Дуэлист

Представь себе мое недоумение, когда я был доставлен во дворец камер-пажом и, после моей тульской глуши, где я удил рыбу и играл в бабки с крепостными ребятами, попал в какие-то чертоги Калигулы. Я был почти уже взрослый мальчик, но не понимал и половины двусмысленных разговоров, которые вели между собою брат и сестра. Мне, признаюсь, было дико видеть, как они в моем присутствии купаются нагие в ручье или часами барабошатся в одной постеле, перешептываясь, хихикая и рассматривая гравюры с каким-то переплетениями тел, от которых у меня кругом шла голова.

Иногда Вильгельм и Рыжая, которую он называл своею Обезьянкой, сговорившись, набрасывались на меня, щекотали и пытались сорвать с меня одежду, а я отбивался и убегал от них в сад, смущенный до слез. Впрочем, наши отношения были вполне братские, и я страшно бесился, когда Вильгельм шутя прочил Обезьянку мне в жены. Princesse Rouge казалась мне каким-то сорванцом в юбке и не могла вызывать у меня романтического томления, как жеманные напудренные фрейлины возрастом несколько старее нас. Кроме того, на фарфоровой коже принцессы, характерной для природно рыжих людей, вблизи можно было рассмотреть какие-то мраморные крапинки. А я тогда полагал, что романический герой не может быть влюблен в конопатую барышню.

– Она была красива? – уточнил Толстой.

Долгоруков задумался, похлопывая себя перчаткой по бедру.

– Ах, если бы она была прекрасна, как Черная Принцесса, все было бы проще. Но красавицей в точном смысле слова её не назовешь. Нос у неё вздернут и немного толстоват, глаза слегка навыкате, как у её безобразного отца, безумного немецкого герцога. Но те же самые черты, которые делали её отца похожим на мопса, придавают ей невыразимую прелесть. Эта резвость, свойственная игривым щенкам, этот заливистый смех и переменчивость настроений… Эта её жадная любознательность до всего, что происходит вокруг… И этот яркий контраст медных волос с зелеными глазами и белой кожей… Она не была писаной красавицей, но хваленые красавицы перед нею меркли.

Боготворить её, как La Princesse Noire, казалось странно. Но отойти от неё было невозможно, и гипнотизированные поклонники влачились за нею толпами.

Вскоре мое пребывание при дворе завершилось. Принцу Вильгельму подыскали достойную немецкую принцессу из какого-то Великого герцогства размером с Торжок, а для Рыжей начался сезон охоты на короны, который составляет содержание жизни девушки, имевшей несчастие родиться королевной. Вместе с графом Зубовым я отправился в злосчастный персидский поход, где получил тяжелое, но необходимо военное воспитание. А Рыжая тем временем вела сражения на матримониальных фронтах, столь жестокие и беспощадные, что слухи о них неслись от турецкого сераля до Тюльери и от Афинов до Кяхты.

– Я полагал, что только в Средние века принцесс сватали по миниатюрному портрету, а выдавали замуж силком, в обмен на владения, – заметил Толстой.

– Увы, теперь принцессы сами ловят венценосных женихов, когда они собираются на конгрессы, как львицы хватают рогоносных оленей, сходящихся на водопой, – вздохнул Долгоруков. – Для политиков Тильзит был ареной борьбы за власть. Но для августейших девиц это какая-то Макарьевская ярмарка, на которой они предстают одновременно товаром и продавцом, а их красота оценивается землями и рентами. Впрочем, и сами они являются не более как пешками в руках могущественнейших шахматистов. И чем выше положение царственной особы, тем менее она имеет возможности выбора.

– В таком случае, царевны суть такие же невольницы, как крепостные девки, которых стоимость измеряется красотой, – заметил Толстой.

– Увы, мой друг, цари правят миром, в котором сами они последние невольники, – согласился Долгоруков и лицемерно подумал: «Слава Богу, что я не царь». «На кой черт тогда лезть в цари?» – искренне подумал Американец.

