Дуэлист

Толстой тем временем играл на поляне в карты. Когда ему спустя полчаса сообщили, как Полубесов забавно конвоировал пленных, он сразу почуял неладное, схватил свое старое пристрелянное пехотное ружье со штыком и поскакал следом.

Казаки ехали шагом, с песнями и остановками. Никто не ждал их скорого возвращения и, вместо того, чтобы гнать шведов целый день до следующего укрепленного лагеря и передать их там по этапу, они решили на полпути остановиться и устроить себе пикник. За этим-то приятным времяпрепровождением Толстой и нашел их по лошадиным следам в стороне от дороги. И вовремя.

Посреди поляны кипел в котле кулеш. Двое казаков в расстегнутых мундирах, без сапог, курили трубки возле замшелого округлого валуна, напоминающего череп великана. Их лошадки со спутанными ногами щипали траву поодаль. А в лощине, шагах в десяти от костра стояли на коленях трое людей со связанными за спиною руками. Пленные были уже разуты и раздеты до исподнего белья. Перед ними зияла свежевырытая яма, которой надлежало стать их братской могилой. Шведы навзрыд читали молитву за своим командиром. А за их спиною прохаживался Полубесов и жонглировал своей шашкой, как это любят делать казаки во время своих плясок. Сабля его, представляющая собой как бы сплошной сияющий круг, со свистом вращалась то в одной его руке, то в другой, то впереди, то над головой, то за спиною. И, ежели Толстой явился бы несколькими минутами позднее, она бы несомнительно обрушилась на шеи нещастных финляндцев.

При виде Толстого казаки стали поспешно натягивать сапоги, а Полубесов с ухмылкой убрал шашку в ножны.

Хорунжий отрицал свои душегубские намерения, утверждая, что он только хотел подействовать на шведов умственно, чтобы им не вздумалось второй раз нарушать клятву Белому Царю. Тогда Федор Иванович напомнил Полубесову, что по артикулу за убивство пленника, попросившего пощады, полагается смерть, и велел немедленно развязать шведам руки. Полубесов неохотно повиновался и только проворчал что-то насчет «баловства», когда ему пришлось вернуть корнету его сверкающие кавалерийские сапоги со шпорами.

– Я решил, что эти воины уже достаточно наказаны, и разрешил им идти куда вздумается, но более не попадаться мне на глаза, – рассказывал Толстой. – Шведский офицер целовал мне руки и требовал, чтобы после войны я непременно приехал к нему в Стокгольм для знакомства с его матушкой. Он спрашивал мое имя, чтобы его будущие дети и вся его фамилия могли ежедневно поминать меня в своих молитвах. Я сказал, что меня следует называть «русский офицер» или, если угодно, мосье Теодор.

– Вы святой человек, мосье Теодор, – сказал корнет, опускаясь перед Американцем на колени.

Толстому пришлось буквально выталкивать шведов из плена, чтобы прекратить эту церемонию.

Весь обратный путь Полубесов дулся на Толстого из-за сапог. А по возвращении их ждала ужасная новость. Неподалеку от захваченного поселка были обнаружены тела трех русских егерей из исчезнувшего прошлою ночью пикета. Изрезанные трупы русских солдат с выколотыми глазами были повешены вверх ногами на деревьях и их опознали по православным крестам. А вскоре нашелся и их начальник, унтер-офицер, которому во время этой бойни удалось незаметно отползти и убежать в лес.

Унтер-офицер рассказал, что несколько финских мужиков во главе с одним шведом в военной куртке приближились к солдатскому костру, разведенному вопреки правилам скрытности, и предложили выпить и закусить в знак примирения. Когда же все вместе уселись возле костра за угощение, мужики по знаку своего предводителя выхватили ножи и стали резать русских без милосердия, после чего надругались над мертвыми телами.

В назидание князь Долгоруков велел перед погребением разложить искаженные тела солдат на поляне и провести перед ними все свое войско. А затем принужден был взять меры противу местных жителей.

Почитаете ли вы Суворова великим человеком? По-вашему, он герой? Но для жителей варшавской Праги или Измаила он был то же самое, что для нас Батый. Среди генералов двенадцатого года, кажется, нет для нас другого, который пользовался бы такою безусловною симпатией, как Алексей Петрович Ермолов. А для горцев Кавказа это людоед, которым матери пугают непослушных детей. В самой захудалой российской избе, рядом с образами, найдете лубок скачущего на коне Храброго Кульнева. Но для финляндцев в ту войну полковник Кульнев был каким-то вездесущим, безжалостным дьяволом, не дающим покоя ни днем, ни ночью. Кто здесь прав? И можно ли найти правого в таком ужасном деле, как война, и особливо война народная?

