Читать книгу: «Владелец тревожности», страница 3

– Ну что, докину до другого берега?

– Докинешь, что тут трудного.

Он замахнулся, кинул. Камень упал в камыши на другой стороне.

– Э-э, еле-еле! Даже бульканье слышно. В воду упал куда-то.

– Я специально.

– Ну конечно, конечно…

– Смотри.

Взял другой. Этот улетел далеко.

– Браво, браво!

– Я в школе всех лучше гранату метал.

– А ну-ка я.

Она кинула, камень перелетел реку. Упал тоже за камышами.

– Вот, учись. Я гранату не метала, а как ты кидаю.

– Ещё по разу давай.

Кинули ещё. Она – дальше.

– Ха, ха, ха, – говорила. – Что, утёрли нос!

– Я поддавался тебе.

– Всё, поддавался он уже.

– К тому же в воду интереснее. Брызги летят, шум какой-то.

Стали кидать в воду.

– Значит, ты меня в мыслях своих не видела?

– Не-а.

Линия, меж двух далей. Голуба, шевелится. Просмотры безмерными видятся, но лишь вблизи. При удалении округлости замыкают дуги. А сбоку – и выпуклость. Одномерные звуки – они виноваты. Когда жжение усиливается, рекомендовано затыкать уши. Из неровностей сложат названия, прикосновения ценны будут и позволяться не всем. За широтами разводы краше и если не слишком темно, можно различать цвета. Притяжение действует три четверти всей отмеренности. Из попавшихся редко кто выживает. Потому позволено лишь отчаянным, другие и не берутся совсем.

– Кто же тогда звал меня?

Столовая всё не появлялась. Пройдя указанный Иваном маршрут и не сделав вроде бы ни одной ошибки, Вадим её так и не обнаружил. На месте, где она ожидалась, стояла обычная жилая изба. Подумав, что может быть местная столовая так и должна выглядеть, он несколько минут безуспешно пытался проникнуть за забор, но собачий лай, доносившийся оттуда, убедил его в том, что это не так. Собака лаяла отчаянно. Он отошел от дома и в нерешительности встал посередине дороги.

Вадима трудно было назвать любителем поесть – к еде он в общем-то был равнодушен, но иногда – иногда! – приступы чревоугодия находили и на него. Особенно если последняя кормёжка была часов пятнадцать назад. Я вот например считаю, что любовь к еде зря отнесена к порокам. Любовь к еде, к азартным играм, к женщинам – ну что это за пороки?! Что в них предосудительного? А тем более еда… Вадим в последнее время питался крайне плохо. От неустроенности в личной жизни и быте. Одно время, правда, ещё при жизни в городе, лет пять назад, он питался очень удовлетворительно. Я ещё думал тогда: быть Вадиму толстому, как и мне. Но ошибался: тенденция та оказалась мимолетным всплеском. Сейчас ничего подобного и в помине не было – сквозь живот его, при некотором усилии, можно было разглядеть горизонт.

Осмотревшись по сторонам, Вадим решил пройтись до конца улицы. Конец улицы оказался и концом села – отсюда открывался вид на поля. Убранные большей частью, перепаханные, они уносились вдаль, до самого леса. Одинокий трактор рассекал их черноту. В хвосте его тянулся шлейф картофельного ряда – он был редок, картошки лежало совсем мало, и вылетала из трактора только грязь. В детстве, мальчишками, они бежали, бывало, за таким вот картофелеуборочником с вёдрами, подставляя их под картофельную струю. На полведра картошки, набранной таким способом, приходилось полведра земли. Учительница бегала за ними, интеллигентно ругалась и взывала к совести. Они разбегались, но потом снова становились вслед за трактором. Это надоедало в конце концов – приходилось всё время бежать. Начинали собирать картошку руками. Деревенские избы виднелись где-то вдалеке – тёмные, унылые. Своим видом они вызывали одну лишь грусть. «И как только можно здесь жить?!» – думал Вадим.

– Серов! – орала учительница. – Что стоишь?

Нехотя он садился на корточки.

– Размечтался, тоже мне! – негодовала она.

Учительница была совсем молоденькой, совсем глупенькой – лишь второй год работала в школе. Худенькая, в больших кривоватых очках с затемнёнными линзами, она грозно сверкала ими и всеми силами пыталась руководить детьми. Выходило у неё это неважно. Какое-то смешное имя носила она… Сейчас, сейчас… Элеонора Витальевна, точно!