– В шутку или всерьез, Екатерина Великая прочила Рыжую в императрицы Константинополя. Для роли же нового византийского императора она готовила своего среднего внука, как следует из самого его имени. На сей конец Константину при всем его невежестве даже удалось овладеть греческим языком. Однако химерический проект завоевания Цареграда умер вместе с великой императрицей, а политический масштаб великого князя остановился на уровне фельдфебеля.

– Рыжая не любила Константина Павловича? – справился Толстой, перебирая при этом в уме, кто бы могла быть эта загадочная девица, претендующая на роль императрицы очередного, четвертого по счету Рима.

– Полюбить барабошного Константина было мудрено при её уме и оригинальности, – возразил Долгоруков, оглянувшись при слишком громком упоминании великого князя. – Но зато она помешалась на идее мирового владычества, которая была ей сто крат дороже всех красавцев мира. Кажется, ей не давало покоя воспоминание об её названной матушке, которая ведь тоже начинала захолустной немецкой принцессой, а закончила владычицей полумира.

– Но не себя самой, – напомнил Толстой.

– И не своих остывающих инстинктов, – согласился Долгоруков.

Оба эти молодые повесы тем поучительнее рассуждали о губительности человеческих страстей, чем более им были подвержены. Так хорошо разбираются в чужих болезнях только тяжело больные люди.

– Во время царствования Павла моей принцессе приходилось довольствоваться при дворе самой скромной ролью – и самыми скромными доходами, именно вследствие её прошлой близости к покойной императрице. Для поддержания приличного существования Рыжая, правда, получала ренту с какого-то казенного именья, но по желанию императора должна была её лишиться тотчас после замужества с иностранным подданным, дабы доходы от государственных крестьян не покидали нашего бюджета. Таким образом расстроился её брак с незначащим герцогом В., который по прибытии его в Петербург казался страстно влюбленным ровно до того момента, как узнал о мнимом приданом своей избранницы.

Впрочем, и сама Princesse Rouge была не слишком опечалена изменой герцога В., которого политическое ничтожество была пропорционально роскошеству костюма. К тому же этот В. был отчаянный трус. Я был самовидцем того, как, командуя одним из полков при Аустерлице, он пугался скакать галопом, и солдат водил его лошадь по полю под уздцы.

– Принцесса и его не любила?

– Принцесса скачет по буеракам как дьявол, фехтует не хуже нас с тобою и с двадцати шагов попадает из пистолета в туза, – сказал Долгоруков. – Это настоящая чертовка в юбке.

– Я вам сочувствую, – сказал Толстой.

Вдруг спереди хлопнули два выстрела, колонна приостановилась и казаки загалдели. Загораживая корпусом генерала, Толстой подался вперед и достал из седельной кобуры пистолет.

– Не извольте беспокоиться, это заяц, – с угодительной улыбкой передал по цепи казачий сотник. Оказывается, станичники палили по перебежавшему дорогу зайцу.

Долгоруков задвинул в ножны свою кавалерийскую саблю, которую носил на походе вместо шпаги, и продолжал рассказ.

– Ежели бы моя принцесса с горя вышла замуж за ничтожного герцога В. при Павле Петровиче, то при Александре Павловиче она несомнительно съела бы от злости свою шляпку вместе с воалем и цветами. Потому что при новом императоре перед Рыжей открылись самые великолепные вакансии в Европе.

«В царицу он, что ли, влюбился?» – подумал Толстой с уважением к чужому безумию.

– Кронпринц Б. был наследником одной из самых значительных после Пруссии германских стран, с ним считались все три императора Европы, и каждый пытался перетянуть его на свою сторону перед решающей схваткой. На сей конец австрийский император обещал с ним поделиться своими славянскими землями, французский угрожал отнять у него корону, а русский заманивал невестой. Ибо La Princesse Rouge, считаясь на ту пору подданной российской короны, получила от своего венценосного соверена такое содержание, которой немногим уступало бюджету королевства Б.