Весь мир рукоплескал подвигу Сарагосы и отчаянной храбрости испанских партизан, которые, вопреки ничтожеству своего правительства, страшными жертвами удерживали в Пиренеях почти такое же количество французских войск, какое сражалось в России. Французы, между тем, обвиняют испанских герильясов в таком средневековом изуверстве, которое давно не возможно ни в одной стране мира… кроме России. Русские, по их свидетельствам, также упражнялись в какой-то дремучей жестокости с захваченными французами: закалывали их вилами, сжигали заживо, обложивши хворостом, и закапывали живыми в землю, «чтобы не проливать кровь». Как было не применять против этих зверей расстрелов, поджогов и других укротительных мер?

Когда французский генерал называет наших казаков «трусливыми насекомыми» за то, что они не хотят выстроиться правильными рядами и подождать, пока кирасиры их атакуют, как положено, нас это возмущает. Нам кажется невероятным, чтобы от одного названия этих «насекомых» расстроенные французские орды бросали ружья и разбегались прятаться в лес. Отчего же мы называем финляндских партизан «толпами взбунтовавшихся мужиков», а горцев Шамиля кровожадными разбойниками? Ермолов ничуть не героичнее разбойника Шамиля. Наш Кульнев стОит их Сандельса. Партизан Давыдов – рыцарь, но партизан Фигнер – маньяк.

Вы спросите: «Неужели такой возвышенный человек как князь Долгоруков мог применять карательные меры противу мирных финляндцев?» Отвечу с тяжелым сердцем: «Не только мог, но и обязан был это делать». Ибо никакого другого способа обуздать партизанскую войну не существует ни в Испании, ни в России, ни на Кавказе. Ежели вы взялись отпиливать ногу больному человеку, нельзя же это делать гуманно и наполовину. Для избежания жестокостей среди мирного населения есть всего один, но верный способ – не начинать войны.

Когда князь Долгоруков попросил Толстого расследовать случай убийства русских солдат и примерно наказать виновных, Федор Иванович был поражен, словно получил пощечину.

– Это и есть то одно, но отчаянное задание, ваше сиятельство? – спросил он, поднимаясь из-за стола и вытягиваясь во фрунт.

– Это пока только просьба, – князь подошел к своему пылкому адъютанту, обнял его за плечи и усадил обратно на скамью. – Ты отлично знаешь, что я не могу поручить это дело Алексееву. Этот полицейский перепорет мне всю округу и перевешает всех, кроме виновных.

До начала первой наполеоновской кампании генерал Алексеев служил московским полицеймейстером. И хотя он был ничуть не хуже других генералов, ему все поминали его полицейское прошлое из-за прирожденного русского отвращения к полиции.

Долгоруков расстелил на столе перед Американцем истертую походную карту и провел по ней дымящимся чубуком.

– Если я сегодня пойду на соединение с Тучковым, то завтра сотни мужиков с ружьями будет достаточно, чтобы ударить на мое депо и лишить меня припасов. Расстояние, равное пути от Москвы до Тулы, мы прошли в месяц. Тучков забросал меня упреками, мольбами и приказами о помощи. Но если ты не усмиришь эту пугачевщину, они мне не дадут спокойно воевать.

Долгоруков заглянул Толстому в глаза.

– Я не могу и не хочу тебя принуждать. Одно слово: да или нет.

– Я их успокою, – пообещал Толстой.

Более чем достаточно было сказано о буйстве Американце Толстого и его презрении к любым общежительным нормам. Но никто ещё, кажется, не упоминал об его деловых свойствах, которые, при должном развитии, могли бы сделать из него незаурядного военачальника или администратора. Вы удивлены? Но именно в этом, на мой взгляд, и коренилась неприязнь Толстого к генералу Ермолову, который слишком напоминал Американца во всех отношениях, кроме одного: Ермолов состоялся историческим деятелем.

Итак, первым делом Толстой обязал местного пастора созвать по списку всех членов его прихода, которые и составляли население округи – разбросанное по лесам и практически неуловимое. К середине следующего дня, на площади перед киркой, которая представляла собой умственный центр этого уезда, были собраны все, за исключением больных и расслабленных. Тех же, кто без уважительной причины не явился на зов своего пастора, можно было почти безошибочно причислить к вероятным бунтовщикам.

