Дуэлист

Михаил Долгоруков не влиял на российскую политику, как его брат с его радикальными убеждениями. Но и он мог по праву почитаться личным другом государя и его товарищем юных дней. Надо почувствовать дух первых лет правления Александра, ещё лишенных раболепия и придворного окостенения, чтобы понять, как один из приятелей царя дерзнул претендовать на руку его любимой сестры! Но об этом я расскажу позднее. Сейчас же, вспоминая тех дерзких, остроумных и благородных до безумия генералов, едва начавших пользоваться бритвой, я думаю, что они весьма напоминали соратников другого, античного Александра до того, как он был объявлен живым богом и властелином Вселенной. Все они изображали из себя героев античности, а оттого иногда и действовали подобным же образом.

Мне приходилось встречаться с князем Долгоруковым вскоре после того, как он воротился из Вены, где ему было поручено спасение многочисленных русских отсталых и раненых солдат, брошенных в ужасном состоянии, без всякого призрения, на милость противника. О князе тогда много и восторженно говорили, вернее, шептали петербургские дамы. Задолго до Дениса Давыдова он стал первым русским партизаном, с горстью драгун захватившим обоз знаменитого Бернадота. Он был произведен в генералы в двадцать семь лет. Он носил раненую руку на красивой черной перевязи и морщился иногда от неосторожного движения, но никогда не издавал ни стона. На его груди сияли два георгиевских креса, IV и III степени, да к тому же орден св. Владимира, и каждый понимал им цену. Что не менее важно, он один из первых вошел в танцовальный зал без косицы, которые ещё повсеместно носили в ту пору, а с бараньей прической, как бы взъерошенной ветром a la Duroc, как ходили во Франции.

Главное же, всем была известна его драматическая история с таинственной Ночной Принцессой, княгиней Голициной, которую называли Princesse Nocturne за её странную ночную жизнь.

Словом, Михайло Долгоруков был из тех баловней, что родились, можно сказать, в рубашке, в вольготный век Екатерины, когда аристократических отпрысков из колыбели записывали в гвардейские полки, а годам к 16 выпускали прямо в капитаны. Они были богаты, красивы, умны. Судьба им с избытком давала все, о чем они ещё не догадывались просить. И люди обыкновенные, из которых в основном состоит любая, самая гомерическая эпоха, вопрошали себя: «Что же ещё может из них получиться, когда они вознесены так высоко?»

Получилась могила в двадцать восемь лет.

С прибытием князя Долгорукова в Сердоболь жизнь здесь заметно оживилась, и этот приозерный городок как будто временно стал маленьким Петербургом. Все понимали, что Долгоруков не просто генерал-майор, заменивший другого второстепенного генерала в командовании вспомогательным отрядом. Это был небожитель, осененный августейшим сиянием, мимоходом ступивший на эту грешную землю, чтобы оттолкнуться от неё к олимпийским высотам. И всевозможные просители, родственники дальних родственников, знакомые сомнительных знакомых бросились со всех сторон Старой Финляндии и даже из коренных российских областей именно к Долгорукову, а не к его начальнику Тучкову, старшему по чину.

В прихожей бревенчатого купеческого дома, где Долгоруков устроил свой штаб, сидела целая очередь посетителей, ожидавших конца совещания, собранного, как уверял адъютант, на четверть часа, и продолжавшегося сорок минут. Генерал с начальниками отдельных частей, штабистами и интендантами обсуждал последние приготовления к походу, который должен был начаться со дня на день и все откладывался из-за «непредвиденных обстоятельств», сопровождающих у нас все без исключения экстренные мероприятия.

Так, провиантские фуры были заготовлены, но к ним не хватало полного комплекта лошадей, ожидавшихся со дня на день из Новгородской губернии. Артиллерия пришла в достаточном количестве, но разболтанные орудийные станки требовали ремонта. И, наконец, для похода по диким местностям Карелии требовалось вдвое больше палаток, которые гораздо удобнее шалашей и быстро возводятся в самых неудобных местах. С одной стороны, отряд был почти готов к выступлению, но с другой стороны, в его снаряжении оставался целый ряд недочетов из тех, что приводят легкомысленных полководцев к неожиданным поражениям. А Михаил Долгоруков был такой полководец, о котором должны впоследствии говорить: «Он не потерпел ни одного поражения».