Все старались залезть на грузовик – чтобы принимать вёдра, поплёвывая с борта на землю. Залезали самые авторитетные: круглолицый Сашенька или Тимур, у которого был ножик с откидным лезвием – он всегда носил его с собой. Вадим в авторитетах не значился, потому на машинах сидел не часто. Иногда всё же удавалось. Там было неплохо: намного легче, чем внизу, веселее. И, что самое главное, Света – да, да, та самая Света с бездонными глазами, тонким носиком и чёрными элегантными бровями, которые она уже тогда выщипывала, почему-то чаще других протягивала своё трёхкилограммовое ведёрко именно ему. При передаче случалось, что рука его задевала её нежную ладошку, и Света совсем не торопилась убрать её. Едва уловимо она улыбалась, смотрела на колёса, а потом, когда он возвращал ей пустое ведро, на два долгих и жгучих мгновения вскидывала свои глаза на него. Он всегда смущался, невольно отводил глаза и очень злился потом на себя за это. Ждал следующего раза, чтобы взглянуть потвёрже, понаглее, но снова оказывался бит удивлённо-наивным взором малолетней Клеопатры. Как-то раз он всё же взглянул на неё твёрдо, очень нагло, с ухмылкой – ему удалось, и она смутилась, но потом почему-то – почему же, почему? – он чувствовал в себе горечь и сожаление. Да и Света не так охотно передавала ему потом вёдра – бывало, что они доставались и другим.

– Всё Серов, слезай с машины! – кричала ему Элеонора Витальевна, поправляя сползавшие на нос очки. – Твоё время вышло, другие тоже хотят.

Он покорно слезал и становился на ряд. На тот же, где собирала картошку и Света.

Вёдра на такие мероприятия он брал редко. Одно потерялось как-то, мать вопила – проще было без них. Он вставал тогда с кем-нибудь в пару, конечно же с девочкой – у них у всех были вёдра – и чаще всего девочкой этой становилась Света. Был он, впрочем, не единственным ловцом удачи – Сашенька тоже оказывал ей свои специфические знаки внимания. «Держи бомбу!» – орал он, подкидывая ком земли. Да и Тимур то и дело доставал свой ножик, чтобы метко проткнуть им ни в чём не повинную картофелину. Сашеньке она отвечала лишь «Дурак!» и гордо отворачивалась. Тимурин ножик прельщал её – на рукоятке его было изображено хитрое заграничное слово, от соблазна посмотреть, как храбрый Тимур разделывает очередную картофелину, удержаться было трудно – но, как ни странно, компанию Вадима она предпочитала охотнее.

– И что, в чёрных дырах время действительно не так идёт, как у нас? – спрашивала она его, кидая на дно ведра картошку.

Он бросал следующую и отвечал:

– Учёные говорят, что да, хотя опытным путём это не доказано. Да и вряд ли может быть доказано, ведь при нынешнем состоянии аппаратов, исследующих космос, попасть внутрь чёрной дыры практически невозможно – они просто не долетят до неё. Когда же будут созданы корабли, способные лететь хотя бы со скоростью света – неизвестно. Так что в ближайшие несколько сот лет нам предстоит лишь строить гипотезы насчёт природы чёрных дыр.

– А ты сам как думаешь?

– Я стою на оккультистской точке зрения, – отвечал он после многозначительной паузы.

– Как это?

– Ну, то есть я отрицаю существование времени как такового. Времени нет, есть лишь череда сменяющих друг друга событий. За днём идёт ночь, за ночью день – и так далее. Люди рождаются, живут, умирают – но не по причине воздействия на них времени, а просто всё это череда изменений естественного биологического процесса.

– Да, действительно, ведь невозможного вернуться в прошлое, – широко открыв глаза, смотрела на него Света. – Машина времени – это только фантазия.

– Ты правильно мыслишь, – говорил он, выставляя вперед указательный палец, словно пародируя какого-то киногероя.

Света смеялась, а он продолжал :

– Поэтому следует признать теорию относительности Эйнштейна абсурдом. Ведь что доказывает эта теория: не только то, что на космическом корабле, который удалится на серьёзное расстояние от Земли, пройдёт лишь год, тогда как на Земле – десять, нет. Она доказывает – вернее пытается доказать – существование времени как особой формы протекания процессов Вселенной, как некой живой, реальной субстанции, которую можно фиксировать, которую можно подчинить себе. Времени невозможного управлять, потому что его нет.

