Тайна Достоевского

ТАЙНА ДОСТОЕВСКОГО

В четверг 29 января (10 февраля по новому стилю) 1881 года в Петербурге устраивался традиционный вечер памяти Пушкина. Исполнялось 44 года со дня его гибели. Устроители вечера не сомневались, что зал будет переполнен, ибо заранее уведомили в афишах, что в нём примет участие Достоевский. Слава этого писателя к тому времени достигла в России апогея. Только что закончилась публикация романа «Братья Карамазовы», личный журнал Достоевского «Дневник писателя» расходился невиданными тиражами, не так давно на открытии памятника Пушкину в Москве речь Фёдора Михайловича произвела фурор, стала в полном смысле слова событием. Сотни людей писали Достоевскому письма, все газеты пестрели его именем, на публичные чтения с его участием народ валил толпами…

Но, увы, накануне пушкинского траурного вечера, в среду 28 января (9 февраля) Достоевский сам уже лежал в гробу. Он сгорел в три дня от обострения неизлечимой своей хронической болезни – эмфиземы лёгких. Прожил он 59 лет и неполных три месяца, и вот уже более ста лет продолжает активно жить среди нас своими гениальными произведениями. По данным ЮНЕСКО Достоевский сегодня – самый читаемый писатель в мире. Я лично знаю многих людей, которые не любят, не понимают и не воспринимают прозу Достоевского. Мне таких людей жаль. Очень хорошо об этом сказала известная русская поэтесса начала XX-го века Е. Ю. Кузьмина-Караваева (будущая мать Мария): «Без преувеличения можно сказать, что явление Достоевского было некой гранью в сознании людей. И всех, кто мыслит теперь после него, можно разделить на две группы: одни – испытали на себе его влияние, прошли через муку и скорбь, которую он открывает в мире, стали “людьми Достоевского”… И другие люди, – не испытавшие влияние Достоевского… Они – всегда наивнее и проще, чем люди Достоевского, они не коснулись какой-то последней тайны в жизни человека и им, может быть, легче любить человека, но и легче отпадать от этой любви».

Я не раз убеждался, что зачастую люди открывают Достоевского для себя по одному и тому же сценарию, как произошло это и со мной. Я только что окончил десять классов, умудрившись пропустить мимо внимания обязательное по программе «Преступление и наказание». Вероятно, я совсем не прочёл тогда этот роман. И вот, копаясь в районной библиотеке и набирая очередную стопку книг (а читал я запоем), я совсем случайно прихватил и роман Достоевского «Униженные и оскорблённые». Дома начал читать. Мало сказать – я был увлечён или восхищён; я был – потрясён до глубины души. Я бегом бросился в библиотеку, еле успел до закрытия и выпросил сразу все десять томов Достоевского в сером переплёте издания 1956 года – первого его собрания сочинений после многолетней опалы в советско-коммунистическом книгоиздательстве. Я как раз жил один, все мои родные уехали в гости в другой город, и вот ровно три дня и две ночи я безотрывно поглощал все произведения Достоевского – без сна и почти без еды. Подобного фантастического впечатления от читаемого я не получал ни до нипосле этих знаменательных для меня трёх суток. Что поразительно, точно так же заболевают Достоевским не только русские люди, но и иностранцы. Мне довелось, например, беседовать об этом с бельгийским литературоведом Эммануэлом Вагемансом, автором учебника «Русская литература от Пушкина до Солженицына», который точь-в-точь повторил вот этот мой рассказ: в 19 лет он случайно раскрыл Достоевского и не смог уснуть, пока не пропустил через сознание все десять томов сочинений русского гения.

Напомню вкратце биографию писателя. Она была трагична, полна лишений, горя и невзгод. Его жизнь вполне можно сравнить с вечной каторгой. Суровое детство с деспотом отцом, который запрещал своим детям играть со сверстниками и выходить со двора. Затем учёба в закрытых пансионах со строжайшей дисциплиной. После этого «заточение» на несколько лет в ненавистное Инженерное училище, где царили солдатская дисциплина и муштра. Потом двухгодичная лямка постылой службы военным инженером. И вот когда наступил наконец светлый период в жизни – уход в отставку, занятия литературой, грандиозный успех первого же романа «Бедные люди» – его арестовывают за участие в тайном кружке петрашевцев, приговаривают к смертной казни. В самый последний момент, когда приговорённый 28-летний Достоевский испытал весь ужас предсмертных мгновений, ему «царской милостью» заменяют смертную казнь уже настоящей каторгой. Четыре года в Омском остроге и почти шесть лет последующей службы рядовым солдатом в Сибири – кто читал «Записки из Мёртвого дома» вполне представляет ужас и тяжесть тех страшных лет.

