Ранней весной сорок пятого капитан Кириллов патрулировал с небольшим отрядом улицы, истерзанного блокадой, Ленинграда. По всем признакам война должна была скоро закончиться, и некоторые счастливчики обязательно найдут свои семьи в добром здравии.

Кириллов счастливчиком не был. Его молодая жена погибла в Сталинграде с младенцем на руках, отца расстреляли немцы ещё в сорок первом, а мать сгинула в концентрационных лагерях.

Возвращаться капитану было не к кому, да и некуда. Впрочем, как и миллионам другим советским людям. Словно назло судьбе, ему отдали приказ по охране мирной теперь, территории в Ленинграде. Но с каким бы удовольствием Кириллов продолжил бы войну с немцами на их собственной земле!..

Ежедневно они находили обтянутые кожей скелеты. Люди в Ленинграде умирали от голода, ютясь по подвалам и чердакам. Со стен соскабливали до самого бетона штукатурку и варили из неё суп. Ели кожаную одежду, тряпки…

Только эта картина тотального всенародного горя и помогала Кириллову как-то облегчить чувство личной потери. Всем вокруг было одинаково плохо и невыносимо горестно!

– Товарищ капитан, – обратился к нему подчинённый, – мы тут обнаружили книжку среди трупов. Похоже это рукописный дневник.

– Давай сюда, – сказал Кириллов.

Солдат отдал ему толстую тетрадь, обёрнутую в газету.

Капитан раскрыл корешок.

«АННА КУСТАРНИКОВА»

Кириллов пролистал. Вся тетрадь была исписана от начала до конца. Солдат выжидающе смотрел на своего командира.

– Где взял? – спросил Кириллов.

– На чердаке среди тел, товарищ капитан. Судя по всему, одним из трупов была хозяйка дневника.

– Хорошо, мёртвых похороним. А дневник я прочту. Если есть вероятность, что у этой Анны Кустарниковой остались живые родственники, то постараемся найти и передадим тетрадь им.

– Так точно, – отозвался солдат.

– Ладно, продолжаем работать, – сказал капитан Кириллов. – Сегодня мы должны осмотреть все оставшиеся дома на этой улице…

– Так точно, – повторил солдат.

***

Кириллов не мог спать всю следующую ночь. Положенные на отдых шесть часов, он провёл сначала за чтением дневника, а потом, размышляя о том, что прочитал…

«…Меня зовут Анна Кустарникова, хотя если это кто-то читает – значит, уже знаете.

Мне девятнадцать лет и до войны я училась на рабфаке в Ленинграде. Я мечтала выйти замуж и уехать работать на черноморское побережье. Мой жених поехал учиться в Севастополь до начала Войны, и я планировала, что по окончании учёбы сразу же поеду к нему. Жив ли он сейчас? Я не знаю, да и какое это уже может иметь значение?..

Скорее всего я не доживу до конца блокады, сегодня в нашем убежище закончилась последняя еда и я не питаю никаких иллюзий. Я слышала, что человек способен прожить без еды неделю, но даже если и так, Ленинград конечно, за это время никто не освободит, раз не освобождают вот уже больше двух лет. Я не хочу тешить себя ложной надеждой и не верю в чудеса. Я смирилась со своей участью и чтобы не сойти с ума перед смертью – хочу рассказать на этих страницах всё, что видела и пережила за эти страшные месяцы.

Когда началась блокада, я жила с мамой и бабушкой. В нашей коммуналке из трёх комнат, кроме нас, помещались ещё две семьи, по одной на каждое помещение. В одной из них жили две женщины бывшие сёстрами. В другой – старый дед с маленьким внуком.

Дед умер первым, когда голод ещё не сделался таким нестерпимым. Соседки-сёстры тут же взяли его внука к себе на попечение и стали теперь жить на две комнаты. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, я даже немного сожалею, что старик умер не сегодня. Буду откровенной до конца и скажу честно: вполне возможно, что сегодня бы мы его съели… Тогда же, в каждой квартире ещё оставались какие-то запасы еды. К тому же, каждый житель получал по карточкам ежедневную порцию хлеба.

Мы похоронили деда всей квартирой самостоятельно. Моя мама помогала рыть могилу на пустыре, а дворничиха тётя Надя одолжила нам большую тележку для мусора, на которой мы и отвезли тело старика, как на катафалке.