Из-за двери горницы, где происходил совет, доносились громкие голоса и выходили иногда чиновники – военные и статские – с какими-то бумагами и портфелями, с лицами, побагровевшими от усердия или, напротив, блаженными, как у сытых котов, отходящих от опустошенной миски. Каждый раз, когда из комнаты появлялся какой-нибудь господин или сразу несколько возбужденных господ, казалось, что вот сейчас пробка прорвется, из-за двери хлынет весь консилиум, и генерал наконец начнет принимать. Однако вместо одного чиновника вбегали сразу двое, а тот полковник, который куда-то убегал с одним документом, прибегал обратно с целым ворохом отчетов. Голоса за дверью, которые почти улеглись и бубнили едва различимо, снова возбуждались и начинали галдеть с удвоенной энергией. Время совещания перевалило за час. Сидевший за столом перед дверью адъютант – чернявый горбоносый молодой человек с бакенбардами до кончиков рта, похожий на гишпанца, – все это время что-то увлеченно писал, изредка поглядывая на посетителей вкось, чтобы не встретиться с ними взглядом и не дать повода для поблажки.

Приема у генерала ожидала недурная, подвядшая дама провинциального вида с претензией на столичность. Дама приехала просить о переводе её болезненного сына, прапорщика, едва поступившего на службу, в другой корпус, на побережье, где он будет находиться при штабе, в более терпимых условиях климата. Дама эта была соседкой Долгоруковых по тульскому имению и даже «носила на руках» Пьера и Мишеля, когда они были совсем крошками, а ей было всего… ну, не важно. Так что, будучи отчасти знакомой, она надеялась разжалобить генерала воспоминаниями, но по возможности пустить в действие и остатки своего очарования.

Следующий проситель генерала был нахрапистый русский купец, который хотел продать отряду партию сухарей, минуя посредничество хищных провиантмейстеров. Третий, инвалид из «суворовских ветеранов» никак не мог получить у губернатора ссуду на строительство дома и надеялся, что всемогущий князь решит его затруднение единым росчерком пера.

Четвертый посетитель был Федор Толстой. Американец был в шинели с крыльями и забрызганных грязью сапогах, в походной фуражке вместо шляпы. На коленях он держал что-то вроде круглой шляпной коробки, украшенной диковинным геометрическим рисунком.

«Какой неприятный, наглый взгляд. На кого же похож этот господин?» – думал адъютант, пытаясь набросать на листе лежащего перед ним «документа» профиль незнакомца.

«Да он похож на льва. Но такого, который по молодости ещё не зарос гривою», – догадался наконец адъютант.

По его теории все люди так или иначе напоминали каких-нибудь животных: собаку, кошку, крысу, орла…Только для себя он ещё не мог найти приятной аналогии. Все выходил сайгак или верблюд.

Как все бесконечное, совещание кончилось как-то неожиданно. Из горницы со смехом вышли два штаб-офицера – пехотный и кавалерийский, какой-то почтенный господин со звездой, похожий на губернатора или предводителя дворянства, казак, артиллерист и поникший генерал Алексеев, который сухо кивнул Толстому, но не подал ему руки. Наконец появился и сам князь Долгоруков в полной генеральской форме с сияющими золотыми эполетами, аксельбантами и золотыми листьями на воротнике. Долгоруков был моложе всех своих подчиненных и неуловимо напоминал царя, как бывает среди одноклассников, которые сближаются настолько, что копируют друг друга даже физически. О таких обычно говорят: «Я думал, что вы братья».