В то время как я изнывал по Черной Принцессе и пытался совместными радениями соединиться с душою Ганнибала, Рыжая, её брат Вильгельм и император Александр вели лихорадочные брачные происки с кронпринцем, который должен был вступить в антинаполеоновскую коалицию, если хочет получить в свои объятия Прекрасную Обезьянку. Кронпринц не возражал против Прекрасной Обезьянки и её солидного приданого, но страшился Наполеона, стоявшего под его стенами с огромной ратью. Ибо его маленькая корона была ему дороже самой большой любви. Кронпринц Б. покинул Петербург и свою будущую невесту в самых пылких чувствах, с намерением вернуться и сыграть свадьбу в ближайшее время, но после этого их переписка отчего-то затянулась, становясь изо дня в день все более вялой, а после Аустерлица и вовсе сошла на нет. Вскоре европейские газеты сообщили о женитьбе кронпринца на одной из многочисленных родственниц Наполеона, за которой последовало фактическое присоединение его королевства к Франции.

– Променять наше рыжее золото на корсиканскую ворону… – заметил Американец.

– Вот что значит жениться по расчету, который неверен, – согласился Долгоруков.

– Рыжая была уничтожена таким конфузом?

– О, ты не знаешь рыжих!

В то время, как кронпринц Б. стал королем и из ведущих актеров европейской сцены перешел в кордебалет Наполеона, Рыжая нацелилась на должность императрицы, о которой бредила с детства. И на сей раз в её планах не было ничего фантастического.

«Ужели она решилась отравить императрицу Елизавету Алексеевну?» – мысленно ужаснулся Американец. И Долгоруков, как обычно, ответил на его мысль.

–К тому времени скончалась родами императрица Австрии, оставившая своего мужа Франца I вдовцом с двенадцатью детьми.

– Я полагаю, что кайзеру надо было обладать немалыми мужскими достоинствами, чтобы настрогать целый плутонг кронпринцев, – уважительно присвистнул Толстой.

– Напротив, – возразил Долгоруков. – Я ещё не встречал такого ничтожества, которое было не способно воспроизвести себе подобного. А император Франц, как я успел заметить, был самым неряшливым, нелюбезным и трусливым среди европейских монархов. К тому же, он был значительно старше Рыжей Принцессы и изрядно потаскан.

– Представляю себе, как она страдала от необходимости совокупиться с таким чудовищем!

– Напротив! Она настолько воспламенилась ненавистью к Наполеону, что вознамерилась во что бы то ни стало объединить против него силы всех европейских держав. И для этой патриотической цели готова была пожертвовать своим прекрасным телом.

– Ей это удалось?

– Увы, к моему счастью или на мою беду, все матримониальные авантюры Рыжей Принцессы оканчивались крахом вместе с её претензией возглавить хоть какую-нибудь из мировых держав. Ибо после Тильзитского мира Бонапарт из корсиканского чудовища превратился в нашего временного любезного брата, а кайзер Франц, напротив, в нашего притворного врага. И мой приятель король Вильгельм по указанию Александра запретил своей сестре даже думать об Австрии.

– Нет худа без добра, – бодро откликнулся Толстой. – Зато у вас появилась возможность утереть нос Черной Принцессе и завоевать Рыжую. Как знать, возможно, и вам перепадет какое-нибудь уютное княжество, в котором я буду отправлять должность визиря при вашей особе?

– Ты слишком забегаешь вперед, – мрачно возразил Долгоруков, поскольку Толстой слишком увлекся рассказом и обогнал лошадь командира на пол-корпуса.