Мальчику было всего пять лет, поэтому его мы к участию в похоронах не привлекали. Кто бы мог подумать, что он и сам не доживёт до следующего года…

Первые месяцы мы держались, постепенно худели, но от голода пока никто не умирал и не сходил с ума. Но потом хлеба по карточкам стали выдавать всё меньше. С булки довольствие было снижено до половины, потом до четвертинки булки на сутки, ну а потом привычное окно раздатки и вовсе закрыли. Все мы тогда поняли – это начало конца.

Я стала выходить на поиски еды вместе с другими девушками. Мы научились ловить крыс и бродячих животных. Научились разделывать тушки, и готовить из одной крысы целую бадью супа. Потом крысы закончились, и начался грабёж. Бандиты регулярно совершали налёты на все подряд места, не понимая верно, что в обычных коммуналках никакой еды уже быть не может.

Однажды такая банда вломилась и к нам. Это были парни лет четырнадцати с безумными лицами. Они обшарили все шкафы, лазали под диваны, обнюхивали каждый квадратный метр. Мы кричали на них всем нашим бабьим ополчением, но им было всё равно. Впрочем, никто из них не тронул нас самих и пальцем. Еда – это всё, что им было нужно.

Потом умерла бабушка. Соседские тётки, тут же принялись уговаривать мою мать съесть её труп. «Какая ей уже разница, ну пожалуйста!» – умоляли они. Мать была непреклонна, и мы вдвоём с ней похоронили бабушку тайком от соседок.

Их усыновлённый малыш совсем исхудал и перестал говорить. Он всё время тихо плакал и спал, а потом куда-то пропал. На вопрос моей матери, соседки ответили, что мальчик умер и что они его похоронили. Но как? Когда? Где? – на это они ничего ей не ответили, а одна из них даже сказала зло: «Вы же похоронили свою мамашу без нас, так почему это мы обязаны докладывать вам о своей потере?»

Я думаю, что мальчик умер не своей смертью и что никуда они его не хоронили. Я думаю, тётки попросту мальчика съели. Днём никто из нас не сидел дома, мы вечно слонялись по городу в поисках еды, или попросту, чтобы отвлечься от дурных мыслей. Поэтому тётки могли бы запросто увести мальчика куда-нибудь и там разделаться с ним. К тому же, среди горожан уже давненько ходили слухи о специальных «поварах». Эти «повара» специализировались на торговле и приготовлении еды из человечины. Говорили, что к ним приносили обычно трупы, и за определённую долю они разделывали тело и делили мясо и кости. Кто знает? Может быть, к ним привозили не только мёртвые тела, но и приводили живых на убой?..

Так же как и другие, я каждый день ходила по городу в поисках хоть какой-нибудь пищи. Мама чаще всего ходила со мной. Она всё время твердила, что нам необходимо держаться вместе. Что только так мы сможем пережить весь этот ужас.

У меня, как и у других, на теле выступили кости, живот впал и, казалось, что под кожей у меня идёт сразу кровь, кости и органы. Последний жир, который у меня ещё оставался, должно быть располагался лишь на бёдрах и ягодицах. Хотя и в этом я уже не уверена. Не сильна в анатомии, но по-моему то, что там мягкое – это мясо.

Боже… и о чём я только пишу. Вы должны понять меня, в нашем состоянии просто невозможно думать о чём-либо, кроме еды. И даже рассуждая о собственном, скелетообразном теле, я не могу не сместить фокус внимания на составляющие его, "съедобные" части.

Как-то раз мы сидели с мамой поздно ночью и говорили о Войне. Неожиданно мама завела разговор о каннибализме. «Знаешь, доченька, – сказала она, – я где-то слышала, что мясо себе подобного является самым вкусным, полезным и легкоусвояемым в природе. Мне страшно думать до чего мы дошли, но сейчас… в нашей ситуации… понимаешь… столько людей уже умерло просто так. И… я подумала, а что если бы мы отбросили предрассудки и с самого-самого начала принялись бы есть тех, кто умирал? Быть может, тогда в данный момент в живых осталось бы чуть больше людей?»

Я тогда опешила от этих её слов. Моя мама, вечный образец гуманности и справедливости. Она никогда… господи, она просто не могла такого думать…

«Что ты такое говоришь, мама?» – спросила я её в ужасе.

«Нет, ты подумай, дочка. Ты ведь сейчас не рассуждаешь здраво, за тебя говорят одни лишь эмоции, а ты подумай практически, прагматично»

В тот вечер я решила, что мама сошла с ума. Это было не удивительно, ведь в нашем положении постоянный голод превратился уже в ощутимую, физическую боль.

