, женщина-дворник в оранжевой накидке, ещё девчонки и мальчишки с папами, мамами и в одиночку выходили из квартир на улицу и катили шары, ставили их друг на друга, преображали мир. А снег шёл и шёл, закрывая проплешины новой пушистой шерстью. Важный гражданин в норковой шапке осторожно поставил чёрный кожаный портфель у дороги и покатил свой ком через белое поле. Безбородов едва не столкнулся с ним лоб в лоб, смахнул пот и поздоровался.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте. Вы не против, что я тут с вами?

– Нет, что вы. Я двумя руками за.

И они покатились в разные стороны.

Крепость росла. А потом рядом с ней выросла горка. И ещё несколько снеговиков и даже снежный заяц. И только тогда прекратился снег, выключились фонари, вышло солнце. Небо стало синим, а воздух – прозрачным и звонким от детского смеха. Приехала пожарная машина и залила всегда пустующий каток. Полетели снежки, заскользили санки и лыжи.

– Дядя, а вы не Дед Мороз? – Ваня Котиков только что скатился с горки, румяный и разгорячённый, он остановился на мгновение, пробегая мимо усталого Безбородова.

– Нет, к сожалению.

– А борода, как у Деда Мороза. Только маленькая пока.

Быстрый снежок ударил в спину и заставил отвлечься. Слепив снежок, бросил в ответ. Ещё и ещё. Ваня Котиков катился с горки, а Безбородов оборонял крепость от разыгравшейся ребятни. Снежок, ещё снежок.

– Меня голыми руками не возьмёшь! Урааааааа!

Он бежал в атаку, а рядом прыгала собака, заливаясь весёлым лаем. Мальчишки отступали, а потом снова шли вперёд и с боем отвоёвывали крепость у главного строителя. Мирон смеялся, растирая талый снег по лицу, и нащупывал трезвонящий во внутреннем кармане телефон.

– Зоя, у нас тут…

Его забрасывали снежками, а девушка волновалась и кричала ему в почти отмороженное левое ухо.

– Что у вас там опять происходит? Кто над вами снова издевается? Терпите. Я сейчас буду.

– Я потерплю! Умею терпеть.

Он, шутя, рычал на детей и строил страшные рожи. Они делали вид, что пугаются, и разбегались в разные стороны, а потом снова забрасывали его снежками. И он отвечал, смеялся и не чувствовал холода.

Зоя пришла через двадцать минут и сразу встала на его защиту.

– Быстро ты, Зоя!

– Такси взяла, Мирон Кузьмич. Иначе опоздала бы, наверное.

– Нас голыми руками не возьмёшь.

– Это точно.

Она отлично лепила снежки и метко бросала, но в итоге всё же пришлось отступить. Устроились на скамейке, где недавно сидел дедушка Вани Котикова.

– Вот хулиганьё! Нет от них никакого спасения.

– Дети.

Весёлая кутерьма во дворе продолжалась. Кто-то уже залез в коньках на не замёрзший ещё основательно лёд, рухнул левый угол крепости. Но его тут же восстановили, а чудака в коньках вытащили и отправили домой сушить ноги.

– Ты почему не на работе, Зоя? – Безбородов натянул шапку на уши, отогревался кофе, тяжело дышал и слушал, как торопливо стучит сердце в середине его сумасшедшего организма.

– Так ведь суббота. Пирожок кусайте, Мирон Кузьмич.

– Суббота? Кто бы мог подумать. Вкусные пирожки, Зоя.

– С капустой.

– А с морошкой нет?

– С чем?

– С морошкой! Ягода такая. Не знаешь? Мирошка-морошка.

Подавившись кофе, Зоя закашлялась. Отвернулась, хихикнула в пушистую варежку и долила Мирону кофе в стаканчик.

– Значит, не знаешь. Жаль.

– Мирон Кузьмич, вам нужно переодеться. Промокли до нитки. Что с вами происходит? На шефа обиделись? Мне кажется, всё будет хорошо. Не понизит он вас. Китайцы вчера согласились стать спонсорами вашей ёлочки. Теперь там в каждом шарике такие призы спрячут – закачаешься.