За плечом Долгорукова пританцовывал, попадая в такт генеральским шагам, какой-то тучный господин налитого вида, в одежде, напоминающей военную, но не совсем, как у штаб-лекарей. По лицу этого угодительного господина было заметно, что он пьет методически, и только удивительно было, как он оказался трезвым в этот раз.

– Как же вы будете пополнять? – спросил Долгоруков, резко останавливаясь и с недоброй иронией оглядывая глыбистую фигуру господина снизу вверх.

– От местных жителей, – нашелся господин.

– Мы воюем не в Германии, здесь нет местных жителей, – возразил Долгоруков.

– Но должны же быть какие-то? – пожал плечами господин.

– А теперь послушайте меня, милостивый государь, – сказал Михаил Петрович уже без всякой иронии. – Я не позволю выгонять моих солдат, как баранов, на подножный корм. В день выступления в каждой ротной повозке должно быть по три фунта муки на человека из расчета на две недели похода.

– Боюсь, что это невозможно, – развел руками чиновник.

Вдруг взгляд налитого господина попал на ожидающего очереди купца, и купец нахально ему подмигнул. Отчего-то сразу стало понятно, что все будет сделано именно так, как приказал генерал, и к нужному сроку, но в ущерб толстому чиновнику.

Долгоруков оглядел посетителей, поморщился при виде назойливого ветерана, кивнул купцу, задумался о даме и шагнул с распростертыми объятиями к Толстому.

– Что же ты не передал, что ты здесь? – сказал он с приятной улыбкой, обнимая графа.

– Я передавал, но вы были заняты, – отвечал Толстой, скидывая с плеч шинель. Под шинелью адъютант с удивлением обнаружил армейский пехотный мундир довольно поношенного вида. «А поручик-то не из простых», – подумал он и умильно улыбнулся этой трогательной встрече.

– Пустяки, надо было просто взойти, – Долгоруков положил свою руку с длинными холеными пальцами в перстнях на эполет Толстого и по-приятельски обратился к адъютанту:

– Вот что, Липранди, распорядись-ка принести нам чаю и никого не пускать.

Затем Долгоруков внимательно посмотрел на Толстого, как бы оценивая его настроение, и добавил:

– А лучше шампанского.

Купец понимающе усмехнулся. Его вопрос, собственно, был уже решен наилучшим образом. Дама вхолостую бросала на Долгорукова пленительные взгляды, не достигавшие цели, ибо князь не замечал её присутствия, а «суворовский ветеран» просто места себе не находил из-за бездушности этого сиятельного молокососа. Толстой и Долгоруков закрылись в комнате, из которой сразу донесся заразительный мальчишеский смех.

– Я бы советовал вам вернуться часа через два, а лучше прийти завтра, – сказал адъютант, поднимаясь из-за стола. В его изысканной вежливости чувствовалось удовольствие.

– Когда же князь освободится? – тревожно справилась дама.

Адъютант пожал плечами и позвонил в колокольчик, вызывая денщика.

– Князья завсегда слободны, – философски изрек купец и отправился на баржу распорядиться о выгрузке мешков.

– В Лапландии водятся бабочки? – обратился Долгоруков к Толстому по-французски, как все преображенцы между собой. Будучи с недавних пор заядлым энтомологом, князь весьма увлекся ловлей бабочек в местах боевых действий, но, к сожалению, не находил единомышленника в своем научном увлечении.

– Сколько я знаю, там летают такие породы, каких не водится более нигде в мире, – отвечал Толстой. – Многие из них ещё не описаны, поскольку исследователи все больше лезут в тропики.

– Однако там стоит полярный холод, – усумнился Долгоруков.

– Это так, но в недолгое полярное лето их ледяная пустыня, называемая тундрою, покрывается роскошным растительным ковром, какого не увидите и в Африке. Нечто подобное я мог наблюдать, путешествуя из Камчатки через Сибирь.

– Ради нескольких новых бабочек стоит завоевать Лапландию, – заметил Долгоруков совершенно серьезно.