Мы по несколько часов варили на примусе кожаные ремни и сапоги. Говорят, что в кожаных изделиях всё равно остаются какие-то полезные для организма элементы. Но как бы долго мы не варили, кожа от одежды оставалась жёсткой и противной. Маленькими кусками мы отрезали частички и с усилием проглатывали. Разжевать это не получалось, как бы мы ни пытались и в конце концов куски приходилось просто глотать целиком.

Мне не хотелось писать об этом, но сейчас мне уже ничего не стыдно – огромную муку вызывало после, хождение в туалет. Куски несъедобного продукта выходили тяжело, с болью и кровью. Гадить и без того уже давно стало нечем, один раз в неделю по большому сделалось для всех "нормой". А тут ещё и неперевариваемая «пища». Кожа, штукатурка… всё это было ужасно, в животе постоянно чувствовалась пульсирующая, режущая боль. Любой поход в туалет неизменно сопровождался невыносимой мукой…

Шёл второй год блокады. Одна из сестёр соседок умерла, вторая утащила её труп и особо уже не скрываясь, ходила потом несколько дней с довольным, сытым лицом. Но мы с мамой продолжали крепиться, мы так и не ели человечины. Во всяком случае… я не ела, потому что, видит бог, в последнее время я перестала быть уверена в маме. Она теперь часто уходила куда-то одна, а после говорила мне, что разделившись, мы удваиваем наши шансы в поисках пищи и поэтому нечего нам ходить всегда вместе.

Через некоторое время она вновь вернулась к разговорам о каннибализме. На этот раз она заявила мне следующее: «Анечка, я знаю, что ты чистая и непорочная девочка, я понимаю насколько для тебя это ужасно, но поверь, я не сошла с ума. Я хочу, чтобы ты пережила это. Поверь, скоро война закончится, обязательно закончится. Ты выйдешь замуж, родишь детей и доживёшь до глубокой старости… я хочу… чтобы ты пообещала мне выжить, Аня! Доченька, я скоро умру, я это чувствую! Пожалуйста, умоляю тебя, когда это случится – возьми моё тело и съешь! Ни сразу, растяни на дольше, пожалуйста, дочка».

Я решительно отказалась продолжать этот разговор. И грубо ответила тогда маме, что не стану делать этого, даже если буду умирать через минуту сама. Я сказала ей, что она должна оставаться живой и попросила прекратить подобные рассуждения впредь.

Я была вне себя от возмущения и страха. Она действительно сошла с ума, если решила вести со мной такую беседу!..»

Над городом забрезжил рассвет. Капитан Кириллов так и не спал. Он то читал, то думал и никак не мог успокоиться. Всеобщее горе, обуявшее советских людей в эту ужасную войну, делало незначительными отдельно взятые, людские потери. Да, он потерял семью, да, он остался одиноким сиротой. В мирное время, подобное сочли бы горем, Кириллов заслуживал бы сочувствия и жалости, а теперь… Как мог он рассчитывать на жалость, если его горе было не больше чем у других? Если все вокруг давно привыкли к смерти, окружавшей их со всех сторон. Что с того, что погибли все твои родные? У твоего подчинённого они погибли так же все! Как и у твоего командира.

Пройдёт очень много лет, прежде чем люди оставят всю свою боль в прошлом. Будут с ужасом вспоминать это страшное время, в котором пришлось жить их предкам. Молодые люди, лишённые конечностей, перестанут быть привычным явлением, а средняя продолжительность жизни превысит, наконец, возраст в двадцать лет.

Но как теперь жить ему, Кириллову? Как жить остальным обездоленным и осиротевшим людям? Об этом он не думал. Он сожалел и плакал о прошлом, однако вопросов о будущем у него, как и у других, не возникало. Его задачей было наведение порядка в Ленинграде. Когда закончится война, он вернётся домой и начнёт строить всё заново. Покончив с боями, солдаты займутся строительством. Будут возводить новые здания, новые улицы, новые города. Работы будет много и она будет для всех. Времени предаваться своему горю не останется. Не останется на это и сил.

…А много лет спустя их потомки будут сидеть и рассуждать о войне, которой не знали. Ужасаться и радоваться, что у них самих всё, слава богу, не так. Они будут расстраиваться из-за проблем на работе, будут ругаться друг с другом, злиться, завидовать и ненавидеть. Будут мучительно думать над тем, что сегодня съесть на ужин: котлеты из говядины, или жареную курицу? Они будут бороться за права угнетённых социальных групп и ходить на митинги. Потомки станут придумывать себе причины для переживаний и недовольства, дабы можно было бы потом обоснованно "лечить нервы" алкоголем и антидепрессантами, успокаивая свой зажравшийся разум от этих своих воображаемых трудностей. Они вспомнят о блокадном Ленинграде лишь мельком, мимолётом, они сокрушённо покачают головами и вернутся в свою суетливую, бессмысленную жизнь.