– Правда? Пойдём домой, расскажешь.

На кухне, она продолжала делиться с ним новостями.

– Они хотят на центральной площади ёлку поставить с шарами. Представляете, что будет? Ёлка, исполняющая желания. И всё благодаря вам, Мирон Кузьмич. Шеф говорит, что вы гений.

– Так и говорит?

– Почти. Головастый, говорит, парень, этот Безбородов.

– Головастый… – с неба свалилась идея. – Зоя, а ты ёлку-то видела близко? У меня есть парочка рекламных экземпляров. Сейчас.

Он побежал, зашелестел, застучал чем-то в комнате, забубнил ругательства на своём никому не понятном языке, издал победный клич, приволок ёлку на кухню и водрузил на стол с таким видом, будто добыл мамонта для семьи в голодный год.

– Ну… – его улыбка выпрашивала бурного одобрения за произведённую работу или хотя бы простой похвалы. Но Зоя среагировала не сразу. – Как тебе. Вот это вот всё!

Он чуть было не запрыгнул на стол, подскочив у табуретки по-жеребячьи лихо.

– А! – замялась Зоя, – грандиозная ёлка.

– Ещё бы. Она действующая.

Последние слова Безбородов проорал гостье в самое ухо, решив почему-то, что шепчет. Бумбошкина вскрикнула и закрыла ухо ладошкой, пытаясь отогнать возникший и поселившийся внутри головы звон.

– Мирон Кузьмич!

– Чего ты скачешь как ошпаренная? Впрочем, есть повод, – глаза Мирона заговорщически поблёскивали, в уголках губ застыла таинственная улыбка, – она действующая.

– И что? – в голове всё ещё звенело и звякало.

– Призы для шариков я сам распределяю из списка имеющихся в программе. Компьютер мой соединён с рабочей сетью компании. Ведь я главный по ёлочкам. Я для них, как вода, как свежий ветер и пушистый снег. Песенки пою и снежком укутываю. А без меня никаких ёлочек не существует. Но сейчас не об этом.

– А о чём?

Блеск в глазах Безбородова отражался в глубине души Бумбошкиной и заставлял напрягаться и подрагивать. Блеск не был нормальным дополнением к обожаемому ею Мирону Кузьмичу.

– Хочешь, шарик сорвём? Чего бы ты хотела? Чего у тебя нет? Или просто так, на удачу?

– У меня всё есть. И удача есть, и всякая другая всячина, необходимая для жизни. Мне нечего желать. Да и…

– Что?

– Бесплатный сыр только в мышеловке. Получая что-то просто так, будь готов с чем-то проститься. А я не готова. Мне всё моё нужно.

– Да? – блеск в глазах пропал, прыжки вокруг ёлки прекратились, выражение лица «главного по ёлочкам» приобрело нормальный вид. Безбородова отпустило.

– Да!

– Может быть, ты и права. Но если что, всегда пожалуйста.

– Отнесите её обратно. Пусть останется вашей работой. А в жизни мы как-нибудь сами разберёмся.

– Мы?

Она снова смутилась, а он стоял и ждал подтверждения этого нечаянно брошенного «мы», держа ёлку за макушку, словно поверженного мамонта за хобот.

– Мы! Вызовите мне такси, пожалуйста.

– А как же кофе и конфеты? И печенье у меня завалялось праздничное с Дня пограничника.

– Мирон Кузьмич, вы чудесный, честное слово. Но мне нужно домой.

– А завтра?

– Завтра воскресенье. Наш с мамой день. Это закон.

– Мы не увидимся?

– Нет. Но вы звоните.

Ёлку он не убрал. Когда такси увезло Зою домой, Безбородов снова водрузил лесную красавицу на кухонный стол и сел рядом, поглаживая мохнатые ветки кончиками пальцев.

– Мороз Безбородов, говорите? Китайцы, говорите? Ну-ну! – провёл рукой по прорастающей бороде.

Только через час отнёс волшебное дерево в шкаф в компанию ко второму такому же. Но шкаф полностью не закрыл. Оставил щёлочку для просачивания волшебства наружу.