Только представить себе: а что если бы он и вправду был расстрелян в 1849 году, или уже на эшафоте сошёл с ума как его товарищ-петрашевец Григорьев, или совершенно потерял на каторге волю, здоровье и вскоре бы после освобождения умер, как это случилось с другим петрашевцем – Дуровым… Ведь человечество никогда бы не узнало «великое пятикнижие» Достоевского – романы «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы». Когда-то Фёдор Михайлович написал, что «… если б кончилась земля и спросили там, где-нибудь людей: “Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?” – то человек мог бы молча подать «Дон-Кихота» (Роман Сервантеса. – Н. Н.): “Вот моё заключение о жизни и – можете ли вы за него осудить меня?”…» Так вот, с полным правом мы в такой ситуации могли бы предъявить романы самого Достоевского.

Он поразительно современен и актуален сегодня. Как-то на днях мне довелось часа четыре слушать радио. Я обратил внимание и подсчитал: за эти неполных четыре часа в самых разных радиопередачах и разными людьми имя Достоевского было упомянуто пять раз. Сейчас, когда классика у книгоиздателей вроде бы не в чести, сразу три издательства выпускают собрания сочинений Достоевского. Он нужен, необходим сегодня. Не говоря уж о художественных произведениях, даже публицистика его, такое впечатление, написана нашим современником. Вот лишь несколько отрывков:

«Прежде хоть что-нибудь признавалось, кроме денег, так что человек и без денег, но с другими качествами мог рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение; ну, а теперь ни-ни. Теперь надо накопить денежки и завести как можно больше вещей, тогда и можно рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение. И не только на уважение других, но даже на самоуважение нельзя иначе рассчитывать». («Зимние заметки о летних впечатлениях»).

Или: «Народ закутил и запил – сначала с радости (После освобождения 1861 г. – Н. Н.), а потом по привычке… Есть местности, где на полсотни жителей и кабак, менее даже чем на полсотни… Матери пьют, дети пьют, церкви пустеют, отцы разбойничают… Спросите лишь одну медицину: какое может родиться поколение от таких пьяниц?..» («Дневник писателя», 1873 г.).

А вот какую заветную свою мысль вложил этот «мрачный», «больной», «желчный», «тяжёлый», по уверениям плохо знающих его людей, писатель в уста своего героя из рассказа «Сон смешного человека»: «… я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей».

К слову, Достоевский был одним из самых остроумных и весёлых русских писателей. Его произведения полны юмора, пародий, смешных ситуаций. Это отметил ещё Белинский, который писал о Достоевском: «Смешить и глубоко потрясать душу читателя в одно и то же время, заставить его улыбаться сквозь слёзы – какое умение, какой талант!»

Ну и, наконец, надо сказать, что имеется «тамбовская тропинка к Достоевскому». Правда, ни сам писатель, ни его ближайшие родственники никогда в Тамбове не бывали, но имя нашего города то и дело встречается в произведениях Фёдора Михайловича. Так, заметную роль в романе «Подросток» играет сюжетная коллизия, связанная с фальшивыми акциями, и образ Стебелькова, прототипом которого послужил врач-акушер Колосов – организатор преступления. В основу этого положен материал процесса подделки акций Тамбово-Козловской железной дороги – этот процесс нашумел в феврале 1874 года. Предварительно Достоевский подробно проанализировал его в «Дневнике писателя», а затем включил и в роман.

Опять же в «Дневнике писателя», в одном из самых первых выпусков (январь 1873 г., ещё на страницах журнала «Гражданин»), писатель подробно рассказывает и анализирует жуткую историю, произошедшую в селе Вирятино Моршанского уезда Тамбовской губернии (сейчас это село числится в Сосновском районе): некий Саяпин многолетними зверскими побоями довёл жену свою до самоубийства. Тамбовский окружной суд дал истязателю и убийце всего 8 месяцев заключения, что до крайности возмутило Достоевского.