Во время обеда они бегами кувыркаться на стог. Он стоял за посадкой – большой такой, гниющий. Взбирались на самый верх и прыгали через себя. Ещё в него можно было зарываться – один отчаянный храбрец, имя которого память не сохранила, просидел там полдня, прячась от классной руководительницы, и едва успел потом на автобус. Вместе с пацанами залезали на стог и девчонки – самые храбрые из них. Света была храброй. Когда злобная Элеонора Витальевна уже поднимала свой вой, созывая всех на работу, Вадим чувствовал, что должен задержаться здесь, ведь Света тоже не торопилась вернуться на поле. Школьники нехотя слезали со стога и брели к оставленным кучам картошки.

– Кто там ещё прыгает? – вопрошала Элеонора Витальевна. – Мегреладзе, ты что ли?

– Я здесь! – кричал Тимур.

– А кто там?

Вадим лежал, не шевелясь, рядом лежала Света – глядя друг на друга, они улыбались.

– Кто там наверху? – снова демонстрировала возможности своего голоса Элеонора.

Они молчали.

– Девочки, все что ли спустились? – спрашивала учительница.

– Не знай… – отвечали те. – Все наверно.

Элеонора бросала пронзительный взгляд на стог, от которого – имей она способность превращать силу своего негодования в огонь – он вспыхнул бы тут же, но уходила всё же. Оглядывалась на ходу – они смотрели на неё сквозь переплетения соломок. Она исчезала наконец за посадкой.

– Да ну, не ври, – дразнила его Света.

– Зачем мне врать?

– Ну, уж не тысячу же раз.

– Не тысячу конечно, но целовался.

– Что-то я тебе не верю, – в сомнении качала головой Светлана. – Как их звали хотя бы?

– Я помню что ли – их сколько было!

– Ну, хоть одно имя.

– Тамара. Пойдет?

– Тамара?! – смеялась Света. – Фу, какое имя дурацкое.

– Нормальное имя. Обыкновенное.

– Ну, покажи, как ты это делал.

– Ммм, – целовал Вадим воздух.

– А ты знаешь, что главное при поцелуе – это правильно ставить язык, – продолжала Света. – Вот скажи мне, как его правильно ставить?

– Стоймя.

– Э-э, не знаешь!

– Я знаю, просто не могу же я это на воздухе показывать.

Света молчала какое-то время, внимательно изучая бегунок на молнии своей куртки, потом произносила:

– Давай на мне покажи.

Ему тут же делалось нехорошо. Как-то не очень было всё время, но сейчас просто адски.

– Ради эксперимента просто, – поспешно добавляла она.

Они сдвигали рты.

– Ага, Серов и Чудина! – встречала их радостно Элеонора Витальевна. – Вот кто там лазил. А я-то думаю…

Весь класс взирал на них с не менее радостными улыбками.

– Начудила ты, Чудина. Начудила.

Все дружно ржали. На Свету было больно смотреть – она стояла понурив голову, красная. Он тоже, должно быть, выглядел не лучше.

– Эквилибристы вы наши! – не унималась Элеонора. – Гимнасты… Интересно, интересно, что у вас там за эквилибристика была?

Новый взрыв смеха сотрясал воздух.

– Сука! – выдавив сквозь зубы, бросил ей в лицо Вадим.

– Что, заблудился?

Мужик шёл сбоку: телогрейка, кепка, сапоги.

– Да вроде того, – отозвался Вадим.

– Кого ищешь?

– Столовую.

– Столовую! – усмехнулся тот. – Ну пойдем со мной, я туда же.

Вадим зашагал рядом.

– Ты не туда завернул, – сказал мужик. – Столовая во-он в том дворе.

– Где-где?

– Вон дом стоит.

– Это столовая?

– Это не столовая, это просто дом. Нежилой. Столовая во дворе.

– Ни фига себе! Кто это так додумался?

Они подходили к калитке.

– Всегда так было, – ответил мужик, открывая её. – Просто ты не местный, не знаешь.

Пройдя за ворота, они прошагали мимо дома с выбитыми окнами вглубь двора. Кроме окон у дома повреждена была и дверь – распахнутая, покосившаяся, она болталась на одной петле.

– Тут семья одна раньше жила, – кивнул мужик на избу. – По фамилии Трифоновы … Лёха Трифонов, трое детей. – Но он в тюрьму сел недавно. Ножом тут одного пырнул. Не насмерть, нет. Тот жив остался. Из Кузлей парень… Его давно уже надо было.

– А жена что, сама руки наложила?

– Нет, она уехала. Как мужа посадили – детей в охапку и укатила. В Пензу что ли.

– Что так?