Перед внушительным строем отборных солдат в белых ремнях и киверах, надвинутых на самые глаза, Толстой зачитал мужикам по-немецки прокламацию царя, в которой Александр объявлял о своем миролюбии и обещал финляндцам сохранить все конституционные вольности, какими они пользовались при шведах. Пастор приблизительно перевел обращение на финский язык, понятный большинству присутствующих. После августейшего обращения затрещал барабан, и мужикам разрешили надеть шапки. Затем Толстой обратился к ним по-свойски.

– Вам известно, что третьего дня в лесу были замучены трое русских солдат. Виновны в этом злодействе три или четыре местных жителя во главе с человеком в военной форме, которого не могу назвать солдатом из-за его подлости. Таковые действия вероломных убийц не отвечают никаким правилам ведения войны, ни Божьим, ни человеческим понятиям. Люди, сотворившие таковое злодейство, не суть люди, но бешеные звери, которых надлежит изловить и уничтожить. Что же вы не переводите, падре?

Итак, я приказываю именем его императорского величества, и пусть никто не говорит, что не слышал. Все виды огнестрельного и белого оружия, которые имеются в распоряжении местных жителей либо членов их семей, включая охотничьи ружья и рогатины, должны быть незамедлительно принесены на эту площадь и переданы под расписку русскому офицеру. За каждое ружье вам будет выдано вознаграждение два серебряных рубля, за саблю, полусаблю, шпагу или палаш – один рубль и полтора рубли за пистолет. Ежели кто приведет и лошадь, тот получит десять рублей серебром.

К исходу сего же дня вам надлежит представить мне имена бунтовщиков, которые примкнули к вооруженным шайкам и участвовали в нападении на русский пикет. За имя их предводителя русское правительство обещает премию сто рублей и полную конфиденциальность.

– Им непонятно будет, что такое конфиденциальность, – сказал священник, снимая свою круглую шляпу и отирая пот со лба.

– Обещаю не разглашать предателя, – брезгливо объяснил Толстой. – В противном же случае ваше селение будет предано огню, а равномерное количество заложников будет повешено на площади.

Психическое воззвание Толстого парализовало ужасом всю округу, но не привело к желаемому результату. В течение дня в приемный пункт на площади была принесена заржавленная сабля без ручки, выкованная в Туле в 1701 году, допотопная пищаль с раструбом, но без замка, и 12-фунтовое чугунное ядро, которое финская хозяйка использовала вместо пресса при засолке капусты. Сколь ни ничтожны были эти трофеи, но и они были получены, очевидно, не из лояльности русскому правительству, но для наживы. После долгих препирательств русский интендант выдал за саблю пятьдесят копеек, столько же заплатил за пищаль и вовсе ничего – за ядро. Так что жадная чухонка вынуждена была катить свое добро ногою обратно домой.

Финляндцы обладали истинно римской доблестью, либо действительно не знали виновников ночного душегубства. Несмотря на значительную сумму премии и страшную угрозу Толстого, ни один из них не выдал зачинщика. В том же, что этот человек продолжает находиться где-то рядом, Американец не мог сомневаться. Не спрыгнул же он ночью с облака, чтобы затем нырнуть в болото?

Толстой приступил ко второму пункту своего коварного плана. В ночь он приказал Полубесову ворваться в ближайшие жилища, схватить там трех взрослых мужчин и запереть их в подвале пасторского дома, где расположился русский штаб. Каковое задание было выполнено хорунжим даже с избыточным рвением, ибо после арестации все физиогномии и бока аманатов были покрыты синяками и ссадинами. Полубесов сочувствовал карательным мерам и только недоумевал, для чего Толстой не разрешил ему казнить тех трех военнопленных, а теперь взамен собирается повесить трех других, невинных.

Утром глашатай в сопровождении пастора и бургомистра объехал все мызы и хутора в пределах досягаемости и объявил, что русское командование принуждено взять суровую меру против населения, не желающего вернуться к мирной жизни. Сегодня ночью были захвачены три аманата по числу убиенных российских служителей. И завтра поутру эти трое будут повешены на площади перед киркой, если до того времени преступники не станут известны. Депутация старейшин во главе с пастором явилась к князю Долгорукову с мольбой оградить их от мучительства страшного господина Теодора, ибо они никогда не помышляли поднимать оружие против царя и не желают ничего, кроме мирной жизни честных обывателей. Однако князь возразил, что граф Теодор действует по его распоряжению. И, при всем сочувствии к страданиям мирных людей, он не видит иного способа положить конец кровопролитию в этом крае.

