Читать книгу: «Повесть о том, как в городе N основывалось охотничье общество», страница 3

– Погоди, бестолковый!.. Ну, будет тебе коньяк!

– Будет?

– Будет, черт с тобой!

– Вот это я понимаю! Вообрази, я всегда предполагал, что в твоей натуре есть хорошие задатки… Ты испорчен воспитанием, это так, но все же кое-что сохранилось!

– Спасибо за комплимент, а теперь убирайся.

– Уберусь! Только вот что, в какую цену ты думаешь коньяк покупать?

– Это уж, кажется, тебя не касается!

– Очень касается… Положим, в три рубля бутылка… Лучшего не нужно, ибо публика будет смешанная… Пять бутылок – это всего пятнадцать монет… Давай-ка их сюда, эти монеты!

– Это еще зачем?!

– Видишь, ты обещать обещаешь, но можешь позабыть, пожалуй, ты ведь человек рассеянный, как известно, ну, а я уж не забуду, будь благонадежен.

– Костя, это свинство! Такое недоверие, наконец!..

– Прости, родной! Что поделаешь?! Это правило моей жизни: в серьезных делах я даже отцу родному не доверяю… Ну-ну, давай сребреники! Ждать-то мне некогда, давай, не жидоморничай!

Петр Иванович вынул пятнадцать рублей и подал их Полоротову.

– Вот это дело! Теперь собрание можешь считать обеспеченным!

И Костя скрылся так же внезапно, как и появился.

Жабников несколько времени тупо глядел на дверь, за которой исчез его приятель, ему не жаль было сверхсметно брошенных пятнадцати рублей, но он предчувствовал недоброе и с удовольствием бросил бы еще столько же, чтобы только неугомонный Костя на это время провалился, повесился или иным способом покончил свое существование.

– Ведь уродится же этакий ирод, прости господи! – размышлял он вслух. – Толку от него человечеству и на пятиалтынный нет, а смутительства и пакости – целая бесконечность… И не уймешь его ничем… Э, да ну его! Будем дело делать!

Петр Иванович присел за письменный стол, положил перед собой лист бумаги и на верху его четким почерком вы вел:

– Пункт первый. Цель и задачи учреждаемого в N охот ничьего общества.

II

Время до 6 октября протекло для Петра Ивановича в самой оживленной деятельности. Он составил проект устава предполагаемого общества и с самоуслаждением читал его и пере читывал, заранее любуясь тем эффектом, какой он произведет на собрание. В самом деле, устав составлен был мастерски: в нем предусматривались и пресекались всевозможные виды охотничьих преступлений, а обилие штрафов было таково, что весь процесс охоты представлял собою как бы один непрерывный штраф.

– Так оно и следует, – рассуждал сам с собою Жабников, – ибо устав наш должен не только обеспечивать наши охотничьи интересы, но и преследовать иную, высшую цель – развивать чувство законности и содействовать нравственному усовершенствованию членов нашего общества, а штраф – это такой стимул, который заставляет быть нравственным даже человека, лишенного всяких моральных принципов.

Покончив с уставом, Петр Иванович съездил к нескольким знакомым охотникам, лично передал приглашение на 6 октября и встретил с их стороны самое горячее сочувствие, кроме того, им было получено счетом пять писем от лиц ему незнакомых. Все письма имели почти буквально одинаковое содержание и гласили следующее:

«М. г., не имея чести быть лично с вами знакомым, я затруднялся прибыть к вам и принять участие в. деле, которому горячо сочувствую, но Константин Ильич Полоротов так много говорил о вашем истинно охотничьем радушии и гостеприимстве, что я теперь не боюсь обеспокоить вас своим присутствием и положил себе непременно быть у вас 6 октября. Примите уверение в тех чувствах, которые может питать истинный охотник к истинному охотнику, и проч.».

Жабников ликовал: по-видимому, дело складывалось как нельзя лучше. Он ходил по комнате, потирал руки и говорил:

– А ведь Костя, хотя и свинья, но в некоторых случаях человек неоцененный…

Шестого октября Петр Иванович с самого утра был в больших хлопотах, приготовляя все необходимое к предстоящему вечеру: длинный стол был поставлен посреди залы и окружен соответственным количеством стульев, против каждого стула на столе был положен листок почтовой бумаги и карандаш – неравно господа будущие члены пожелают делать письменные заметки во время чтения проекта устава, на почетном месте возвышалось председательское кресло, на столе перед ним лежала целая десть бумаги, стояла мраморная чернильница и колокольчик, стол должен был освещаться четырьмя лампами с матовыми колпаками, по углам залы кроме того были поставлены два малых стола на всякий случай, один большой, круглый для чайных принадлежностей.

Из местного клуба на сей случай Петр Иванович добыл напрокат самовар, размерами напоминавший котел локомотива, а в помощь своему увальню Степану пригласил из того же клуба лакея Гришку, отличавшегося необыкновенною ловкостью и расторопностью.

Часу во втором дня к Жабникову забежал Костя и, увидев все сделанное, весьма одобрил.

– Молодец! Люблю! Приятно видеть, когда человек делает все, как следует, с надлежащею предусмотрительностью… Кстати, однако, ты сколько бутылок пива заготовил?