– Да-а … умная слишком. Она давно собиралась. Пыкалась-мыкалась, всё ей не так, всё не эдак…

Впереди виднелся серый покосившийся домик. Стоял он в глубине двора, был одноэтажным и с плоской крышей. На двери, чуть приоткрытой, отчего можно было ощущать что-то похожее на запахи еды, значилась вывеска «Столовая». Вывеска была бумажной, к двери крепилась на четырёх кнопках и помещена здесь была, судя по всему, не позднее вчерашнего вечера – слишком чистой и яркой выглядела она.

– Даже дом не продала, – продолжал спутник. – Он вообще-то тут вроде как на продажу стоит, но кто его сейчас купит? Только на слом если. Повыбивали тут всё, растащили, загадили. Проходи, – открыл он дверь и жестом пригласил Вадим внутрь.

– Как же они тут жили? – спрашивал Вадим, переступая порог столовой. – Если все через их двор перебирались.

– Не-е, это сейчас только так начали, – слышался из-за спины голос провожатого. – Раньше с другой стороны заходили. Но сейчас там не пройдёшь, дорогу размыло.

Они вошли внутрь. Помещение оказалось до ужаса крохотным. Справа от входа, у окна, размещались три стола, неизвестно как сюда втиснутые – вряд ли люди, заполнив их все, смогли бы сидеть не вытесняя друг друга. Слева значилось что-то напоминавшее раздачу – в глубине её угадывались плиты с котлами и вроде бы даже кто-то передвигался между ними. Посередине комнаты имелся проход. Был он таким узким, что сидя за столом, можно было без особого труда дотянуться до раздачи. Зимой, в шубе, тут, должно быть, невозможно было и протиснуться.

– Ага, вот они где! – воскликнул спутник Вадима, кивая двум мужичкам, сидевшим за средним столом. – И уже хорошие!

Он поздоровался с ними за руку.

– Не, мы только что сели, – отозвался один из них, протягивая руку и Вадиму.

Вадим поздоровался с ним, а потом и с другим. Мужики были грязные, небритые; на столе, кроме двух непонятных блюд, стояла только что начатая бутылка водки.

– Хозяйка! – крикнул провожатый Вадима.

– Чё! – раздался женский голос, а потом обладательница его, круглолицая полная баба, появилась у раздачи. – Что будете?

– Ты что будешь? – спросил мужик у Вадима.

– Я возьму себе, – ответил Вадим.

– Что у тебя? – повернулся провожатый к женщине.

– Сейчас пюре только, – отозвалась она, поглядывая подозрительно на Вадима. – Будете брать?

– Будем, раз нет ничего, – сказал мужик.

– Вам тоже? – спросила повариха у Вадима.

– Ага, – кивнул он.

Загремев тарелками, женщина принялась накладывать пюре.

– Ты чей сам-то? – спросил у Вадима один из сидевших за столом мужичков.

– Я из Сомова, – ответил он.

– Из Сомова? – переспросил мужик. – А чей сомовский?

– Серов.

– Серов, Серов… Не знаю. Приезжий наверно?

– Приезжий.

Повариха передала тарелки.

– Чай есть ещё, – подала она голос. – Будете?

– Будем, – кивнул провожатый.

– Да, буду, – кивнул и Вадим.

– А здесь чё делаешь? – снова спросил мужик.

– Друга дожидаюсь, Ивана. Затеева.

– Ваньку? Он в Светлом что ли? – шепелявя и брызгая слюной, спросил его второй.

– Да. Сейчас подойти должен.

– Не, а вообще что здесь делаешь? – снова спрашивал его любопытный мужичок. Был он помоложе второго и глаза у него блестели хитрее.

– Жить приехал, – отозвался Вадим, забирая тарелку со стаканом.

Встал было в нерешительности, выбирая куда сесть, но провожатый подтолкнул его в бок:

– Давай, давай – к нам.

Вадим уселся.

– Может, и вторую сразу возьмём? – спросил у всех спутник Вадима.

– Да не, погоди пока, – отозвался шепелявый. Он оказался с Вадимом рядом.

– Ладно, – махнул рукой тот. – Ещё это не выпьем.

Он тоже сел. Как раз напротив Вадима. Сел и представился вдруг.

– Паша.

– Вадим, – ответил Вадим.

– Это Лёня, – показал Паша на сидевшего рядом с ним мужика. – А это – Митяй Митяич, – на шепелявого. – Но ты зови его просто: Телок.

– Я те дам щас! – отозвался Митяй Митяевич. Улыбался однако.

– Митяй Митяич – большой любитель крупного рогатого скота, – продолжал Паша.

