Дуэлист

– Менее всего я хотел бы сжимать в объятиях ехидного плешивого Сократа в юбке, – заметил Толстой.

– Или титулованную кухарку в брильянтах, – добавил Долгоруков.

– Говорят, что свет Луны заставляет безумцев вставать по ночам, выходить на крышу и безопасно гулять по самому краю, где человек обычный закачается и рухнет со страху. Но если лунатика окликнуть, он сейчас очнется и грянется оземь. Таково было и действие La Princesse Noire на мужчин, которые имели неосторожность подпасть под действие её чар. Те из них, кого молва записывала в её любовники, плохо кончали. Граф О. сломал себе шею при падении с лошади, генерал С-кий отравился грибами, а нещастный мичман М. утонул во время учебного плавания гребного флота в Финском заливе. При этом, узнав княгиню короче, я удостоверился, что она отнюдь не стремилась пожирать своих поклонников, как делают самки черного паука и столичные femmes fatales⁹.Природа наградила её добрым, отзывчивым сердцем. И единственной её виной по отношению к добровольным жертвам было то, что она не умела отражать света направленной на неё любви с равномерною силой. Сводя с ума многочисленных лунатиков, эта ночная звезда сама страдала от неспособности любить.

– Однако в таком характере есть нечто вампирическое, – заметил Толстой.

– Безусловно, – согласился Долгоруков. – Недаром же княгиня не выносила дневного света. День её обыкновенно начинался с заходом солнца, когда гости собирались в готическом зале её салона, и продолжался до утра. Вопреки представлениям кумушек, на этих оргиях не пили ничего, кроме воды, и не услаждались ничем, кроме любомудрия. А от утра до вечера окна её дворца на Большой Миллионной улице были закрыты непроницаемыми ставнями, словно там все вымерли.

– На какие же средства Черная Принцесса приобрела такой дворец? – вслух подумал Толстой.

– Её муж, бесхребетный князь Г., по требованию государя предоставил ей полную свободу и значительное содержание – вот все, что мне известно. В Париже подобный образ жизни – обычное дело, – сказал Долгоруков, который провел во Франции несколько лет и приобрел там безграничную толерантность.

– В таком случае, самые злые языки обязаны умолкнуть, – поддержал его Толстой, исповедующий тот же принцип терпимости относительно себя.

Временно преобразившись из энтомологов в грибников, Толстой и Долгоруков пошли по редколесью. «Почему он нашел уже четыре гриба, а я ни одного?» – недоумевал князь.

– Я наберу на вашу долю, – пообещал Толстой.

Знакомство князя Долгорукова и Черной Принцессы состоялось вскоре после возвращения Михаила Петровича из Парижа. Долгоруков со свежими анекдотами о консуле Буонапарте, его знойной супруге Жозефине, мадам де Сталь, Талейране и других кумирах современности, знакомых ему лично, пользовались бешеным спросом. На некоторое время князь сделался интеллектуальным деликатесом Петербурга. Самые модные салоны столицы выстраивались за ним в очередь, а прекраснейшие дамы чахли от зависти, если их конкурентке удавалось залучить к себе этого баловня.

Известность князя приближалась к зениту, за которым только привычка и забвение. Завистники настолько присмотрелись к Долгорукову, что вынуждены были признать его ум. Михаил Петрович скучал и подумывал о небольшой, победоносной войне, которая помогла бы освежиться. А его нога до сих пор ещё не ступала на паркет самого загадочного из петербургских домов – салона La Princesse Noire. Казалось, что между князем Долгоруковым и Черной Принцессой происходит поединок, правилом которого установлено как можно дольше игнорировать друг друга. Долгоруков отзывался о княгине Г. довольно сдержанно в том смысле, что после Парижа его трудно удивить свободным поведением, от которого он желал бы отдохнуть, к тому же он не большой поклонник дамской философии. Когда же Черную Принцессу спрашивали, отчего она до сих пор не пригласила этого восхитительного Долгорукова-Третьего, та с подозрительной горячностью отвечала, что сказки о Бонапарте она предпочла бы слышать от него самого. И то, что принадлежит слишком многим, не принадлежит никому. Однако Черная Принцесса была женщина, и самообладание ей изменило.