– Пива?

– Ну да, пива, не керосину же!

– Пива я нисколько не заготовлял.

– Удивляюсь! Честное слово, удивляюсь! Люди толковать будут о предметах во всяком случае серьезных, спорить и… вдруг без пива, не будет чем горло промочить!

– Да ведь чаю будет сколько влезет!

– Родной мой, если бы я не знал тебя за человека умного честное слово, подумал бы, что ты… ну, главою скорбен, что ли! Ведь у тебя же не дамский благотворительный комитет собирается, а люди, ну, понимаешь, люди! А он – чай! Ты бы еще перед каждым из них по блюдечку варенья поставил!

– Так ты полагаешь, что нужно пива?

– Обязательно! Посылай немедля!.. Ну, однако, и измаешься ты сегодня вечером… Впрочем, вот что: я твой помощник на весь вечер и все хлопоты по хозяйству беру на себя – кланяйся и благодари!

– Спасибо! Много одолжишь!

– Не могу иначе: люблю уж тебя очень. Ну, а теперь прощай покуда! Aggio, Fleonora⁴!

К назначенному времени стали собираться гости, едва только стоявшие в зале старинные часы пробили восемь, как с последним ударом колокольчика на пороге появился почетнейший из посетителей, отставной кавалерийский генерал Бахтиар-Протазанов.

– Точен, как математическая стрелка! – проговорил он густым, зычным голосом, здороваясь с хозяином.

Какую именно стрелку разумел генерал под именем математической, осталось невыясненным, но в точности уважаемого гостя не могло быть никаких сомнений. В подлинности же генеральства также невозможно было сомневаться: в этом убеждали и структура его могучего туловища, и победоносные глаза, пронзительно глядевшие из-под густых нависших бровей, и седые, коротко остриженные волосы, ежом торчавшие на его безукоризненно круглой голове, и красный вое, и длинные усы, и такая толстая шея, что на ней с удобством можно было бы гнуть колесные ободья.

Насколько несомнительно было военное генеральство Протазанова, настолько вызывало сомнение штатское генеральство явившегося вскоре за Протазановым Ивана Николаевича Муравликова; может, он был генерал и настоящий, но выглядывал так, как бы ненастоящий, впрочем, окружающие именовали его превосходительством, и он ничего не протестовал.

Другие лица были сортом пониже и представляли собою довольно разнокалиберный сброд, но, не имея притязаний на почет, генеральскому рангу присвоенный, они тем не менее все были замечательны, каждый по-своему.

Был тут и Сопильников, которого в глаза звали Семен Прокофьевич, а за глаза – Дон Сопилио, высокий, черноволосый, мрачный и обидчивый человек, владелец трех хромых борзых, высокой плоскореброй кобылы, складом напоминавшей нечто среднее между огромной сушеной рыбой и тетушкой немецкого происхождения, и шести гончих, род которых он вел непосредственно от какого-то татарского мурзы, переселившегося при царе Иване Васильевиче Грозном в Россию.

Был и Березанцев, прекрасный юноша с поэтически длинными волосами и вдохновенным взглядом. Березанцев был в N идолом всех эмансипированных дам, достигших сорокалетнего возраста, умел держаться по отношению к ним всегда на высоте своего положения, говорил порывисто и страстно, а об охоте не выражался иначе, как: «Знаете ли вы, что такое охота?! О, вы не знаете, что такое охота!»

Был тут и толстый, страдавший одышкою Пазин, иначе «дворянин селения Малые Ящуры», был и пан Гдыба, гоноравитый шляхтич с Волыни, и Гильдебранд Гарубрандович фон Шнупфер, гордо именовавший себя тевтонским рыцарем, а на деле жид восемьдесят четвертой пробы, и «взаимный друг» Истенев, главным занятием которого в это время была игра в клубе в шахматы на апельсин.

Игра в шахматы на апельсин в жизни Истенева имела особое значение: «взаимный друг» благополучно спустил уже пять очень крупных наследств и теперь жил надеждами на шестое. Точно небесное светило, он имел склонение и прямое восхождение – то поднимался до зенита, то спускался до горизонта, во время своего апогея ездил обыкновенно на лихой тройке вороных или бурых в сбруе с бубенчиками и с кучером наподобие носорога, играл в клубе в винт по десяти копеек и пил десятирублевый лафит в хрустальных флаконах, двор его наполнялся борзыми и гончими, и охота щеголяла лошадьми и костюмами. Мало-помалу, однако, винт понижался до копейки, до десятой, сотой и двухсотой, вместо лафита являлось кахетинское в девяносто пять копеек, тройка исчезла неведомо куда, ее заменяли извозчики; затем здоровье требовало хождения пешком, кахетинское вредно действовало на желудок и заменялось пивом местного производства; винт уступал место шахматам, причем ставкой являлся апельсин, иногда дело доходило даже до полуапельсина и игры искусства ради, и это означало, что звезда Истенева готова закатиться. Впрочем, закатиться совершенно она никак не могла: как нельзя более кстати умирала тетушка или бабушка, и «взаимный друг» опять поднимался к зениту.