В повести «Вечный муж» упоминается нашумевшее «плотицинское дело», то есть начавшийся в январе 1869 г. процесс купца Плотицина, главы тамбовских скопцов. А в романе «Идиот» упоминается как характернейшее знамение времени громкое тамбовское преступление: гимназист Витольд Горский убил с целью ограбления зараз шесть человек – купца Жемарина, его жену, мать, сына, дворника и кухарку.

Или вот такой небольшой, но весьма знаменательный факт. Летом 1875 года небывалый пожар опустошил тамбовский уездный городок Моршанск. Достоевский, узнав об этом из газет, пишет жене из-за границы (он лечился в Эмсе): «Голубчик Анечка, прошу тебя очень, пошли немедленно хоть 3 рубля (не меньше) на моршанских погорельцев…» Три рубля по тем временам – сумма была значительная, а Достоевский, как всегда, за границу лишней копейки не взял и экономил там даже на еде.

Но не только мрачные обстоятельства связывают Достоевского и Тамбов. Например, прототипом одного из самых значительных в мире Достоевского и светлых героев старца Зосимы в «Братьях Карамазовых» послужил оптинский старец и чудотворец преподобный Амвросий (в миру А. М. Гренков), родившийся в селе Большие Липовицы Тамбовской губернии и окончивший Тамбовскую духовную семинарию. Среди близких знакомых писателя было немало известных людей, имевших прямое отношение к Тамбовщине – поэт П. И. Вейнберг («Гейне из Тамбова» – его псевдоним, ибо он служил здесь чиновником несколько лет), поэт А. М. Жемчужников, издатель «Русского архива» П. И. Бартенев…

Незадолго до смерти, когда со всех концов России на имя Достоевского приходили сотни писем от восхищённых читателей и почитателей, газеты и журналы, наоборот, предприняли невиданную травлю знаменитого писателя, всячески издеваясь над его пророческой «Пушкинской речью». И вот издёрганный и больной писатель в одном из писем читает: «Глубокоуважаемый Фёдор Михайлович! Как Ваш единомышленник, как Ваш поклонник, самый ярый, самый страстный (хоть я моложе вас на целых три десятилетия), умоляю вас не обращать внимания на поднявшийся лай той своры, которая зовётся текущей прессой. Увы, это удел всякого, кто говорит живое слово, а не твердит в угоду моде пошлые фразы, во вкусе, например, современного псевдолиберализма. Верьте, что число Ваших поклонников велико… Вы бросаете семя в самое сердце русского человека, и семя это живуче и плодотворно, я в этом глубоко убеждён». Под письмом подпись и обратный адрес: земский врач В. Никольский, село Абакумовка Тамбовского уезда.

Ах, как же прав оказался этот молодой земский врач Никольский из-под Тамбова! Семена, посеянные Достоевским в наших душах, живучи и плодотворны. В той же «Пушкинской речи» заключительные слова звучали так: «Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унёс с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». И эти слова, опять же, можно полностью отнести к самому Достоевскому. Нам ещё предстоит разгадывать и разгадывать тайны мира, который создал Достоевский.

Великий русский писатель-пророк.

 
/1997/
 

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛОЖЬ,
ИЛИ ПЛОДЫ ПРИСТРАСТНОГО ЧТЕНИЯ
Поправки к лекции В. Набокова
«Фёдор Достоевский»

В последние годы в России  широко издаются и переиздаются среди других произведений В. В. Набокова (1899—1977) и его знаменитые «Лекции по русской литературе» в переводе с английского. В своё время они буквально открыли американским студентам, а теперь вот и многим из нас, российских читателей, глаза на природу гениальности и богатства стиля Н. В. Гоголя, помогли полнее и адекватнее понять творчество Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева, А. П. Чехова и даже А. М. Горького. Одним словом, лекции-суждения эти весьма любопытны и познавательны, издавать-переиздавать их, безусловно, нужно.