Но всё это будет ещё очень не скоро, и Кириллов об этом никогда не узнает. Он не узнает и о том, что его правнуки будут влюбляться в американских актёров, играющих в кино, которое расскажет зрителю о том, как отважные джоны и роджеры "победили Гитлера". Как их вождя, товарища Сталина назовут тираном и чудовищем, поставив между ним и личностью нацистского фюрера знак «равно». Как его великая страна будет развалена и как её жители станут, разинув рты, с упоением внимать кукольным ораторам, которые перепишут историю и растопчут ногами его, капитана Кириллова, прах…

Он умылся, выпил горячего чая и вызвал дежурного.

Его отряд вернулся на улицы прочёсывать следующий квадрат домов.

Обтянутый кожей скелет Анны Кустарниковой, похоронили в общей могиле вместе с трупами, которые оказались на чердаке рядом с ней.

Кириллов не стал дочитывать до конца её тетрадь. Он не хотел знать о том, как умерла мать Анны и как, в конечном итоге, дочь поступила с её телом. Он не считал себя в праве давать какие-либо моральные оценки поступкам несчастной девушки, что бы она в дальнейшем не сделала.

Взглянув, следующим вечером в последний раз на заклеенную газетами тетрадь, Кириллов бросил ей в пылающую печь, и протолкнул страницы глубже в пламя.

Мятая бумага мгновенно запылала. Раскрытые страницы стремительно чернели и скукоживались. Объятые со всех сторон, расползающейся чернотой, рукописные строки превращались в пепел.

«…я чувствую, что конец уже близок. Я знаю, что смерть – это избавление, я осталась совсем одна. Люди, с которыми я имела честь общаться последние дни, зачем-то жили на чердаке. Голубей здесь давно уже нет, но они всё ждали, они надеялись, что на крышу залетит какая-нибудь заплутавшая птица. Я не хочу больше возвращаться в пустую квартиру, поэтому буду оставаться здесь, с ними. Надеюсь, что мои мучения скоро закончатся. Простите меня все, перед кем я виновата. Простите меня за всё, что я сделала. Я всегда старалась поступать правильно. И я желаю вам жить. Живите и будьте счастливы. Но помните, помните обо мне. Помните о нас…»

Монте-Карло. 1946 год

Барон наслаждался тёплым майским ветерком. В его имении всегда царила атмосфера блаженства и умиротворённости. В искусственном пруду вальяжно плавали лебеди, где-то на деревьях нежно щебетали птицы.

Барон растянулся в шезлонге и позвонил в колокольчик. Словно материализовавшись из воздуха, в тот же миг перед ним очутился халдей.

– Пришли мне девочек, Олег, – распорядился барон. – И пусть принесут ещё лимонада.

Халдей учтиво поклонился и исчез.

Через пару минут на столик возле барона водрузили хрустальный кувшин, а его ступни старательно растирали юные азиатские девы. Барон отпил лимонад из высокого стакана и позвонил в колокольчик снова.

– Олег, во сколько должен прийти посетитель? – спросил он, появившегося тут же слугу.

– Через четверть часа должен явиться, сэр, – ответил Олег.

– Хорошо, поди к воротам и сам встреть. Потом тут же веди ко мне.

– Слушаюсь, господин барон.

Халдей удалился.

Барон блаженно вытянулся на шезлонге и прикрыл глаза. Азиатки продолжали старательно растирать его дряблые ноги.

***

Как и всегда, он явился перед своим хозяином минуту в минуту.

– Добрый день, – произнёс он тихим, вкрадчивым голосом.

Барон открыл глаза.

– А-а, ты пришёл! Олег, спасибо, можешь быть свободным.

Он добавил что-то на непонятном наречии и азиатки, поклонившись, удалились вслед за Олегом.

– Здравствуй, друг мой Франсуа, присаживайся, – указал он на соседний шезлонг, когда они остались вдвоём.

Как и пятнадцать лет назад, таинственный «господин распорядитель» безмолвно подчинился. Барон выжидающе посмотрел на него.

– Как прошло? – спросил он.

– Всё как мы планировали, господин барон. Наши партнёры согласились с моим мнением вновь, высказали лишь несколько дополнительных условий со своей стороны. Но это никак не затрагивает ваши личные интересы.

Барон кивнул.