Издевательская вежливость, с которою он обращался с людьми малознакомыми, сменилась какой-то мальчишеской наивностью. Заметно было, что хозяйственные распоряжения о фурах, лафетах, ядрах и мешках, из которых в основном состояла его полководческая деятельность, надоели ему до смерти. А ещё больше надоели туповатые служаки, не способные связать двух слов по-французски, и хитроватые снабженцы, мозг которых оживлялся лишь при воровстве. Как подчиненный, Толстой, конечно, не мог считаться близким другом князя, но он был человек одного с ним круга, гвардеец, товарищ, как называли друг друга офицеры на французский манер.

– Такую вы не найдете в Лапландии, – Толстой поставил на стол свою коробку и снял крышку.

Князь склонился над коробкой, и на его изумленном лице заиграли голубые блики. На дне коробки, в застекленной рамке лежала огромная лазоревая бабочка величиной с раскрытый дамский веер. Слюдяные крылья бабочки, покрытые прожилками наподобие кленового листа, излучали ломкий блеск. Лишь по краям крыльев да под брюшком яркая лазурь сходила в черноту.

– Oh mon Dieu! – только и вымолвил князь.

– Это Morpho Didius, бабочка отряда морфиды, пойманная мною в Бразилии, где я путешествовал с Крузенштерном, – зашептал Толстой на ухо Долгорукову.

– Природные американцы называют её Осколок Неба, поскольку, по их понятиям, небо когда-то раскололось от удара злого демона и осыпалось на землю вот такими осколками. Когда умирает дикарь, то его душа проникает в бабочку и возносится обратно на небо.

– Сколько в этом истинной поэзии! – воскликнул князь.

– Мне также известно, что эл кондоры с высоты нескольких миль принимают этих бабочек за небо, пикируют и разбиваются вдрызг, – присочинил по обыкновению Толстой.

– Эл кондоры? – переспросил Долгоруков.

– Эл кондоры – американские летающие чудовища наподобие орлов, но размером со строуса, – не моргнув глазом, пояснил Толстой. – Я вез с собою живого эл кондора, но сильно проголодался в Вятке, где подают одни сушеные грибы. Итак, эл кондора не стало.

Долгоруков звонко рассмеялся, не утерпел и расцеловал приятеля.

– Что же ты хочешь за это чудо? Я дам любую цену, – сказал он, весь горя нетерпением.

– Это подарок, – отвечал Толстой.

– Вот за что люблю моего Федю!

Долгоруков наполнил бокалы и предложил тост за лучший в мире лейб-гвардии Преображенский полк. Денщик принес трубки, и разговор принял более серьезный оборот.

– Где же ты теперь? – спросил Долгоруков, с недоумением разглядывая неказистый мундир Толстого, словно только что его заметил.

– В Нейшлотском полку, – отвечал Толстой с невольной горечью.

– Батальонным?

– Взводным.

– Боже мой, Боже мой!– Долгоруков прошелся по комнате. – Ах да, эта история с покойным Резановым, которому ты, кажется, надавал по щекам.

– Всего лишь сообщил несколько сведений об его матушке, – уточнил Толстой.

– Но с тех пор минуло три года! Можно ли так долго терзать за один проступок? Уверен, что государь тебя простит, когда узнает об этом.

– Я писал государю, и не раз.

Собеседники замолчали. Долгоруков, конечно, не мог подвергать критике своего венценосного друга и благодетеля. А Толстой из деликатности не смел на него сетовать.

– Однако я этого так не оставлю, – пообещал Долгоруков, подумал с полминуты и предложил:

– Иди ко мне в отряд. Мне нужны храбрые офицеры.

– Об этом я хотел вас просить, – просиял Толстой.

– Я не буду слишком отягощать тебя службой, – вслух размышлял князь. – Ты будешь при мне что-то вроде адъютанта, и твоею обязанностью будет содержать стол для меня и всех желающих офицеров. Так, чтобы мы в этом походе чувствовали себя комфортно, как на Красной Горке во время маневров. Я уже не мальчик питаться всухомятку.

– D’accord,³ – отвечал Толстой.