Под вечер заложникам была объявлена их участь. Саперы начали сооружать на площади помост со ступенями и раму из трех бревен, наподобие детской качели. Цинические шутки работников и веселый перестук молотков ужасом отдавались в сердцах нещастных финляндцев, наблюдавших за этими приготовлениями из зарешеченного подвального оконца. После возведения виселицы заложники пожелали причаститься святых тайн. Пастор провел с ними около часа, а затем явился к Толстому для секретного разговора.

«Подействовало, – решил Американец, весело глядя в рыбьи глаза священника, опушенные одуванчиками белых ресниц. – Сейчас начнет закладывать».

По конопатому лицу пастора трудно было определить, какие чувства он сейчас испытывает. Это могло быть тупое равнодушие к своей участи, а могла быть резигнация отчаяния, которая гораздо опаснее истерических выходок какого-нибудь итальянца. На мгновение Толстому показалось, что сейчас этот непостижимый человек выхватит из своей рясы стилет и по самую рукоятку вонзит в его сердце. Однако сделать это в штабе, где сновали вооруженные люди, было бы неловко. И как бы в подтверждение подозрения Толстого пастор предложил ему прогуляться до беседки.

Дело было после ужина, но северный день только начал клониться к закату. Пастор шел впереди по усыпанной битым кирпичом дорожке, с каким-то дамским кокетством поддерживая свою мантию со стоячим белым воротничком, надетую ради службы. Кирпичная крошка трещала под деревянными каблуками грубых башмаков, и длинная тень священника, напоминающая форму замочной скважины из конуса с кругом наверху, прыгала следом за ним по грядкам. Толстой увидел штопку на плече траченной молью мантии, которая, возможно, служила еще отцу этого человека, представил себе тот волкан переживаний, который клокочет под его вялой вежливостью, и вдруг почувствовал в сердце горячий укол сочувствия.

Они остановились у беседки, под старой березой с черным корявым низом ствола, придающей пейзажу совершенно российский вид. Пастор перебирал четки, и Толстой не форсировал разговора, чтобы его не спугнуть.

– Я был сейчас у приговоренных, – сообщил пастор и снова крепко замолчал.

– Очевидно, они сообщили вам что-то важное на исповеди? – подсказал Американец, который начинал терять терпение от финского темперамента.

– Эти люди невиновны перед Богом и вашим царем. И я не могу допустить гибели трех мирных людей.

– Вы долго вспоминали о своей христианской обязанности, – сухо сказал Толстой и подумал: «Полно ломаться».

Священник взял шляпу под мышку, потер пальцем переносицу и оперся о березу, словно в приступе дурноты. «Да что это с ним? – встревожился Федор Иванович. – Не отдал бы душу Богу раньше времени от своих финляндских переживаний».

Пастор, однако, скоро оправился, надел свое сомбреро и продолжал, как ни в чем не бывало:

– Я имею сообщить вам имя человека, которого вы разыскиваете.

– Сообщите, – в сторону сказал Толстой, покусывая былинку.

– Вы обещаете выпустить пленных, когда я вам его назову?

Это напоминало картежную игру, и Американец решил вытянуть все козыри противника, прежде чем раскрыть свои.

– Мне нужно не имя, а человек. Когда преступник будет в моих руках, ваши односельчане пойдут домой.

Как и следовало ожидать, твердость Толстого обескуражила пастора. Священник почувствовал, что почва уходит из-под его ног, и был уже согласен на уступку при соблюдении внешних приличий.

– Я также сообщу вам его место жительства, – пробормотал пастор в землю.

– Однако может оказаться, что он случайно отошел в гости, – заметил Толстой с вопросительной интонацией.

– У его единственной дочери завтра день рождения, который он, конечно же, проведет в кругу семьи.

– Итак, я вас слушаю, – ласково сказал Толстой, поглаживая заштопанное плечо изменника.

– Это фельдфебель Нюландского полка Уго Ларссон. Он живет на мызе у водопада, где мельница. Теперь наши люди свободны?

– Они будут свободны, как только Ларссон займет их место, – твердо сказал Толстой. – Тогда же вы можете получить свои сто рублей (он чуть не сказал «тридцать серебряников»).