– Э-э, дурак, – качал головой Митяй.

– С научной, с научной точки зрения. Он вот, к примеру, корову с конём скрещивать любит. Овцу со свиньёй.

– Ты его не слушай, – сказал Митяй Вадиму. – Это – дурак местный. Он сейчас такого тебе наплетёт!

– Не стесняйся, не стесняйся, – подал голос и Лёня. – По секрету, строго между нами, – наклонясь через стол к Вадиму и закрывая рот ладонью, зашептал он, – он и сам не прочь в экспериментах поучаствовать.

– Придурок! – негодовал Митяй.

– Все местные коровы – его продукция.

Вадим улыбнулся.

– Его потому и называют Телок, – продолжал во весь голос шептать Лёня. – Он ни одну скотину не пропустит.

– Ты хочешь, чтобы я ушёл, да?! – разозлился Митяй. – Я уйду, больно тут мне за счастье сидеть с вами.

– Сиди, сиди! – схватил его за рукав Лёня. Паша тоже произвёл успокаивающее движение.

– Заколебали вы меня уже! – продолжал негодовать Митяй. – Как идиоты – ей богу.

– Ладно, ладно, не злись, – хлопал его по руке Паша. – Мы же любя.

– Любя… – Митяй глядел в окно.

– Телёночек, не плачь! – гладил другую руку шепелявого Лёня. – А то я тоже заплачу.

– Дурак ты, Лёнька! – сказал ему Митяй.

– Вот и замечательно, – отозвался Лёня. – Вот и обменялись комплиментами. Всё, не обижаешься?

– На дураков не обижаются.

– Вот и молодец! – продолжал Лёнька. – Действительно, что Телку на дураков обижаться?

Митяй ничего не отвечал. Отломив от куска хлеба ломтик, он закинул его в рот, сопровождая ложкой пюре. Лёня и Паша смотрели на него улыбаясь. Вадим тоже улыбался, но на Митяя не глядел.

– Давай-ка выпьем лучше! – сказал Паша. – А то обиды какие-то. Ты стакан не взял что ли? – приподнял он глаза на Вадима.

– Не, я не пью.

– Не пьёшь?

– Нет.

– Ну ты оригинал! Давай по пятьдесят грамм.

– Нет, не буду.

Паша усмехнулся, но больше не настаивал. Повернул бутылку к митяевской рюмке.

– Давай, Мить, подставляй!

– А чё ты не пьёшь? – встрепенулся Митяй. – Выпей!

– Нет, спасибо, – отозвался Вадим. – Сегодня нельзя.

– Ну смотри, как хочешь. А то ведь потом не нальём.

– Вы не обращайте на меня внимание. Пейте, не стесняйтесь.

– Вот спасибо, – сказал Паша. – А то что-то с самого утра стеснение нашло какое-то.

Вадим нехотя ковырялся ложкой в тарелке. Порция пюре подходила, однако, к концу. Поварихи вполголоса разговаривали на кухне. Вадим заметил, что одна из них, та самая, что стояла на раздаче, смотрит на него. От его взгляда она смутилась и спряталась.

– Ванька куда пошёл? – спросил его Лёня.

– Не знай, – отозвался Вадим. – Не сказал. Что-то, говорит, важное. Деликатное, интимное – я не понял.

– Интимное? Бабу, что ль завёл?

– Да какая ему баба! – подал голос Паша. – От него жена сбежит скоро.

– Это она на каждом углу трещит, что сбежит, – сказал Лёня, – а на самом деле – фигушки. Моя вон тоже – уйду от тебя, но не уходит ведь.

– Погоди, допрыгаешься, – вклинился в разговор Митяй.

– А чё это допрыгаюсь?! Я чё – с каждой валяюсь тут что ли?

– Я не в том смысле. А в смысле договоришься.

– Хе, договорюсь! Я просто глупости её тебе пересказываю. Это же глупости, натуральные глупости.

– Глупости, само собой. Только вот моя что-то мне такого не говорит.

– Ну так ты у нас – гигант секса!

– Ну вот, шишел вышел – другой кон пошёл!

– А чё ты стесняешься? Ты гордись этим. Каждая тёлка к тебе ластится.

Митяй лишь отмахнулся.

– А ты женат? – спросил Паша Вадима.

– Нет, – покачал головой тот.

– Что так?

– Да вот, не встретил ещё.

– Не встретил… Ну и не встретишь.

– Да почему не встретит? – возразил Лёнька. – Тут девок полно.