Однажды во втором часу ночи возле дома князя Долгорукова остановилась черная карета с зашторенными окнами, запряженная четверкой огромных черных коней, с возницей в черном плаще и широкополой конической шляпе, с двумя арапчатами на запятках. Князь в этот вечер отдыхал от визитов, штудировал латынь и наслаждался грамматической скукою так, как другие люди его возраста упиваются балами. Отрывок из «Галльской войны», который переводил Михаил Петрович, приобретал все более внятную форму, от общего смысла князь переходил к нюансам. И временами, зачарованный лаконичной красотой этого точного языка, Долгоруков забирался на диван, забрасывал на плечо полу халата наподобие тоги, простирал перед собою руку и произносил какую-нибудь фразу точь-в-точь как Цезарь. Alea jacta est, aut Caesar, aut nihil, tu quoque, fili!¹⁰ Язык ли придавал этим людям величие или наоборот, но быть Цезарем и изъясняться по-латыни казалось герою совершенно естественно. Это получалось самопроизвольно, как выругаться по матушке, когда тебе на ногу уронили кирпич.

Записку от Черной Принцессы передали именно в тот момент, когда Долгоруков стоял на пьедестале дивана с правою рукою, задрапированной халатом, и левой, обращенной в вечность, то есть, в самом дурацком виде. И хотя его камердинер был достаточно дрессирован для хладнокровного восприятия любых, самых диких зрелищ, а мальчик посыльный в чуднОй голландской шляпе его не волновал, такое вторжение в заветную мечту было не совсем приятно.

Записка в переводе с французского содержала всего два слова: «Сегодня ночью» и подпись P. N. А на словах князю было велено передать, что он, если угодно, может одеться и отправиться на этой черной карете в дом Черной Принцессы, где состоится философический вечер. Княгиня понимает всю необычность своего приглашения, однако она уверена, что между людьми спиритуальными не может быть условностей. И она будет слишком огорчена, если сегодня не увидит князя среди своих гостей.

В порыве раздражения, к которому примешивалось ещё не остывшее латинское высокомерие Цезаря, Долгоруков одним духом написал:

«Ваше сиятельство!

В Париже, откуда я имел честь недавно воротиться, ночью приглашают только два сорта людей: возлюбленных и докторов. Не имея счастья принадлежать ни к тем, ни к другим, возьму на себя дерзость уклониться от вашего приглашения и провести этот вечер в привычной скуке научных занятий.

Остаюсь ваш преданный слуга и прочее,

Князь Михаил Долгоруков».

– Передай княгине эту записку и, пожалуй, добавь на словах, что застал меня спящим, – сказал Долгоруков, запечатывая письмо своим фамильным перстнем, как вдруг за его спиною раздался задорный голосок:

– Однако для спящего вы довольно бодры!

Голландский мальчик сдернул с головы свою сказочную шляпу, рассыпал по плечам пышные черные кудри и обернулся прекрасной греческой богиней. Ибо княгиня Г. была точной копией знаменитой статуи богини Дианы – охотницы, девственницы и покровительницы Луны. Вернее – её живым образцом.

– Хотите, я угадаю, князь, что вы мне ответили? – сказала Черная Принцесса, постегивая себя кнутом по подвернутому голенищу желтого ботфорта. – Вы написали: «Я вам не доктор, таскаться по ночам».

– Однако вы здесь, и записка не нужна, – отвечал Долгоруков, измельчая листок до микроскопических клочков, ибо к моменту произнесения этих слов он был уже влюблен настолько, насколько это вообще возможно, то есть, как говорится, до безумия.

– Неужели такое возможно? – спросил Толстой, наслаждаясь острым, крепким ароматом срезанного боровика.

– Смертельная любовь с первого взгляда? – переспросил Долгоруков.