– Огненный цвет волос как бы роднил Рыжую с Фениксом, который, после каждого сгорания, возрождается из пепла усиленным. Среди людей обыкновенных невеста, которая была отвергнута женихом из-под самого венца, считается навеки опозоренной и обесценивается в глазах соискателей, даже если все её прелести при ней. С Рыжей Принцессой происходило нечто противоположное. Ибо после каждого брачного конфуза могущество следующего претендента на её руку возрастало. Так, на примере европейских монархов, подтверждается стадный инстинкт покупателей на ярмонке и травоядных скотов.

Когда никто не подходит к товару слишком большой ценности, то всем и кажется, что этот товар не про них. Но вот перед прилавком задержался солидный господин, это заинтересовало любопытную даму, другой барыне стало завидно… И вот уже покупатели толкаются локтями, вырывая друг у друга вещь, которая казалась безделицей.

Я только хочу сказать, что следующим моим соперником стал Наполеон.

Да-да, mon cher Americain, держись в седле покрепче. Формального предложения от императора Франции Рыжая пока не получала, но мне положительно известно через её брата, что во время Тильзитских переговоров императоры Александр и Наполеон проводили за интимными разговорами целые часы, гуляли под руку по берегам Немана и, за переделом Европы, подбирали новую супругу для императора французов, недовольного бесплодием Жозефины. Я не буду утверждать, что в этой колоде невест моя Рыжая была козырной дамой, но шансы её казались авантажны.

– Как игрок я знаю, что выгодную карту мало получить, надо ещё ею распорядиться, – философски изрек Толстой.

– Сейчас ты узнаешь, как Рыжая распорядилась картой стоимостью в половину мира и отчего за один каприз такой женщины я без раздумья брошусь в огонь.

Из Тильзита Вильгельм написал своей Обезьянке письмо, представляющее во всех деталях мировой пасьянс венценосных невест и сообщил ей об её вероятном будущем. Зная правила переписки такого рода, можно было не сомневаться, что подобное сообщение равносильно приказу, и исходит оно не от малозначительного брата Вильгельма. Равно как и в том, что ответ Рыжей тотчас ляжет на столы императоров Александра и Наполеона. Письмо Princesse Rouge я видел позднее из собственных рук моего друга Вильгельма, и её ответ запомнил литерально. Вот он:

«Скорее я выйду замуж за первого встречного истопника. Что за беда, что он грязный, ведь я могу его помыть».

– Браво! – воскликнул Толстой, трижды хлопнул в ладоши и подумал: «В роли первого истопника князь Долгоруков».

– В роли истопника оказался один важный генерал, фамилию которого я также не могу разгласить, – ответил на его мысль Долгоруков. – Могу только намекнуть, что он азиятец и у него самый длинный нос в русской армии.

«Багратион?» – легко додумался Толстой.

– Такова была диспозиция, когда я, в начале этого года, явился в салоне Princesse Noire в качестве смиренного друга и узнал в остроумной, скульптурной, дерзкой гостье с огненными волосами и зелеными глазами мою подругу детства.

Вернее, сначала я влюбился, а потом узнал её.

В тот вечер играли в charades en action¹³. Наверное, ты знаешь эту детскую забаву, когда один игрок разыгрывает какое-нибудь действие без слов, а остальные, поочередно высказываясь о свойствах загаданного, постепенно приближаются к истине. Тот же игрок, который первым попадает в цель, получает от ведущего награду в виде какого-нибудь желания или фанта, и занимает его места. К примеру, в комнату заходит господин в генеральском мундире, который всеми силами своего таланта изображает, как ему хорошо. И это должно означать фразу bien etre general¹⁴.

– Шутка стара как мир: «Хорошо быть генералом», – догадался Толстой.

– Именно. После чего угадавший приказывает генералу снять панталоны, воткнуть себе в зад плюмаж от генеральской шляпы и трижды прокукарекать.

– Надеюсь, что вас миновала чаша сия? – невинно справился Толстой.

– Увидишь, что я не остался в накладе, – пообещал Долгоруков.