– Так уж и полно? – не сдавался Паша.

– Ну, Ленку хотя бы возьми.

– Котлярову?

– Да.

– Ну ладно, Ленка – куда ни шло. Ну а больше-то кто ещё?

– Нинка.

– Нинка!? Да ну, брось! Тоже мне, нашёл кого упомянуть.

– А чё такого? Ты видел титьки у ней какие?

– Ну, разве что титьки. А морда?

– Да что тебе морда?! Газеткой накроешь – и всё.

– Делать мне больше нечего. У меня своя вон покоя не дает.

– Или знаешь что? – обратился Лёнка к Вадиму. – Вот этих двух бери, – кивнул он на раздачу, где никого не было. – Аи-атличные девки, сексуальные такие. А, Аля?

Круглолицая повариха показалась на секунду, но тут же скрылась.

– Видал? – продолжал Лёнька. – Сама скромность. Почти никем не тронутая.

– Почти, – хохотнул Паша.

– Эй, вы! – раздался голос откуда-то из глубины кухни. – Ну-ка прекратите ерунду пороть.

– Камилла, а ты чё не покажешься? – крикнул Лёнька – Тобой тут интересуются.

Вторая повариха, прятавшаяся всё это время, вышла на люди. Была она, в отличие от первой, худа и белокура. Какие-то проблески симпатичности проглядывали в чертах её лица, но были то лишь проблески – совсем слабые и малозаметные.

– Кто тут мной интересуется? – вытирая руки о фартук, спросила она вызывающе.

– Вот, – показал Лёня на Вадима. – Из города человек приехал, специально за тобой.

– Да что ты говоришь! – всё никак не могла вытереть руки повариха.

– Представляешь, – наклонился к Вадиму Паша, – её на самом деле Камиллой зовут. Смешно, да – повариха Камилла?

– Если посмеяться хочешь – в другое место иди, – изобразила Камилла гримасу.

– Только мало кто это имя выговаривает, – сказал Лёнька. – Поэтому склоняют как хотят. Камилл, вспомни-ка, как тебя дядя Игнат звал?

Камилла смутилась.

– Никак, – огрызнулась. – Придурков расплодили тут всяких.

Мужики, исключая Вадима, засмеялись.

– Камиллочка, ты посидишь с нами? – спросил её ласково Паша. – Мы тебя с парнем хорошим познакомим. Он холостой и ты ему очень нравишься. Да ведь? – кивнул он Вадиму.

Вадим отвёл глаза в сторону.

– Его Вадимом зовут, – продолжал Паша.

– Очень приятно, – выдавила из себя Камилла.

– Смотри, симпатичный какой! – не унимался Паша.

– Вот и женись на нём! – выдала Камилла, скрываясь за плитой.

Все загоготали, Вадим тоже улыбнулся.

– Видал! – кивнул ему Паша. – Классная девка, да! Ты присмотрись к ней, она одинокая.

– Ну давай, давай, рассказывай, – донёсся голос Камиллы.

Все снова заржали.

– Гордая вот только, – продолжал Паша. – Вроде бы и хочется, да не можется. Принципы там всякие, суеверия… А так – ничё, у ней всё на месте.

Гневного отклика Камиллы не последовало, раздался лишь приглушённый шепоток, а потом и сдавленный смех девушек.

– Но самая конкретная девка в нашей местности, – заговорил вдруг Митяй, – это почтальонша.

– Почтальонша? – переспросил Лёнька. – Какая?

– Танька.

– Танька?

– А, да, да, да, – закивал Паша. – Танька – это, блин, ё-моё!

– Она ведь ваша, Сомовская, – повернулся к Вадиму Митяй.

– Точно, – кивал Паша. – Тебе все карты в руки.

– Да-а, – вставил и Лёнька. – Танюша – это да. Только она молодая ведь. Девочка ещё.

– Ну, а что тебе надо? Девочка – это самый шик. Ты встречал её? – спросил Паша у Вадима.

– Видел пару раз, – отозвался тот.

– Ну и что скажешь?

– Ну, ничё… Красивая девушка.

– Вот, давай к ней подкатывай!

Вадим усмехнулся.

– Это же так просто не делается.

– Ну а ты не просто делай. Хитро.

– Да, – сказал Лёнька. – Подойди к ней и начни: вот так мол и так, давай встретимся где-нибудь.

– На свиноферме! – хохотнул Митяй.

– Ну, там по ушам пройдись, – не обращая на него внимания, продолжал Лёня. – Что-нибудь красивое загни. Поэзию там какую-нибудь. И всё – она твоя.