– И ещё. Ты нужен будешь мне для одного, но отчаянного дела. После этого ты вернешься в гвардию, но не поручиком.

По новому приказу каждое утро все служители обязаны были обмывать голову, плечи и грудь холодной водою, если не стоял мороз и с неба не сыпались камни. Голые до пояса солдаты сбегали к озеру по мосткам, зачерпывали воду ведром и с диким воплем выливали себе на голову. Затем они трусцою отбегали, попутно толкая робеющих товарищей. Из бараков солдат уже в форме вели в так называемую столовую, за длинные столы под навесами, в последний раз плотно, по-домашнему кормили кашею с мясом и даже с добавкой, и наливали по чарке хлебного вина, которое считалось полезным перед долгим походом в нездоровой местности. Вино полагалось запивать глотком клюквенного сыропу против цинги, но бывалые служаки, набравши за щеку, сплевывали это лекарство в сторонке на траву, чтобы вместо цинготной болезни не приобресть понос.

Затем, уже полностью нагруженные, упакованные и застегнутые с головы до ног, все отряды стали выстраиваться на плацу обширным кареем по родам войск, в таком порядке, чтобы затем сразу развернуться и двинуться в путь. Солдаты выглядели непривычно и как-то мешковато в своих киверах и сумах, обшитых серым полотном, и в смурых шароварах, заправленных в полусапожки. На них не было ни белоснежных панталон с пуговицами, напущенных поверх башмаков, ни черных высоких султанов, ни плетеных снурков, свисающих на плечи, как обыкновенно изображают на картинах, и даже цветные части формы, как воротники и обшлага, были обшиты серою тряпицей из бережливости. Но в этой мешковатой грубости была другая, простая красота и настоящая, суровая поэзия.

Князь Долгоруков, также одетый по-дорожному, в короткую куртку без фалд, наподобие гусарского ментика, называемую шпензер, подъехал к своим двум адъютантам, спешился и снял шляпу. Вслед за ним обнажили головы все мужчины на площади, включая и некоторых зрителей-лютеран. Солдаты встали на одно колено. Началась довольно продолжительная церковная служба.

Держа кивер в согнутой левой руке и крестясь вслед за священником, Федор, как обычно во время богослужения, пытался проникнуть в значение древних словес, частично понятных, но поражающих воображение какой-то дремучестью. Архаизм придавал молитве совсем не то значение, какое она имела бы на обыденном языке.

О еже лук медян положити мышцы верных Своих,

И укрепити десницу их силою крепости Своея,

В побеждение и попрание супостат наших,

Господу помолимся!

– взывал полковой священник.

И Федор гадал, кто бы такие могли быть эти медяне с луками, которых ему желают попрать. Очевидно, мидийцы, персы царя Кира или Дария. Но ведь в этот самый момент, возможно, набожные шведы просят у Господа также попрать и уничтожить мидийцев, то есть, нас. И если Бог действительно обязан помогать каждому из своих просителей, то он сейчас находится в недоумении: какие из мидийцев хуже. Не удивительно, что он предпочитает вовсе не вмешиваться в наши битвы, а наиболее успешные мидийцы, французы совсем к нему не апеллируют и даже не держат в своих войсках священников.

Не на лук наш уповаем, ни оружие спасет нас, Господи,

Но Твоея всемогущия помощи просим,

И на Твою силу дерзающе, на враги наши ополчимся,

И Имя твое верно призывающе, со умилением молим Ти ся.

Всемогучий Господи, милостивно услыши и помилуй.

«На луки не уповаем, но целый месяц свозим горы ядер и бочки пороха, – продолжал Толстой вольтерьянствовать. – А нам подай и лук и, сверх того, божественную помощь. Если лук не выстрелит».

Однако ключевой припев, который завели помощники попа на два голоса, произвел на Американца такое сильное впечатление, что мурашки пошли по коже и слезы восторга выступили на глазах.

С нами Бог, разумейте языцы и покоряйтесь.

Яко с нами Бог.