В артистическом салоне княгини Г. даже такое пустяковое развлечение, каковы charades en action, исполнялось с исключительной выдумкой. Публика здесь собиралась далеко не ординарная, мне даже посчастливилось встречаться с Карамзиным, а посему иные гости превращали свои загадки в целые спектакли с костюмами, декорациями и вспомогательными актерами.

Граф О. заменил меня на страдательном посту платонического возлюбленного Черной Принцессы. Он и выступил первым, представив нам следующую композицию. Вначале граф вышел на сцену в парике, чулках и допотопном васильковом кафтане и с самым сериозным видом продекламировал гремучее стихотворение Тредиаковского. Затем слуга вынес на подносе неощипанного рябчика, а граф О. вновь явился на сцене с нагайкой и немилосердно отхлестал убиенную птицу. Знаешь ли, что это означало?

– Дайте подумать… – Толстой дернул себя за нос, как обычно при умственном усилии. – Я бы сказал, что это значит: «За такие стихи мало убивать».

– Ты близок к догадке, мой друг. Шарада графа О. означала «пороть дичь».

После бурного и продолжительного гадания победительницей стала Черная Принцесса, которая заставила графа О. немедленно огласить при всех свое самое сильное желание, даже если оно – верх неприличия.

– Умереть подле ваших ног, – признался граф О. с робостью, совершенно не свойственной ни его званию, ни его летам.

– И только? – разочарованно присвистнул Толстой.

– При том, что через неделю граф О., на конной прогулке с княгиней, нечаянно упал с лошади и переломил себе шею, действительно у самых её ножек, его желание не кажется мне таким уж пустяком, – возразил Долгоруков.

– Живая картина Черной Принцессы была чрезвычайно мудреной и аллегорической, как все, что исходило из темных лабиринтов её путаного ума. Прежде всего, на фоне декорации из каких-то италианских руин, явилось чудовище – лакей в косматой шкуре и безобразной маске с клыками, напоминающий то ли медведя, то ли ражего самца гориллы. Эта безобразная тварь исполнила на сцене что-то вроде матросского танца, сломала деревце, растоптала декоративный грот, наплевала в ручеек и вдруг наткнулась взглядом на Черную Принцессу, грациозно раскинувшуюся в сени какого-то картонного италианского древа. Спящая красавица была едва прикрыта газовой шалью в самых интересных местах, все зрители при виде неё громко сглотнули слюну, а я, признаюсь, ощутил в своем сердце болезненный укол ревности, коего совсем не ожидал.

На хОрах заиграла тревожная музыка. Мерзкая горилла склонилась над спящей нимфой и стала изображать борение чувств, среди которых восхищение девственной красотой состязалось с самой грубой похотью в пользу последней. И в тот самый миг, когда чудовище совсем уже приготовилось сорвать с Принцессы последние покровы и все мущины непроизвольно приподнялись на своих стульях, на сцену, в лучах яркого света, вбежал рыцарь в сияющих латах, шишаке со страусовыми перьями и с луком в руке. Этот рыцарь был граф О. Я невольно обратил внимание на то, что в обтягивающем балетном трико его мужские достоинства производят внушительное впечатление, и это наблюдение не доставило мне удовольствия.

Рыцарь пустил стрелу в чудовище, которое издохло в страшных конвульсиях, подхватил на руки Принцессу, очнувшуюся ото сна и целомудренно прикрывшуюся, и унес её под сладостные рыдания скрыпок. В зале воцарилось глубокое молчание.

– Демон заблуждения покушается на спящий разум, но падает под стрелами истины, – прозвенел надо мною голосок Рыжей, которая сидела в верхнем ряду скамеек, установленных ступенями, и упиралась ботинкою мне в спину. Публика одобрительно загудела и разразилась аплодисментом. Я сразу понял, что ответ подстроен.

Ты не устал меня слушать, дядя Федор?

– Нисколько. Я только думаю, что нам надо разыграть подобное действо среди офицеров нашей бригады, когда остановимся на винтер-квартиры. Charades en action развивают смекалку.