– Неужели возможно, чтобы вы приняли переодетую даму за мальчика? Когда на сцену театра выходит актриса в мужском платье, это всегда бросается в глаза всем, кроме актеров, которые ломаются и ничего не понимают до последнего действия. Я всегда полагал, что дамские формы, заключенные в тесные мужские панталоны…

– Не забывайте, мой друг, что княгиня явилась мне в образе слуги, – объяснил князь Долгоруков. – Я не обратил бы на неё внимания, даже если бы у неё не хватало одной ноги. С другой стороны, её фигура нимфы до сих пор остается такой стройной и гибкой, что её немудрено принять за подростка, а грудь так мало развита…

Князь погрузился в воспоминания на добрых десять минут и по рассеянности наступил на подберезовик. Толстой деликатно прокашлялся, Долгоруков встрепенулся и продолжил рассказ.

К шести утра, когда гости наговорились до умопомрачения и стали разъезжаться по домам, Михаил Петрович находился в каком-то потустороннем состоянии, наподобие того, что испытывают эпилептики перед приступом. Он чувствовал болезненную бодрость, и все предметы вокруг как бы излучали электрическое сияние. «Я болен или счастлив?» – думал князь, пожимая на прощание холодную, почти бесплотную ручку Эвдокси (так звали Черную Принцессу). Мальчик кавалергард, которому стало дурно от столоверчения, нечаянно повалил у двери тысячерублевую саксонскую вазу и обмер от ужаса, княгиня же при этом не моргнула глазом.

– Вы боитесь боли, мой принц? – нервно спросила она Долгорукова.

– Если бы я боялся боли, то выбрал бы другую профессию, – отвечал Долгоруков, жадно вдыхая теплый запах её волос.

– Тогда вам придется потерпеть, – сказала она вопросительно, повернула его руку ладонью вверх и вдруг оцарапала запястье чем-то острым. Надрез над веной получился действительно довольно болезненным, и князь едва сдержал вскрик неожиданности. Черная Принцесса мигом извлекла из бисерного мешочка на своем поясе хрустальную склянку, собрала в неё несколько капель крови с руки Долгорукова и укупорила склянку притертой точеной пробочкой.

– Теперь вы в моей воле, – сказала Черная Принцесса и слизнула каплю крови с запястья князя.

«Она безумна, только такую женщину можно любить», – подумал Долгоруков.

Никто не знает наверное, применила ли Princesse Noire какую-то магию против князя Долгорукова. Но после похищения крови Михаил Петрович стал непрерывно грезить о Черной Принцессе, видеть её во сне, явственно слышать наяву её голос и даже вступать с нею в астральную беседу, к недоумению окружающих. Княгиня Эвдокси была прекрасна в полном смысле слова, хотя и несколько щупловата на московский вкус. Огромные смоляные глаза пугающе горели на её бледном лице с вишневыми губами и тонкими нитями бровей. Нос был, пожалуй, великоват, но царственно очерчен, а черные блестящие кудри спускались тяжелыми волнами до самого пояса. К тому же она обладала интересной резкостью движений, которая обыкновенно исчезает у женщин после семнадцати лет, и довольно неожиданным для такого тельца, томным и немного грудным голосом.

Влюбиться в неё было немудрено, но избалованный Долгоруков ещё не решил, что ему нужна именно такая любовь. А между тем любовь без спроса охватывала его болезненной манией.

При своем детском виде княгиня Г. была все-таки не достаточно юной для невесты. Она была, как-никак, замужней женщиной. А предложить ей роль метрессы, которая была бы естественной для любой нормальной женщины в её положении, казалось даже чудовищно. Дело в том, что при всей своей красоте, живости ума и смелости поведения Черная Принцесса словно бы не обладала биологическим инстинктом самки, заставляющим молодых женщин интересничать, заманивать мужчин в свои сети и, отдавшись, завладевать ими.

С каждым днем князь Долгоруков все больше убеждался, что те злосчастные мужчины, которых молва связывала с La Princesse Noire, были в действительности её духовными друзьями или, во всяком случае, каким-то астральными любовниками, не посягавшими на её тело. Если бы княгиня в первую же ночь пустила его в свою постель (что было не такой уж большой редкостью, как принято изображать в литературе), он бы давно успокоился и на самом деле стал бы лучшим из её друзей. Но княгиня его попеременно манила и отталкивала, дразнила и жестоко разочаровывала. Словом, она вела себя как девственница, и теперь, через несколько месяцев безумных ночных бдений, умопомрачительных мистических диспутов и исступленных спиритических сеансов, он готов был поклясться, что Princesse Noire была целомудренна даже по отношению к своему пожилому мужу, который безропотно обеспечивал дорогие капризы жены, но предпочитал земные ласки крепостной экономки.