Священник освятил воду, произвел ещё какие-то манипуляции над своим походным жертвенником и пошел вдоль воинских рядов с крестом в одной руке и метелкой-кропилом в другой. Останавливаясь перед каждым рядом войск, он обмакивал кропило в серебряный сосуд с водой, который несли за ним помощники, брызгал на солдат и оружие. Некоторые солдаты выходили из строя поцеловать крест и получить благословение, и хотя строй войск был очень длинный, добросовестный священник благословлял каждого. Освящение оружия, таким образом, затянулось почти на час. Задние, уже благословленные солдаты начали утомляться и переглядываться с барышнями.

Вдруг жужжание голосов улеглось. Это получили благословение сам командир отряда князь Долгоруков и его штабисты. По рядам эхом загалдели команды, затрещали барабаны. И настала такая тишина, что слышно стало хлопанье знамен по ветру. Долгоруков выехал в центр карея и начал звонким, задорным голосом оглашать приказ в обычной манере того времени, когда военачальники ещё не превратились в счетоводов и, как уверяют нас учебники, даже иногда ходили сами в атаку.

– Слушайте меня, братцы, – закричал Долгоруков, снимая шляпу и поднимая её над головой. – Вы дома были крестьяне, мирно пахали землю и сеяли хлеб. Но теперь вы не хлебопашцы, а воины. У государя без вас много хлебопашцев.

Долгоруков немного задумался. Заметно было, что он не заучил свою речь, а говорит экспромтом.

– Теперь ваша жатва – слава! А ваша кровавая пашня – Финляндия! Чем сильнее враг, тем больше нам славы!

Да здравствует император Александр! Ура!

Последнее восклицание вырвалось у Долгорукова совсем уже нечаянно, без всякой связи с предыдущими. Но если бы он не сказал ничего, кроме этих пяти слов, он бы не мог выдумать более удачного выступления. Площадь вдруг издала такой утробный, грубый мужской рев «ура», что стекла в домах мелко зазвенели. Долгоруков пришпорил коня и, взметая копытами грязь, полетел галопом вдоль строя.

Вдруг он что-то заметил, поставил коня на дыбы и боковым скоком выехал в проход карея к жаровне, где трактирщица пекла блины для предстоящего народного гулянья. Свесившись вбок, Долгоруков подхватил из костра занявшийся длинный сук и прогарцевал по площади с пылающим факелом над головой.

Ангел смерти, бог войны.

Сердобольский отряд, состоящий из полка егерей, драгун и нескольких конных орудий, выступил в начале августа, при хорошей летней погоде. Но продвигались они очень медленно. Пионерам приходилось ремонтировать мосты, разрушенные партизанами, или часами разбирать завалы на дорогах, среди замшелых острых скал и гигантских сосен, из-за которых вот-вот захлопают выстрелы.

Хуже партизан была сама природа, которую приходилось преодолевать на каждом шагу. Пушки то и дело разбирали и собирали, повозки разгружали, снимали с колес и переносили на руках через гору или болото. Вдруг, по северному обыкновению, почти тропическое пекло сменялось порывом арктического ветра, сыпал секущий дождь, и мы часами топтались в грязи, не трогаясь ни назад, ни вперед. Это было утомительнее любого сражения, и мы в нашей молодой запальчивости не в шутку хотели побыстрее дойти до места и сразиться хоть с кем-нибудь. Говорю «мы», потому что позднее обменивался впечатлениями с графом Толстым и наши воспоминания совпадали до деталей.

Враг пока не дерзал нападать на усиленную бригаду Долгорукова, но и князь не хотел повторить промашки своего предшественника. Его предусмотрительность плохо вязалась с тем ярлыком отчаянных рыцарей, который навесили на братьев Долгоруковых. Начальнику корпуса Тучкову медлительность князя даже казалась чрезмерной. Тем не менее, отойдя на недальнее расстояние от Сердоболя, Долгоруков остановился почти на две недели и стал укрепляться. До него дошли слухи о больших толпах мятежников, которые собираются у озера для нападения на его магазины, а возможно, и на самый Сердоболь. Вопреки требованиям Тучкова, князь не трогался с места до тех пор, пока не дождался обещанного подкрепления.