– Я прошу вас передать деньги вдове Ларссона после его казни, – сказал пастор своим обычным вялым голосом. – И передайте фельдфебелю, что его отец им гордится и молится за него.

– С удовольствием, как только буду иметь честь встретиться с господином Ларссоном. Кто же его отец?

– Я, – ответил священник.

В воскресенье, накануне дня рождения дочери Ларссона, финны собрались в кирке молиться за избавление от русских варваров. К обедне пришла и молоденькая фру Ларссон с дочерью и пожилой работницей. Толстой тем временем оделся как можно неприметнее, сунул за пояс два заряженных пистолета и пешком отправился к водопаду, на мызу фельдфебеля.

В обычное время, свободное от воинских обязанностей, фельдфебель Ларссон был мельником. Он был, следовательно, человеком состоятельным по здешним меркам и жил в довольно красивом деревянном двухэтажном доме под железною крышей, выкрашенном по местному обычаю красноватой водяной краской. Дом Ларссона, окруженный хозяйственными постройками, возвышался на пригорке, и к нему вели крутые ступени, высеченные из дикого камня. Однако Американец обошел усадьбу лесом, продрался сквозь кусты и перелез через высокий забор по приставленному бревну. Изучив расположение дома, все входы и выходы, он таким же манером и удалился.

Начало следующего дня от рассвета до полудня Толстой, Полубесов и ещё двое охотников из казаков провели в яме за мельницей, откуда хорошо просматривалась единственная дорога к мызе, но за все это время не заметили никого, кроме замотанной платками девочки в чепчике и деревянных башмаках, совершающей моцион со своей козой. Толстой уже начал подозревать самоотверженного пастора в обмане, но Полубесов метнулся на разведку, мигом вернулся и сообщил, что голубок залетел в силок. В доме вовсю идет приготовление к празднику. Из открытого окна доносятся умопомрачительные ароматы жаркОго, звон посуды и звуки клавикордов. А сам господин Ларссон, словно явившись из-под земли, в исподнем колет дрова во дворе.

– Жена унтер-офицера играет на клавикордах? – переспросил Толстой.

– Так точно, если не дочка, – отвечал запыхавшийся Полубесов.

– И этот народ мы пытаемся покорить… – покачал головою Федор Иванович.

Однако пора было действовать. Примерно через полчаса, когда по расчету Толстого шведское семейство должно было расположиться за столом, два казака, захватив с собою пастушку с её неразлучной козой, взошли во двор по каменной лестнице. По странному финляндскому обычаю ворота не были заперты. Казак приказал девочке отцепиться наконец от своей козы, постучать в дверь молотком и позвать фру Ларссон, по делу от матушки. Тем временем Толстой и Полубесов перелезли через забор со стороны леса и притаились у черного хода, на тот конец, если финский оборотень не дастся в руки по-хорошему и попытается уйти. Судя по тому, как Ларссон разделал в лесу русских егерей, борьба предстояла не на жизнь, а на смерть. Кроме двух пистолетов, Толстой захватил с собою кинжал. А Полубесов держал в руке аркан, чтобы сразу опутать шведу руки, ежели он начнет блажить.

События, однако, приняли иной оборот. Звук фортепиано на втором этаже смолк. Тишина продолжалась всего несколько минут, которые показались Толстому часами. Затем внизу хлопнули подряд два выстрела, и навстречу Толстому из парадного выбежала заплаканная пастушка с криком: «Русские убиты!» Один из казаков сидел на поленнице бледный и зажимал окровавленное плечо. Другой, не в силах подняться, корчился на полу прихожей. Он был ранен пулей в бедро. Изранивший их из двуствольного пистолета Ларссон не покидал дома, но и внутри его не обнаружили. На втором этаже, за накрытым столом, сидела потрясенная фру Ларссон, сжимая в объятиях напуганную дочь, но из неё не удалось вытянуть ни слова.

Наконец Полубесов с его инстинктом ищейки нашел под лестницей открытый лаз, ведущий в подземелье. Выйдя за спиною жены, как за щитом, в темные сени, фельдфебель сделал два ловких выстрела по казакам, прежде чем они успели опомниться, а затем нырнул в подземный ход и вышел в лес с другой стороны ограды. Ловить его в лесу было бесполезно.