– Ты думаешь?

– Я тебе точно говорю.

– Ну что ж, – сказал Вадим, – воспользуюсь твоим советом.

– Воспользуйся, воспользуйся. И не тяни, а то тут найдутся желающие. Телок вон хотя бы, – кивнул Лёня на Митяя.

– Ну Лень, ё-моё, – развёл Митяй руками. – Сколько можно?

– Прости, прости, – положил Лёнька свою руку на его ладонь. – Прости, брат, сорвалось.

Митяй обиженно дышал носом.

– Но и ты меня Гвоздём тоже не дразни, – продолжал, улыбаясь, Лёня. – Мне это обидно.

– Ладно, Гвоздь, не буду, – отозвался Митяй. Кивнул на бутылку. – Давай, разливай!

– Ну чё, Вадим, пятьдесят грамм?

– Нет, нельзя мне.

– Не будешь, значит? – Паша недоумевал.

– Не буду. Нельзя сегодня.

– Ну как хочешь.

Горлышко бутылки застучало о край трёх мутных стаканов.

«Что же Ивана нет?» – подумал со злостью Вадим.

Здесь всё поблизости и её дом тоже рядом. Десять минут, если очень медленно. А быстрее, то можно и за пять. В вязкость, до основания – и грести, грести. Осознать неторопливость дано не всем, суета, тревога вызревает из отвергнутой прежде ничтожности – суета коварна и подталкивает в спину. Оставшееся не зачеркнуть, сквозь пальцы веет и сор выметается, но смыслы сдвигаешь. Хотелось ещё, но повторных попыток нет. Лишь одна.

По деревне ещё гуляют порой. Ходят мало, грязно – больше сидят. Не каждый вечер, но бывает.

– Эй, Вадим! – кричали. – Ты что ли?

Он не откликался, шёл. Надо было задами, думал.

– Мы тебя узнали, не прячься.

Человека четыре, пять может. Местная молодёжь – всем за сорок. Он не откликнулся.

Подойдя к дому, долго не решался. Свет горел, в её комнате горел – он знал, она в этой. Свет лампы. Отец – в соседней.

Стоял, раздумывал. Странное состояние – ни так, ни этак. Свет горел, но движений не было. Читала, может, или просто лежала. Отец спит наверное, по крайней мере должен.

Сделал шаг. Встал на цыпочки, но не видно. Свет горел, тусклый. Он постучал, негромко. Подождал, постучал ещё.

Она подошла, напугана словно, поначалу не разглядела. Открыла окно.

– Вадим!?

– Я.

– Фу, как ты напугал!

– Часто ночами стучатся?

– Вообще не стучатся.

Волосы не прибраны, глаза усталые, щурится. И такая хороша, и такая зудит. Зуд, точно – зуд.

– Выходи.

– Что ты, ночь же!

– Ещё не поздно.

– А сколько?

– Десять может.

– Десять – поздно.

– Не выйдешь?

Смотрела, думала.

– Папа услышит.

– Он где?

– В соседней.

– Спит наверно.

– Вот, разбужу.

– Так ты в окно.

– В окно?

Откинула волосы.

– У тебя намерения добрые?

– Нет.

– Вот видишь, как же я могу?

– Они лишь чуть-чуть недобрые.

– Лишь чуть-чуть?

– Да, ты справишься.

– Холодно ведь.

– Накинь что-нибудь.

Он закурил. Но она быстро – лишь пару затяжек успел.

– Лови меня.

– Ловлю.

– Уронишь – не прощу.

– Не уроню.

Она высунулась в окно, света не было больше. Он подхватил. Она обвила шею, прижалась к щеке, губы – у самого уха. Сдерживала смех.

Поставил на землю.

– Ну вот, в самую грязь.

– Здесь везде грязь.

– Не, ты специально.

– Конечно.

– Чтобы измарать меня всю.

– Само собой.

– Далеко не пойдём.

– Ладно.

– Держи, держи меня.

– Держу.

– Чуть не упала.

– Я держу.

Они зашли за дом, забора не было у них. Валялось несколько брёвен. Сели.

– Мокрые.

– У меня газета есть.

– Специально взял?

– Угу.

Было тихо. Безветренно. Когда нет ветра, не так холодно.

– Только папа не услышал бы.

– А что он сделает?

– Сделать – ничего не сделает. Но брюзжать будет.

– Ты с ним жёстче. Не маленькая ведь.

– И так жёстко – он плачет аж.

– Сентиментальный.

– Да нет, безвольный просто… Там кто ходит что ли?