– Пожалуй, я распоряжусь. Итак, вместо италианского грота слуги установили на сцене италианский же лужок, на котором паслись италианские овечки в сопровождении соответствующих пастушков.

– Пастораль? Идиллия? Елисейские поля? – гадали зрители, а Рыжая, которая прохаживалась перед нами с видом классной дамы, на все отвечала «froidement»¹⁵, пока кто-то не догадался: «Поле».

После этого на поле явилась весьма искусно вырезанная и раскрашенная картонная овечка, которую сзади подергивал за нитки замаскированный лакей. К восторгу зрителей овечка весьма грациозно трусила по полю, щипала травку и вибрировала малодушным «бе-е-е». На кудрявой голове овечки красовалась характеристическая треугольная шляпа, которую не признать было мудрено. И тут уж догадки посыпались градом.

– Бонапарт! Император! Бонапарт на поле славы. Бонапартий баран!

И я поспешно вставил:

– На-поле-он!

– Vous avez de la chance!¹⁶ Вот вам! – пленительно сказала Рыжая и бросила мне перчатку.

Однако после относительно простого Наполеона, ощипывающего славу на поле чести, явилась совсем уж непонятная чучела. Этот актер был одет в латы и шлем, одолженные у Разума из предыдущей зарисовки, но его кольчуга в рукавах свисала до колен. Помотав своими длинными рукавами ровно столько, сколько нужно для всеобщего внимания, рыцарь засучил один рукав, достал из кармана обширный носовой платок с инициалами «П. Д.» и потер им кудрявую мордочку Наполеона. Затем он дал барану крепкого пенька, занавес опустился, и представление закончилось.

Все догадки были “froidement”, включая «Россия и Франция на поле мировой гегемонии», «у России до Наполеона руки дойдут», «с Наполеоном нельзя спустя рукава» etc., etc., пока граф О. не брякнул «Долгорукий» и тут же извинился за глупость.

– Отчего же… – пропела Рыжая, похлопывая себя веером по ладони. – Chaudement¹⁷ и очень chaudement.

– Ну, разумеется, князь Долгорукий, витязь с длинными руками, легендарный основатель Москвы, нет, скорее, Долгоруков Петр, помните, инициалы «П. Д.». Очевидно, имеется в виду ссора князя Петра при Аустерлице с Наполеоном, – поумнели все разом, задним умом.

И в паузе между высказываниями из меня как-то само собою вырвалось:

– Долгорукий утер нос Наполеону.

Я победил, и моя победа стоила десятка сражений. Потому что в награду мне досталась Рыжая Принцесса.

– Какое ваше желание должна я исполнить, мой повелитель? – спросила Рыжая, грациозно приседая передо мной в притворном смирении.

– Я не могу его огласить, а потому и не могу настаивать на его исполнении, – возразил я.

– В таком случае, я отдам вам нечто такое, чем дорожу более всего на свете, а вы вольны отвергнуть мой подарок, если он вам не по вкусу. Князь, я попрошу вас проводить меня домой тотчас. У меня разболелась голова.

Словно в тумане, я покинул салон княгини Г. Последнее, что запомнилось мне при прощании, была закушенная губа Черной Принцессы, злые глаза дам и раскрытые рты кавалеров.

Рыжая Принцесса распорядилась подать чаю, а сама отошла, как говорят англичане, to slip into something comfortable¹⁸. Я прохаживался по её уютной гостиной, рассматривал гравюры, с отменным вкусом развешанные по обитым шелком стенам, и гадал, в каком же виде предстанет передо мною моя чаровница. Время шло, часы вязко отбили третий час ночи, а Рыжая, как истинная дочь Евы, все тянула и тянула гуммиэластик. Мой пыл уже начал остывать, к тому же и выпитое мною шампанское давало себя знать все более неотложно. Его срочные позывы делали любовное томление не токмо второстепенным, но и лишним. Я стал приглядываться к выходу, за которым могло бы находиться отхожее место, и сделал движение к звонку, чтобы справиться у слуги, как вдруг двери в соседнюю комнату распахнулись, и в лучах яркого света выпорхнула на цыпочках моя гурия au naturel.¹⁹ Да-да, Феденька, она была нагая, за исключением венка в её рыжих кудрях, всклокоченных подобно языкам пламени, и крошечного крестика между двух капризно вздернутых грудей.