Черная Принцесса точно не принадлежала ни одному мужчине. Но она не принадлежала и Долгорукову, требуя от него безусловной верности. Эта тщета настолько разодрала душу князя, что он уже и в мыслях не мог изменить княгине Г. Для того, чтобы хоть как-то ослабить муки изнурительной мании, брат Петр предложил ему навестить модный немецкий бордель фрау Вейсбюст (она же мещанка Белогрудова), однако это доставило Михаилу Петровичу не большее удовольствие, чем посещение нужника.

Ужасаясь своей ошибки, Долгоруков явился к княгине как-то днем, когда её чары не действовали, и сделал формальное предложение. В дневном свете, с убранными волосами и темными кругами бессонницы под глазами, Черная Принцесса вовсе не казалась демонической колдуньей. Это была обычная худенькая женщина лет тридцати, довольно миловидная, но не богоподобная, такая же, каких десятки других. Долгоруков впервые заметил на её бледных плечах веснушки. Но теперь это не имело ни малейшего значения, потому что само её присутствие вызывало у него дрожь.

– Согласны ли вы быть моей женой? – спросил Долгоруков.

– Не знаю. О да, я согласна, – отвечала Эвдокси с болезненной улыбкой, кутаясь в шаль.

– Для этого вам следует получить развод.

– Я напишу моему мужу.

После таких слов пылким возлюбленным полагалось бы заключить друг друга в объятия и слиться в экстазе поцелуя, но князь и княгиня отпрянули друг от друга и разбежались как зачумленные.

Недели через две из Москвы пришел ответ от князя Г. Муж Ночной Принцессы отвечал, что не намерен дать развода, ибо по-прежнему любит свою жену и остается её супругом перед Господом. Если же ей угодно взять себе любовника, он не собирается вмешиваться в её частную жизнь и даже готов оплатить связанные с этим издержки.

«Какое утонченное издевательство», – думал Долгоруков об этом мнимом добряке.

К счастью, вскоре после отказа князя Г. разразилась первая война с Наполеоном, и Долгоруков отправился в Богемию.

Среди бумаг Американца Толстого, которые он мне показывал, хранился черновой протокол военного совета от 13 октября 1808 года, где обсуждалось грядущее сражение при Иденсальми. Я сделал для себя копию этого любопытного документа, набросанного рукой Федора Ивановича и представляющего собою как бы беглый абрис отношений князя Долгорукова и генерала Тучкова-1, погибшего от раны после Бородина.

Смерть уравняла обоих генералов, потомкам одинаково дороги пылкий, заносчивый Долгоруков и честный, рассудительный Тучков. Их ссора накануне сражения, якобы ставшая причиной дуэли «на бруствере под шведскими ядрами», кажется нам необъяснимой. Но документ, который гр. Толстой хранил до самой смерти в память своего любимого начальника, показывает, что легенда сия не вовсе лишена основания. К тому же этот черновик проливает дополнительный свет на характер самого Толстого, продолжавшего ёрничать даже в скучной роли протоколиста. Остается только гадать, что было бы с адъютантом, составившим подобную бумагу для строгого Барклая или сурового Багратиона. Не говоря уже о нынешнем лакейском веке…

Писано в Куопио, октября 13, 1808 г., адъютантом поручиком Толстом (sic!), в изумлении.

Протокол за нумером 3

Присутствовали:

Его превосходительство ген.-лейтенант Тучков-1,

Ген.-адъютант князь Долгоруков-3,

Ген.-майор Алексеев.

Командиры полков:

Тенгинского, Ревельского, Навагинского, 4-го Егерского.

Начальник штаба,

Начальник кавалерии,

Начальник артиллерии,

Начальник пионерии.

Аз, Федор Иванов Толстой.

Тучков

Позвольте, господа, огласить приказ главнокомандующего графа Буксгевдена, полученный вчера секретным эстафетом. Он содержит пространные инструкции для каждого начальника вплоть до кухмистерской части, которые я покамест опущу, но суть его следующая.