После этого Сердобольский отряд со всеми необходимыми предосторожностями двинулся к месту скопления шведских ополченцев, но не застал их в поселке. По сведениям местных жителей войско шведов оказалось вовсе не так велико, как предполагалось. И вскоре сия утомительная беготня по болотам привела к столкновению.

Граф Толстой уверял меня, что в его первом «сражении» не было ничего достойного упоминания. Оно походило скорее не на правильный бой регулярных войск, а на какую-то пугачевщину. Довольно большая толпа финских мужиков, вооруженных кто чем, при небольшом количестве солдат, которые мало отличались от крестьян одеждой и выучкой, собралась в обширной долине, как бы продавленной среди гор допотопным ледником. Начальник этого воинства, какой-то шведский корнет, очевидно, воображал, что занял выгодную позицию, расставив своих людей на возвышении, однако не учел за своей спиною леса, преграждающего отход. Русские, напротив, построились в низине и не думали атаковать, стоя как вкопанные почти до полудня.

В чем бы ни заключалась стратагема князя Долгорукова, она, кажется, подействовала. Подобным же образом при поединках белым оружием Американец обыкновенно давал противнику наброситься первым и нанести несколько ударов, чтобы приметить его слабости, а затем разделать в два счета. И верно, милиционеры вышли из себя и бросились на русских кучей, размахивая топорами и вопя самым ужасным образом свое «ура!», которое позаимствовали у нас или, напротив, одолжили нам в эпоху Петра.

Толстой, находившийся за цепью при князе Долгорукове, признавался, что момент был не из приятных. Но наши пехотинцы не дрогнули, подпустили шведов на расстояние выстрела и дали залп. Толпа остановилась в нерешительности, ибо некоторые пули достигли цели. Затем русские взяли ружья наперевес и медленным шагом пошли на шведов под барабанный бой.

Вот и все сражение. До сумерек ещё какие-то фанатики постреливали из леса, но Долгоруков приказал подвезти легкое орудие и выстрелить по ним картечью. Выстрелы смолкли.

Пленных мужиков разоружили и заставили на Библии поклясться, что они не будут больше воевать, а затем прогнали домой. С теми же из шведов, кто был в военной форме, разговор был другой. Если они признавались, что воевали в Свеаборгской крепости или Свартгольме и уже приносил клятву покорности русскому императору, то почитались изменниками и подлежали казни.

Честность таковых шведских пленных граничила с дуростью, непостижимой изворотливому российскому уму. Никто не мешал им солгать, что они никогда не бывали в Свеаборге и принадлежали к какой угодно другой команде. И, однако, среди этой первой партии захваченных оказалось трое солдат свеаборгского гарнизона, которые признали свою измену.

Их глупая шведская честность была столь нестерпима, что у князя не поднялась на них рука. Он приказал конвою казаков отогнать их в вагенбург, а оттуда отправить на строительные работы, вместе с обычными пленными.

Это задание было поручено нескольким казакам под командою хорунжего Полубесова, о котором придется рассказать отдельно. Ибо этот Полубесов был чем-то вроде знаменитости, и байки о нем передавались по всей Финляндской армии от Карелии до Лапландии, как в минувшую Крымскую войну анекдоты про севастопольского матроса Кошку. Хорунжий Полубесов постоянно находился в распоряжении Американца в Сердобольском отряде, а позднее, по окончании кампании, я и сам свел с ним непродолжительное знакомство, позволяющее судить о его характере.

Полубесов принадлежал к тому типу русских людей, который мог зародиться только в нашей стране с её деспотическим, но формальным рабством, легко переходящим в самую дикую анархию. При всем своем внешнем добродушии такие люди не знают узды ни в геройстве, ни в зверстве, столь трудно различаемых на войне с её почетной обязанностью убивать ближнего своего. Из таких типов как Полубесов в военное время развиваются Ермаки, если их раньше не повесят за мародерство. В мирное время он может быть примерным обывателем и вдруг зарезать проезжего купца за несколько монет. А во время смуты из них выходят Стеньки Разины.