– Сильно ли я изменилась с тех пор, как мы с братом Александром купались в Царском Селе? – невинно спросила она.

Я без слов упал перед нею на колени и стал торопливо покрывать поцелуями её младенчески нежные ножки.

«Мне кажется, что её брата звали Вильгельм», – удивился Толстой и вдруг его озарило, кто же была эта секретная пассия. Как можно было не догадаться? Ну, конечно же, эта Рыжая была родной сестрой императора Александра. Бедный, бедный Долгоруков!

– Когда мы разъединили наши объятия в пятый или шестой раз, уже при полном свете дня, то вдруг как-то разом порешили, что нам необходимо жениться. Сердечных препятствий со стороны Принцессы никаких не оставалось. Она призналась мне, что последнее время была довольно близка с комендантом Павловска, тем самым долгоносым генералом, о котором я тебе намекал, но этот человек имеет жену и к тому же гораздо старее её годами, а потому она ценит его лишь как заслуженного деятеля отечественной истории. Истинная и едва ли преодолимая преграда крылась в моем происхождении. Да-да, mon cher Americain, князь Долгоруков, принадлежащий к одной из самых древних и заслуженных боярских фамилий на Руси, был, однако, не достаточно высокого происхождения, чтобы жениться на этой барышне.

– Вильгельм любит тебя как родного брата и сделает все, чтобы уговорить нашу матушку, вдовствующую королеву, – жарко шептала мне на ухо Рыжая Принцесса, ерзая по мне своею шелковой ножкой. – Но даже согласия нашей матери может быть не достаточно для такого решения, в котором замешаны, так или иначе, главные дворы Европы. Окончательное решение остается за императором Александром.

Итак, тебе надлежит одержать в какой-нибудь войне несколько решительных побед и стать вровень с виднейшими полководцами Европы, чтобы мой выбор ни у кого не вызывал недоумения. А я тем временем буду интриговать в тылу. Александр меня обожает, как родную сестру и даже более, он у меня в руках, и, не будь я Рыжая, ежели к концу этого года я не сделаю тебя моим королем.

Не помню, как мы наконец разъединились, как я оделся и как, в полудреме, дотащился до своего дома. Однако, после того, как я, засыпая на ходу, взошел в мою спальню, меня ожидало такое видение, от коего моя голова мигом прояснилась. В креслах посреди моей комнаты утопала в складках черного шелка la Princesse Noire. Её пышные тяжелые волоса в беспорядке были рассыпаны по мраморным плечам, лакированная туфелька выглядывала из-под платья и отбивала нервный ритм, а пламенные очи сверкали гневом. Она была прекрасна как никогда.

– Вы провели всю ночь в объятиях ЭТОЙ! – воскликнула Черная Принцесса, бурно разрыдалась, оттолкнула меня и бросилась прочь.

Я упал на диван без сил. В голове моей звенело, как при Пултуске, когда возле самого моего уха лопнула французская граната. Мои чувства вопили, толкались и перекрикивали друг друга, как торгаши на Кузнецком мосту. Временами я чувствовал удовлетворение от того, что поквитался с этой неприступной гордячкой и увидел её возле моих ног, и тут же мне хотелось броситься за нею следом, потому что в этот миг я понимал, что никого и никогда не любил так сильно.

Я был вместе счастливейшим и несчастнейшим из смертных. Я хотел умереть.