(Читает, держа на отлете очки.)

«Позвольте напомнить вам, ваше превосходительство, что вы приехали в Финляндию воевать, а не на хутор бабочек ловить. Обвинение, воздвигнутое на вас за провал нашей летней кампании, я не считаю ещё вполне удовлетворенным. И вам надлежит паки доказать…» – но это неважно.

Засим приказываю вам 15 октября прервать перемирие и, перейдя пролив при кирке Иденсальми, поддержать наше наступление на юге и отбросить бригаду Сандельса на север.

Остаюсь преданный вам и прочее…»

Короче говоря, мы атакуем послезавтра в полдень.

Долгоруков

При чем здесь бабочки?

Туч.

Я понимаю это изречение в том смысле, что государь уехал в Эрфурт, а войска тем временем избаловались.

Долг.

Хорошую бабочку поймать труднее, чем выиграть пустяковое сражение.

Туч.

Однако мы сюда посланы выигрывать сражения.

Долг.

Странно это слышать от вас.

Командир Тенгинского полка

Господа, что если мы поговорим о войне? Куда мне завтра вести свой батальон? Если в обход озера, то получится долго, а через мост нас перебьют.

Нач. штаба (у карты)

Позволю себе обратить внимание ваших превосходительств на некоторые особенности позиции, затрудняющие послезавтрашнее дело. Как видите, батальоны мушкетерских полков Низовского и Ревельского отделены от главных сил проливом. А полки 4-й Егерский, Ревельский и Тенгинский продвигаются по узкому дефилею к мосту, обороняемому Карельскими драгунами. Таким образом, наши войски накапливаются в тесном проходе, как бы закупоренном пробкою моста.

Долг.

Мои молодцы вышибут эту пробку подобно струе шампанского.

Туч.

Однако же струя может брызнуть назад и облить вас с ног до головы.

Долг.

Осторожные не пьют шампанского.

Туч.

Зато и не обтекают.

Долг.

То-то вы обтекли шведов весной.

Нач. кавалерии

Что если нам посадить егерей позади кавалеристов на лошадей и рысью преодолеть мост, прежде чем противник успеет его разобрать?

Туч.

Дельное предложение. Занесите в диспозицию.

Долг.

Куда годятся эти кентавры, которые не могут ни цельно стрелять, ни быстро скакать? Вычеркните.

Туч.

Как вы можете распоряжаться? Я генерал-лейтенант, а вы генерал-майор.

Долг.

У меня есть личное распоряжение императора на бланке.

Туч.

А у меня приказ главнокомандующего. (Потрясает приказом.)

Долг.

Кто же, по-вашему, главнее?

Нач. пионерии

Положим, что мост все-таки будет разобран. Как я буду чинить его под ядрами?

Нач. артиллерии

Предлагаю выдвинуть на берег пролива батарею конной артиллерии и осыпать картечью неприятельские шанцы, пока наши пионеры будут работать на мосту.

Командир Ревельского полка

Я тем временем подтяну свои батальоны и ударю на шведов в штыки.

Нач. кавалерии

А мои уланы ударят во фланг и переколют прислугу на шведских батареях.

Долг.

Сам Наполеон не придумал бы лучшей диспозиции.

Туч.

На вашего Наполеона тоже найдется управа. Если же мы будем стрелять через головы наших пионер картечью, она все равно не долетит до неприятельских рядов. Зато будет отскакивать от берега и попадать в своих. Грохота много, а толку мало. Я против.

Долг.

Против меня или против шведов?

Туч.

Я против мальчишества. Долгорукие спешат, а солдаты расхлебывают.

Долг.

Вы намекаете на брата Петра?

Туч.

Я напоминаю про Аустерлиц.

Долг.

Пуганая ворона куста боится. Я имею в виду вашу ретираду от Пикайоки.

Туч.

Однако я бы попросил…

Командир 4-го Егерского полка

Пока мы развернем орудия, шведы успеют разобрать мост. Что если нам бегом, без ранцев, броситься за кавалерией, рассыпаться по берегу и открыть по шведам беглый огонь. Тем временем артиллеристы установят батареи, а линейная пехота развернется для атаки.