Проигрывать таким позорным образом было не в характере Федора Толстого. Однако пастор честно выполнил свои обязательства, и заложников пришлось отпустить. Убийство российских подданных, тем не менее, не могло остаться без возмездия. И князь Долгоруков приказал сжечь дом фельдфебеля Ларссона при обязательном присутствии всех обывателей. Генерал Алексеев также рекомендовал разрушить принадлежавшую Ларссону мельницу, дабы посадить мятежников на диэту из древесной коры, но сия мера показалась Долгорукову неразумной. Вдали от обитаемых мест, где солдаты могли хотя бы иногда получать печеный хлеб, это напоминало отпиливание ветки, на которой восседает легкомысленный пильщик.

Ввиду угрюмой, безмолвной толпы финских мужиков и баб, которые послушно стеклись по зову пастыря из своих лесных нор, русские солдаты стали проворно обкладывать хворостом просторные, высокие хоромы Ларссона, не уступающий лучшему в поселке дому его отца. Глядя на эти безумные действия, не имеющие никакого человеческого оправдания, нищие финны и их крепостные русские враги невольно прикидывали, сколько лет жизни и добровольных лишений было вложено в своеручную постройку такового дворца, сколько каторжного грошового труда было проделано и сколько радости было пережито этой простой семьей при переезде из временной землянки, ещё сохранившейся за оградой. Даже русские солдаты, выстроенные вокруг дома во избежание беспорядка, не вспоминали сейчас о своих погибших товарищах и не испытывали мстительной радости. Дом представлялся им живым существом, и они ужасались, словно им предстояло сжечь человека.

Вспоминая с графом те страшные события 1808 года, мы, конечно, не могли избежать сравнения с Апокалипсисом, который нам пришлось наблюдать четырьмя годами позднее на нашей собственной нещастной Родине. И если правда, что Господь насылает возмездие на грешников руками Сатаны и Аггелов его, то мы свое получили стократной мерой. Что мне за дело до Ростопчина, который в своей позе древнего римлянина спалил двухмиллионный дворец и не слишком от этого обеднел? Но по ночам во сне мне являются финские, русские или польские крестьяне, у которых на глазах солдаты-освободители разбирают на дрова их единственную избушку, и я просыпаюсь в нестерпимой тоске. Господи, я не оспариваю Твоего возмездия, но отчего оно так часто падает на невиновных людей?

После того, как первый этаж был со всех сторон по самые окна обложен хворостом, один из митавских драгун, коренной финляндец по происхождению, прочитал на финском языке приговор, в котором русский генерал объяснял свои действия изменой фельдфебеля Ларссона, давшего клятву покорности императору Александру, но преступившего её самым вероломным образом.

– Отныне каждый житель Финляндии, застигнутый с оружием в руках или хранящий оное в своем доме, если он только не является служителем регулярной шведской армии, будет повешен без суда, а его жилище будет предано огню, как дом бывшего фельдфебеля Ларссона.

После этих слов российского глашатая финские мужики, при всей их мнимой покорности, стали что-то злобно выкрикивать и потрясать кулаками, напирая на русский строй. Однако их крики были заглушены барабанною дробью, и упертые в грудь штыки охладили их ярость. Проворный казак поднес пылающий факел к подножию хворостяной кучи, нижние ветки мигом занялись, огонь затрещал в глубине фашины и вдруг раздвоенным языком взметнулся под самую крышу. Вся толпа, русские и финны, разом выдохнула и замерла, словно загипнотизированная.

Теперь единственным действующим лицом стал огонь, который опоясывал дом, поднимаясь все выше и проникая вовнутрь. «Пожар ещё можно остановить. Хотя бы второй этаж можно отремонтировать. Нет, пожалуй, поздно», – думали, как один, все зрители этого адского спектакля. Вдруг выстрелом лопнуло стекло первого этажа, и пламя, гуляющее уже внутри дома, ухнуло наружу. Солдаты из оцепления опустили оружья и отшатнулись от жара. Толпа русских и финнов смешалась.

– В этот миг оконце чердака отворилось, и я, признаюсь, впервые в жизни остолбенел, – рассказывал Американец. – Ибо увидел в окне, среди клубов дыма, молодую жену Ларссона с четырехлетнею дочерью на руках.

Несколько мужчин из местных попытались проникнуть в дом, но отпрыгнули из-за нестерпимого жара. Женщины визжали. Все метались по двору в поисках воды, песка или парусины, на которую могла бы прыгнуть фру Ларссон, и ничего не находили в панике. Мне ясно явилась мысль, что сейчас на моих глазах заживо сгорит молодая прекрасная женщина с малолетней невинной дочерью, и единственный виновник этому я, русский офицер и дворянин Федор Толстой.