– Прекрасно, друг мой. Война закончилась, стержень коммунизма достаточно расшатан, но в мире есть ещё слишком много пролетариев, продолжающих симпатизировать Советам и Сталину, поэтому первоочерёдной задачей для нас сейчас является, операция «травля»…

– Разумеется, господин барон, – сказал Франсуа. – Мы с моими коллегами обговорили несколько возможных вариантов. В данный момент, подступиться к Сталину будет непросто, но думаю в скором будущем, мы сможем посодействовать нашим людям в России. Вождь стареет, его окружают трусливые крысы, которые предадут его при первой возможности. У него есть лишь один надёжный соратник – Берия, но с ним покончат сразу, как только будет отравлен Сталин…

Барон улыбнулся.

– Великолепно, Франсуа. Когда это случится, мы сможем планировать уже более определённо. Необходимо навести порядок в мире в ближайшие тридцать-сорок лет. Вероятно, к тому времени меня уже не станет, как впрочем и тебя, но наша семья продолжит начатое. Я хочу спокойно уйти, когда буду уверен, что коммунистической заразы больше нет.

Он помолчал и продолжил.

– Важно уделить большое внимание средствам массовой информации. В первую очередь радиовещание, конечно, однако более весомым, на мой взгляд, остаётся кинематограф. Мы должны показывать людям фильмы, которые будут помогать нам создавать благоприятные условия для сохранения стабильности. Пропаганда, Франсуа, пропаганда. Собственно, что я тебе буду говорить, похоже, я забыл кто передо мной.

Франсуа учтиво поклонился.

– Я всегда с удовольствием послушаю вашего совета, сэр. Вы же знаете – это честь для меня!

Барон откинулся на спинку шезлонга и задумчиво уставился на лебедей.

– А всё-таки интересная штука жизнь… Мне скоро семьдесят, я один из самых богатых людей этого мира. Я в буквальном смысле участвую в управлении судьбами большинства жителей планеты, но я… всё равно умру… Как бы я ни ухаживал за своим здоровьем, как бы ни старался отдалить этот момент, но рано или поздно это случится. И что тогда, Франсуа?

Его собеседник почтительно молчал.

– Конечно, – продолжал барон, – я позаботился о будущем моей семьи. Я знаю, что мой сын будет продолжать действовать по плану. Потом, возможно, будут внесены корректировки по ходу процесса, но смысл будет всегда оставаться одним и тем же. Мы будем делать всё для того, чтобы управление миром оставалось в наших руках. Наши партнёры заинтересованы ровно в том же. Власть – вот что главное.

Десятки миллионов жизней унесла мировая война. Все эти люди умерли лишь для того, чтобы мы продолжали находиться на вершине пищевой цепочки. Их потомки никогда не узнают об истинных целях всех этих войн. Они будут продолжать винить своих новых гитлеров, не понимая, что подобные вожди это всего лишь марионетки. Марионетки, которые зачастую, даже сами не догадываются о том, что выполняют функцию, заложенную в них истинными игроками этой крупной и сложной игры…

Барон умолк и, казалось, забыл о присутствии своего собеседника.

Франсуа молча смотрел на лебедей. Он знал правила Игры, о которой упомянул хозяин. Знал всё и об её сути, и о своей роли в ней. Так же как и Гитлер, он был всего лишь фигурой. Незаметной и невидимой на общем фоне, но тем не менее гораздо более значительной, чем любой всемирно известный диктатор.

Однако сейчас, в данный момент, Франсуа был абсолютно никем, ибо рядом с ним сидел один из тех, кто эту Игру создал.

– Знаешь, я вот всё думаю, – нарушил тишину барон, – мы ведь так и не знаем, что же там… за чертой. Да, наиболее вероятным все мы считаем цикл перерождения, потому как в основе всего живого и неживого в мире лежит круговорот. Но… всё же, мы не можем быть до конца в этом уверены. Да и потом, даже если это и так… Если после этой жизни наступит следующая, кем мы в ней будем? Вдруг я буду рождён в семье бедняков? Вдруг в следующей своей жизни я стану простым солдатом, который будет одним из миллиардов других, ничего не значащих ничтожеств? Вдруг я буду рождён инвалидом? Вдруг я буду негром в семье людоедов?

В голосе барона послышалось волнение.

– Я не могу. Не могу спокойно думать лишь об одной вещи. Об этом! Я не могу принять факт, что моя смерть мне не подвластна, что я перестану контролировать всё! Я не могу это принять и в этом моя единственная слабость! Что там? Что там будет, Франсуа? Что ты думаешь об этом? Что?

Франсуа задумчиво покачал головой и, не отрывая взгляда от плавающих в пруду лебедей, тихо проговорил:

– Я не знаю, господин барон. Не знаю.