Долг.

Великолепный план.

Туч.

Ни к черту не годится.

Ген. Алексеев

Стало быть, будем опять воевать по-русски. Сначала собираться чуть не до вечера, а потом лезть всем скопом напролом.

Ком. Ревельского полка

Покудова шведы не устанут нас бить и не разбегутся.

Нач. штаба

Но именно так действует Наполеон. Он создает на узком участке фронта колоссальное превосходство сил…

Долг.

A la guerre comme a la guerre¹¹.

Туч.

Оставьте вы ваши французские замашки.

Долг.

А вы перестаньте трусить.

Туч.

Я заслуженный генерал. Как вы смеете обвинять меня в трусости?

Долг.

У вас есть шанс доказать свою смелость в огороде, и немедленно. Поручик Липранди, граф Толстой, я попрошу вас быть моими секундантами.

Скандал. Офицеры вскакивают с мест и кричат наперебой.

Ген. Алексеев

Неслыханно!

Ф. И. Толстой

Отлично!

Нач. штаба

Это первый подобный случай в военной истории.

Нач. кавалерии

Поскольку оскорбление средней тяжести, надо рубиться на саблях.

Ком. 4-го Егерского полка

Долгоруков на двадцать лет моложе Тучкова – только пистолеты.

Ком. Тенгинского полка

Куда мне вести моих солдат, если генералы перебьют друг друга?

Туч.

Напрасно изволите беспокоиться. Я не стану драться с князем Долгоруковым.

Ген. Алексеев

Слава тебе, Господи!

Ф. И. Толстой

Позвольте!

Долг.

Интересно знать, как вы теперь поступите?

Туч.

Глупо и безрассудно генералам драться накануне сражения, когда их могут и так перебить. К тому же на карту поставлены государственные интересы. Предлагаю вам выйти послезавтра вместе со мною в передовую цепь и стоять под неприятельскими выстрелами до тех пор, пока Господь нас не рассудит и один из нас не падет. Вот и посмотрим.

Долг.

D’accord. Бог не Микишка.

Ф. И. Толстой

В таком дуэле даже я не участвовал.

Туч.

Вас ещё забыли спросить.

Ком. Тенгинского полка

Куда же мне все-таки вести свой полк?

Ген. Алексеев

Вы, батенька, как будто первый день в армии. Ведите, куда попало.

Резолюция рукою князя Долгорукова:

ФЕДЬКА, ПЕРЕПИШИ ПРИЛИЧНО!!!

Под вечер 13 октября финский рыбак, проверявший свои сети на озере, увидел из лодки русский отряд, который ехал шагом по дороге на краю каменистого обрыва. День был ясный, бодрый и почти по-летнему теплый. Лес на осыпавшейся скале, окруженной темным извилистым заливом озера, полыхал всеми оттенками пестрого лоскутного одеяла в тускнеющем бронзовом закате, и на декорации из яркой желтой, багровой, бурой и местами ещё зеленой листвы четкие фигурки всадников казались вырезанными из бумаги черными силуэтами.

Впереди ехала полусотня казаков в цилиндрических шапках с алыми хвостами и синих кафтанах, из-под которых виднелись шаровары с лампасами. Тонкие черные пики казаков былинками колыхались в такт лошадиной поступи. Следом за казаками ехали два генерала в ботфортах, золотых эполетах и высоких шляпах с раскидистыми черными плюмажами, словно специально изобретенными для лучшего прицеливания. Генералов сопровождали свитские офицеры в мундирах разных цветов, в шляпах, киверах и фуражках, с эполетами и без эполет. А замыкал колонну отряд драгун в длинных шинелях и черных касках с гребешками. В правой руке драгуны держали упертый в колено карабин. Ехавший вне строя драгун с двухцветным гребешком на шлеме, наверное, вахмистр, прицелился в рыбака и сказал: «Пиф-паф!» Драгуны заржали, и в ответ заржали их огромные кони. Рыбака окатило жарким страхом до самых корней волос, и он уронил в воду наполовину выбранную сеть.

Вахмистр что-то отрывисто рявкнул, и солдаты стройно, на два голоса запели:

Ах, скучно мне

На чужой стороне.