Кто-то оттолкнул меня в сторону без всяких церемоний. Хорунжий Полубесов облил себя водою, намочил в ведре свой кафтан и, обмотавшись им с головой, бросился в самое пекло. Несколько минут во дворе стояла мертвая тишина, нарушаемая только мушкетными выстрелами пылающих бревен. Вдруг из адского пламени явился Полубесов с завернутою девочкой в руках. От Полубесова валил пар, его ошпаренное лицо почернело, а волоса обуглились. Он передал девочку одному из солдат, окатил себя ещё раз водою и, не успели мы моргнуть глазом, как он вернулся с матерью.

Миньятюрная фру Ларссон держалась за шею казака так сильно, что её пальцы пришлось расцеплять. Она была толико потрясена, что даже забыла поблагодарить русского героя за спасение дочери. А через минуту пламя бросилось на крышу из того окошка, где только что металась женщина.

После этого случая партизанские действия в здешних местах не возобновлялись. Начиналась осень, и крестьяне возвращались из лесов для сбора урожая.

Опьянение Ахилла

Американец Толстой писал не очень грамотно. К тому же, в свою устную и письменную речь он вворачивал такие выражения, которые не принято использовать в литературе. Но говорил он смачно и так уморительно, что всегда собирал толпу слушателей. Вернее сказать, толпа восхищенных поклонников сих устных новелл облепляла его повсюду, где бы ни рокотал его внушительный говорок. А ведь он отнюдь не украшал свою речь риторическими приемами и книжными заготовками, как записные козёры. Не раз мне приходилось наблюдать, как иной московский парижанин в роли Чацкого изо всех сил блистал сарказмами при Толстом, пытаясь перетянуть на себя внимание дам. Но стоило только Американцу бросить несколько небрежных фраз, как Чацкий сдувался, бесился, кривился и наконец присоединялся к кружку помирающих со смеху.

Ежели бы Федор Толстой имел способность или охоту оформлять хотя бы некоторые из своих анекдотов в письменном виде, он несомнительно вошел бы в число наших лучших беллетристов. Однако мои наблюдения показывают, что люди, которые краснО говорят, очень редко так же пишут, вполне выговаривая весь свой творческий пыл. А лучшие писатели, которых я знавал на своем веку, бывали довольно косноязычны и не весьма ловки в обращении.

Я записал по памяти, с возможною точностью, один из анекдотов графа Толстого об его финляндской службе, который он любил повторять за бокалом вина, каждый раз с новыми вариациями. Однако я вижу, что этот рассказ, лишенный особого магнетизма, исходившего от Американца при самом его молчании, представляет собою лишь условный скелет оригинала.

После соединения Сердобольского отряда, в котором я служил при князе Долгорукове, с главными силами генерала Тучкова-Первого, наш противник убоялся окружения и покинул свое укрепление, где отбивался несколько месяцев кряду. Было заключено перемирие, и война превратилась в пикник.

Кроме разъездов и обычной караульной службы делать было нечего. Офицеры валялись по целым дням в палатках, пили, пели да ходили друг к другу «в гости», к соседнему костру, где можно было перекусить и перекинуться в картишки. Всего за несколько дней покоя наш табор стал обрастать хозяйством. У одного офицера искусники-саперы воздвигли немыслимый балаган в форме дворца китайского мандарина, с флюгером-драконом на пагоде, у другого каждый вечер давал концерты хор музыкантов с ложками, рогами и балалайками, третий держал открытый стол для всех желающих с меню из пяти грибных блюд и наливкою из лесных ягод.

Вошло в моду фехтование на саблях. Слово за слово, офицеры выходили «в огород», на ровную поляну у реки, и начинали рубиться, иногда не на шутку. В «огороде» каждое утро собирались по несколько пар фехтовальщиков, зрители переходили от одной пары к другой, делали свои ставки, и почти каждый день с поляны уводили кого-нибудь с рассеченным лбом или отрубленным пальцем. За неделю отдыха наш отряд понес больше потерь, чем за месяц похода по лесам. Я учился фехтованию у Севербрика, одного из лучших мастеров того времени. И признаюсь, что шведское правительство должно было наградить меня за мои фехтовальные успехи каким-нибудь немаловажным орденом.