Толстой рассказывал мне о каком-то наивном, гомерическом зверстве, с которым Полубесов расправлялся с противниками, не давая пощады даже пленным. Подобным же образом, говорят, ведут себя природные американцы, привязывая пленного к столбу и с детским любопытством разрезая его на куски, пока он не испустит дух. Но при этом не было более внимательного товарища, который делился последним куском, не садился за обед, пока его люди не накормлены, и не моргнув отдал бы вам последнюю рубаху.

При небольшом росте и довольно неказистой фигуре Полубесов обладал чрезвычайной ловкостью во всех воинских упражнениях, которыми так славились прежние донцы. Будучи не молод по тогдашним понятиям (лет тридцати пяти), на смотре по окончании кампании он скакал рысью, стоя ногами на седле, стрелял из своей длинной винтовки из-под брюха скачущей лошади, косил лозу шашкой и на галопе поднимал монету с земли. Когда же он, при демонстрации рубки, одним ударом распластал глиняную чучелу, то не у одного меня пошли по спине мурашки от сего отвратительного чавкающего звука.

Наконец, нельзя не вспомнить и о главном качестве Полубесова, в коем он был истинный артист, ежели это слово применимо к воровству. Ибо в этом нашем национальном промысле хорунжий обладал звериным чутьем и необчайной дерзостью. Вы могли спокойно оставить перед ним открытый кошелек полный денег и найти его через неделю нетронутым. Но когда надо было найти, где что плохо лежит из чужой собственности (к которой, конечно, относится и казенная), то он находил любой тайник с ловкостью факира и забирал его даже в том случае, если его стерегли с собаками и ружьями.

Полубесов при Толстом был то же самое, что Толстой при Долгорукове. Правой рукой, не согласующей своих действий с левой рукою и другими частями тела. А иногда и отделяющейся от них по своим собственным надобностям. С шайкой казаков, на своей степной лошаденке, повадкою напоминающей охотничью собаку, Полубесов рыскал впереди или по сторонам идущего отряда. И точно как охотничья собака, вынюхивал и обшаривал все окрестности, пробегая в десять раз больший путь, чем его хозяин по тропе. Иногда он вовсе пропадал на целый день, а затем возвращался весь истерзанный, полумертвый от усталости, но горящий хищною радостью. И пригонял корову с бубенчиком, набитым землей, чтобы её не нашли в лесу русские грабители.

– По молодости мы не думали, что обрекаем бедную финскую семью на голод, если не на смерть, – признавался Толстой. – Ежели бы мы платили обывателям за провизию серебром, по-европейски, они бы стерпели и нас, и любого другого завоевателя. Но мы выдавали вместо денег незначащие расписки, для сомнительного возмещения после войны. Из озорства я, бывало, писал в бумажке по-русски: «Подателю сего всыпать сто розог ниже спины».

Это был дурной поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь.

Двух шведов Полубесов связал арканом, как на барельефе царя Хаммурапи с изображением пленных рабов. А третьего, раненного в ногу корнета, посадил за своею спиною на лошадь. Руки шведа были свободны, чтобы он мог сзади держать Полубесова за талию, подобным образом кавалеристы иногда транспортируют пехотных, и выглядело это весьма комично. Товарищи трунили по поводу «новой барышни» Полубесова, тот загадочно посмеивался и отводил глаза, а швед, румяный желтоволосый парень открытого вида, одновременно морщился от боли и смеялся со всеми непонятным русским словам. Он был лет на десять моложе Полубесова и, пожалуй, гораздо сильнее, но ему отчего-то не приходило в голову сбросить казака с лошади и ускакать. Очевидно, согласившись на плен, он уже не считал себя в состоянии войны и обязан был слушаться.