– У Серафимы сидят.

– Кто?

– Егор, Сергей, сама. Ещё кто-то.

– Она сестра тебе?

– Троюродная. Я только здесь узнал.

– Что сестра?

– Да. Её и не помнил.

– А она?

– Помнила вроде. Хотя что за родня – троюродная!

Он обнял её. За плечи, потом соскользнул ниже – к талии. Она не отреагировала, смотрела вперёд, так и надо словно. Он придвинулся плотнее, обнял крепче. Другую руку положил на коленку. Она взяла её в ладошки. Сжала.

– А вот мы с тобой – не родственники.

– Ну и замечательно.

– Почему?

– Не сидели бы так.

– Да нет, сидели бы.

– Вообще-то да. Что тут такого?

– Вот именно.

– Но всё равно – сдерживаться надо.

Она перевела на него взгляд.

– А сейчас не надо?

Он потянулся к ней губами.

– Мне бы не хотелось.

Губы уткнулись в губы, она не разжимала. Не моргала, глаза – вот они, большие. Страшно даже.

– А тебе?

– Мне – надо.

Но впустила. Укусила нижнюю.

– Почему?

– Надо.

– Но почему?

– Просто надо.

Слова нетвёрдые, они уже позволили языкам. У неё – горячий, маленький, вёрткий. Он облизывал.

Отстранились.

– Я раньше не целовалась.

– Я тоже.

– Не ври, – засмеялась.

– Ладно, не буду. Но у тебя получается.

Облизнулись ещё.

– Получается. Ошалеть можно.

– Ты так всем говоришь?

Сблизились снова. Она позволила дольше, но не слишком.

– У тебя прирождённый талант.

– Какой ты циник!

– Ого, вот так слово! Где услышала?

– В книжке прочла.

– Что за книжка?

– «Не доверяйте мужчинам».

– Есть такая?

– А как же.

– Сожги.

– Нет, оставлю.

Сближали кончики языков. Она быстро – он не успевал поймать зубами.

– А вдруг папа сейчас выйдет?

– Он ничего не увидит.

– Присмотрится.

– Да что ты его боишься?

– Я не боюсь. Просто неловко.

Ручки маленькие, тёплые. Его ладонь внутри, она сжимала, гладила. Перебирала пальцами.

– Ты ему так прямо и скажи: «Всё, старый хрыч, твоё время вышло!»

– Ладно, так и сделаю.

– А то он так тебя и будет третировать.

– Он не третирует. Он даже не разговаривает со мной почти. Мы как чужие.

– Может быть, это неплохо.

Сблизились опять. Он гладил спину, а другую руку освободил – она разжала ладони. Он дотронулся до груди.

– Не надо.

Убрал руку.

Сидели час может.

– Я пойду, – встала она.

– Уже?

– Поздно просто.

Он тоже встал.

– Забери газеты.

– Да ну их!

– Забери. Папа увидит завтра – поймёт все.

Он забрал.

Двинулись обратно. Шагов тридцать всего. Встали у окна.

– Подсади меня.

Она задержалась. Поцеловались ещё.

Он приподнял её, она залезла в окно.

– Пока, – махнула на прощание.

– Пока, – отозвался он.

Холодно было.

Просыпался он долго и тяжело. Сон был липкий, мерзкий – из одной сцены он перетекал в другую и был настолько силён, что никак не отпускал из своих глубин. Вадим вроде бы уже открывал глаза, вроде бы уже поднимал голову, но новая волна сонливости тут же накрывала снова. Сон был противен. Когда он внезапно оборвался, первые воспоминания о нём были настолько гадки, что его затошнило. Первые воспоминания сменились вторыми, те – третьими, уже тихими и безвредными, но тошнота не проходила. Он попытался приподняться. Головокружение и всё та же неразлучная сухость во рту. Конечно же, болела голова.

Он лежал на продавленной кровати в крохотной комнате. Единственное окно занавешено. Рядом с кроватью стул – одежда его комом валялась на нём. На матраце отсутствовала простыня, на подушке – наволочки, а накрыт он был рваным байковым одеялом. Без пододеяльника. Стены и потолок комнаты выкрашены в густо синий цвет, отчего сейчас, при задёрнутой шторе здесь было мрачно и неуютно.

Со второй попытки Вадим поднялся. Ноги держали плохо, головокружение тут же усилилось, а тошнота стала просто неимоверной. Его передёрнуло, и сгусток не то желчи, не то рвотной массы стремительно проник в ротовую полость. Вадим проглотил его.