Вместе с протоколом военного совета от 13-го октября граф Толстой позволил мне скопировать донесение о ходе сражение при Иденсальми, писанное 16-го числа, уже после боя. Это «донесение» имеет форму дневниковой записи с некоторыми деталями, которые, конечно, немыслимы в официальном документе. К таковым отношу, например, описание зрительной трубки князя Долгорукова или шведских военных костюмов. Толстой почти вовсе не приводит данных о позициях сторон, числительности войск, их эволюциях или взаимных потерях. Зато вдруг может поделиться наблюдением об обычаях шведского войска. Словом, Американец не умеет толком составить документа и его заносит в роман.

Поэтому окончательное донесение о ходе сражения было составлено генерального штаба прапорщиком Липранди. А черновик Американца частично сохранился и попал в мои руки при одной из наших последних встреч в 1846 году.

Октября 16, 1808 года

Его высокопревосходительству генерал-лейтенанту Тучкову-1 поручика графа Толстого донесение о деле при Иденсальми в Финляндии.

15 октября на рассвете авангард под командою генерал-адъютанта князя Долгорукова-3 скрытно приближился по узкому дефилею между двух озер к мосту при селении Иденсальми, за которым находились главные силы шведской бригады генерала Сандельса в количестве предположительно 4 тысяч. Русские и шведские войска разделены были длинным проливом, к коему с обеих сторон вел крутой спуск. По ту сторону пролива уступами были вырыты три ряда шведских шанцев и установлена батарея. Подходы к мосту защищали ведеты карельских драгун в количестве нескольких эскадронов, непрерывно совершающие разъезды на расстоянии пушечного выстрела от нас.

Как только было получено известие о выступлении главных сил вашего высокопревосходительства, князь Долгоруков поручил мне отправиться к Сандельсу с объявлением о прекращении перемирия, что и было мною выполнено в сопровождении хорунжего Полубесова с белою тряпицей на пике. Сандельс встретил нас со всевозможным учтивством, однако выразил протестацию, поелику соглашением главнокомандующих было решено упредить друг друга о возобновлении военных действий не позднее, чем за неделю. Я возразил, что причиной таковой спешки русского командующего было его миролюбие, ибо мир между нашими государствами восстановится тем скорее, чем скорее начнется война, то есть, на целую неделю ранее. Шведский генерал не нашелся, что мне возразить.

Между тем, по моим наблюдениям, шведские войска вовсе не были захвачены врасплох нашим наступлением. С самого рассвета все их батальоны стояли в ружье, артиллеристы были при орудиях с дымящимися фитилями, и толпы карельских драгун скакали в разные стороны с самым воинственным видом. Мне, однако, показалось, что для пущего впечатления один и тот же отряд сих всадников пущали передо мною несколько раз, ибо трудно же было предположить, чтобы в трех разных эскадронах у трех трубачей одновременно образовался флюс и они обмотали свои щеки марлей.

По возвращении я нашел князя Долгорукова в превосходном настроении. Он насвистывал ариэтку из оперы «Дунайская русалка» и нетерпеливо поглядывал в сторону противника через свою бронзовую зрительную трубку. (Осмелюсь заметить, что эта трубка, обладающая изумительной ясностью и сильным увеличением, была привезена мною из города Копенгагена, где я имел честь находиться пять лет назад при свите посланника, действительного камергера Н. П. Резанова, направлявшегося в Японию на корабле «Надежда». Сия трубка была мною приобретена за десять золотых империалов в знаменитой копенгагенской обсерватории, варварски разрушенной англинской бомбардировкой в последнюю войну, а затем подарена князю Долгорукову, за что я был не раз удостоен благодарности его сиятельства. Ибо через эту трубку князь Долгоруков мог со всевозможным удобством наблюдать не токмо эволюции противника, но даже пуговицы на куртках вражеских солдат и самые перья на их шляпах. Во время же, свободное от воинских трудов, сложенная зрительная трубка свободно помещалась в кармане шпензера, который князь любил носить на походе.)