Все не мило, все постыло,

Друга милого нет.

Не глядел бы я на свет,

Что, бывало, утешало,

О том плачу я.

В кроткой осенней тишине печальная песня доносилась так ясно, словно певцы находились в двух шагах, даже когда последний солдат скрылся за лесом.

«Как прекрасно, – подумал финн. – И за что Господь наградил талантами этот грубый и злой народ?»

Он с сожалением оставил в пучине полную рыбы сеть и взялся за весла. Рыбак этот был отпущенный на побывку солдат войск индельта, и он обязан был срочно предупредить начальство о подозрительных перемещениях противника.

Под действием жалобной песни князь Долгоруков захотел пообщаться с кем-нибудь более душевным, чем прямолинейный генерал Алексеев. Он кивнул Толстому на место справа от себя. Федор втиснул свою лошадь между двумя генеральскими, и Алексееву, оттесненному на обочину, пришлось отъехать назад, к штабным. «Никакой субординации», – подумал он об Американце, с которым, впрочем, давно смирился.

– Как тебе условие генерала Тучкова? – спросил Долгоруков, придерживая лошадь.

– Хорошая мина при плохой игре, – отвечал Толстой. – По-моему, он струсил.

– Тучков все что угодно, но только не трус, – великодушно заметил Долгоруков. – Но я не дам ему разделить мою победу пополам. Два победителя в одной битве как два мужа при одной жене.

– Нам следует сначала разгромить Тучкова, чтобы не мешал воевать, а потом обратить штыки против Сандельса, – предложил Толстой.

– У меня есть более надежный способ сохранить мои лавры. Я сделаю так, что к прибытию Тучкова Сандельс уже будет вручать мне свою шпагу, а ты будешь считать захваченные знамена шведских полков. Я прикажу атаковать…

Вдруг взгляд князя остановился на каком-то предмете за плечом Толстого. Долгоруков резко остановил коня, лошадь генерала Алексеева налетела мордой на круп коня Толстого, строй смешался, и казаки из передних рядов стали в недоумении оглядываться.

– Парнасский прохвост! – яростно воскликнул князь Долгоруков по-русски.

Толстой невольно оглянулся, но, не найдя вокруг никого, к кому относилось бы это высказывание, подумал было, что князь отчего-то осерчал на него самого.

– Дай мне свой кивер, да побыстрее, не расстегивай! – потребовал князь прежде, чем Федор успел обидеться, сорвал кивер с головы Толстого, мигом спешился и бросился в кусты.

– Encore une de ses bizarreries!¹² – заметил Алексеев.

– Должно быть, это действие клюквенного сыропу, – догадался Липранди.

Через несколько минут князь Долгоруков вернулся с расцарапанной щекой, весь покрытый репьями, но просветленный, так что Толстому подумалось, что Липранди, пожалуй, был прав. В вытянутых перед собою руках Долгоруков бережно нес кивер Толстого, накрытый лопухом.

– Я поймал его, Федя! – просиял князь.

– Да кого вы там поймали? – не понимал Американец.

– Аполлонус Парнассиус, мать его! Полюбуйся, как хорош, мерзавец!

Долгоруков заманчиво отодвинул лопух и поднес кивер к глазам Толстого. Затем он и сам попытался что-то рассмотреть в темноте сквозь узенькую щелку.

– Мне показалось, что в шапке ничего нет, – с глубоким сожалением констатировал Толстой.

В свите генерала переглянулись.

– Ради Бога, поймите меня правильно, Михаил Петрович, – шепотом сказал Толстой, наклоняясь к самой холке коня. – Но в середине октября бабочки летают только в южном полушарии, где в это время весна. Когда мы будем завоевывать Патагонию…

Долгоруков сбросил с кивера лопух и стал разглядывать внутренность военного колпака, сначала издали, а потом в упор. На дне его лежала одна сухая былинка.

– Я видел его, как твой нос, – упорствовал князь. – Палевый, почти беленький душка. На нижних крыльях по паре красных глазков, а на верхних черненькие пятнышки. По-твоему, я одурел?

Спутники Долгорукова тягостно молчали, не зная, что и подумать о странной выходке своего начальника, который послезавтра поведет их в бой. «Должно быть, князь галлюцинирует от несчастной любви», – догадался Толстой.

Долгоруков тяжко вздохнул, взгромоздился на коня и взмахом перчатки приказал продолжать движение.

– Ты думаешь, должно быть, что я рехнулся от любви? – усмехнулся он.

– Ну что здесь интересного? Марш по местам! – прикрикнул Толстой на обступивших генерала товарищей.

– Ты мне не ответил, – строго напомнил Долгоруков после того, как всадники сзади и спереди освободили им пространство для интимного разговора. Это напоминало обращение падишаха к своему визирю за советом, от которого зависела голова советчика. И Талейран не смог бы более ловко вывернуться из столь щекотливой ситуации.

– Я полагаю, ваше превосходительство, что многие явления природы кажутся необъяснимыми лишь постольку, поскольку они неизведанны,– сказал Толстой, потирая переносицу. – Во время путешествия на корабле «Надежда» мой научный наставник профессор Тилезиус обнаружил в самом центре Атлантического океана светящуюся блоху, которая ничем не отличалась от насекомых из шкуры домашних животных, хотя накануне не выпил ни капли рому, и никто из представителей научного мира не посмел обвинить Вильгельма Готлибовича в дурости.

– Если бы твой Тилезиус полюбил такую женщину, то ему на Северном полюсе померещились бы жирафы.

– О, как я вас понимаю, Михаил Петрович! – с жаром согласился Американец, весьма довольный тем, что рискованная энтомологичсекая тема сменяется общечеловеческой, амурной.

– Что же ты, к примеру, понимаешь? – подозрительно справился генерал.

– Мне посчастливилось танцовать на балу с вашей Princesse Noire. И признаюсь, от этого танца у меня сильно закружилась голова.

– Ах, Феденька, ну, причем здесь Princesse Noire! – с досадой воскликнул Долгоруков.

Толстой оглянулся на тот конец, чтобы их разговор не достиг чьих-нибудь нескромных ушей.

– Но мне кажется, что именно о княгине Г. вы мне рассказывали при нашей последней ловле бабочек.

– Я рассказал тебе о Черной Принцессе, но умолчал о Рыжей. Прикажи казакам, чтобы они спели самую печальную песню своего репертуара. Сейчас ты поймешь, что рыжая женщина настолько же опаснее черной, насколько тигрица опаснее пантеры. И страдания от любви к Черной показались мне приятной щекоткой после волканической страсти к Рыжей.

Всадники запели о том, как казак скакал через долину с войны лишь для того, чтобы убедиться в неверности своей казачки, и в сердцах выбросил заветное колечко в Тихий Дон, Яик или, возможно, какую-то другую глубоководную реку. Песня надрывала суровую военную мужскую душу так сладко, словно война специально была устроена для таких историй. Князь Долгоруков продолжал.

– Даже тебе, mon cher Americain, не могу я назвать настоящего имени Рыжей Принцессы. Скажу только, что она принадлежит к одной из августейших фамилий Европы, а её старший брат недавно стал монархом небольшой, но зажиточной германской державки. Впрочем, сей Вильгельм (назовем его так) с детства воспитывался при дворе своей родственницы Екатерины II и стал таким же русским, как ты да я. А Рыжую Екатерина Великая называла своею дочерью и прочила на ролю королевы в одном из немецких государств, которые весь прошлый век экспортировали нам царей, а теперь получают наших принцесс в виде импорта.

Ты, наверное, знаешь, что нравы при дворе Екатерины не отличались благочестием, и детей воспитывали французские вольтерьянцы. Примеры самого грубого разврата лезли в глаза Рыжей Принцессы и её брата в каждом закоулке дворца, на каждой лежанке, в каждой беседке дворцового парка. Никто и не думал тогда ограждать августейших детей от зрелищ разнузданной чувственности. Едва ли не от самой колыбели стены их детской были покрыты непристойными «античными» фресками, а их безбожный учитель на примере модных французских вольнодумцев доказывал, что целомудрие есть удел уродов и глупцов, но каждый просвещенный человек должен пестовать и ублажать свои природные инстинкты.