Однако ж, издатели почему-то пренебрегают обязанностью прокомментировать явные фактические ошибки, которые, конечно же, лекции эти никак не украшают. Крупный писатель, каким, несомненно, был В. Набоков, имеет право сметь своё суждение иметь о творчестве других известных художников слова, пусть даже и не совпадающее с общепринятой и установившейся точкой зрения, он может и обманываться в  каких-то деталях, моментах, цифрах, фактах относительно биографии и творчества другого писателя, но вводить в заблуждение читателя даже В. Набокову вряд ли позволительно. Бог с ними, с американскими студентами, которые, может быть, до сих пор изучают русскую литературу по набоковским «лекциям», но теперь, вероятно, эти «лекции» рекомендуют в качестве пособия и российским студентам, а уж их обманывать переведёнными с английского ошибочными сведениями об отечественных классиках просто-напросто грешно.

Впрочем, речь у нас пойдёт только о не упомянутой пока лекции «Фёдор Достоевский», ибо именно в ней невнимательное прочтение В. Набоковым текстов русского классика и поверхностное изучение его биографии проявилось наиболее ярко в непозволительном количестве фактических ошибок. Именно с Ф. М. Достоевским у Набокова  произошёл-случился какой-то явный сбой, и это можно объяснить, вероятно, только тем, что, если в Гоголя наш лектор был буквально влюблён, перед Толстым преклонялся, Чехова с Тургеневым уважал, то к Достоевскому, выражаясь эвфемизмом, явно «дышал неровно».

 Сразу подчеркнём, что чисто умозрительные и  чересчур пристрастные вкусовые суждения автора лекции принимать во внимание не будем. Чтобы было понятно, о чём речь – приведём образчики:

«Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Достоевском. В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта. С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойдённого юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей»[1].

Или:

«В “Преступлении и наказании” Раскольников неизвестно почему убивает старуху-процентщицу и её сестру. … Почему Раскольников убивает? Причина чрезвычайно запутанна. … Достоевский скорее бы преуспел, сделав Раскольникова крепким, уравновешенным, серьёзным юношей, сбитым с толку слишком буквально понятыми материалистическими идеями».

А вот ещё:

«Раз и навсегда условимся, что Достоевский – прежде всего автор детективных романов… … Но если вы перечитали книгу (Достоевского. – Н. Н.), которую уже прочли однажды и знаете все замысловатые неожиданности сюжета, вы почувствуете, что не испытываете прежнего напряжения».

Эти и подобные им суждения, которыми пестрит лекция, колоритно характеризуют не Достоевского, а, прежде всего, самого Набокова. В этом плане особенно красноречиво соображение о том, что лучше бы сделать Раскольникова «уравновешенным, серьёзным юношей»: думается, нагляднее показать-продемонстрировать разницу творческих темпераментов между холоднокровным, «головным» Набоковым и вулканическим, «сердечным» Достоевским просто невозможно. Ну да ладно! Тем более, что среди потока подобных оценочных суждений встречаются в лекции и такие, которые делают честь проницательности и критическому чутью автора. К примеру:

«…Достоевский, так ненавидевший Запад, был самым европейским из русских писателей».

Или:

«Казалось, самой судьбой ему было уготовано стать величайшим русским драматургом, но он не нашёл своего пути и стал романистом».

А вот ещё:

«Он обладал замечательным чувством смешного, вернее, трагикомического, его можно назвать исключительно талантливым юмористом, но юмор у него всё время на грани истерики, и люди больно ранят  друг друга в бурном обмене оскорблениями».

Правда, в последних двух случаях Набоков великолепие первой половины фразы совершенно смазывает и сводит почти на нет пресловутым и нелепым «но», поддавшись эмоциональной тенденциозности.

Перейдём, однако ж, к досадным фактическим неточностям, которые никакой тенденцией не объяснить, и для удобства будем нумеровать их по порядку. Причём, воспользуемся приёмом самого В. Набокова, который чуть далее, уже в лекции о Чехове, разбирая его рассказ «В овраге», курсивом нумерует «обманы» действующих лиц. Итак:

Первый обман: «Достоевский несомненно страдал неврастенией и с детства был подвержен таинственному недугу – эпилепсии».

Сразу после смерти Достоевского в февральских номерах «Нового времени» за 1881 г. появились свидетельства доктора С. Д. Яновского о том, что эпилепсия впервые проявилась у Достоевского в 1846 г. (в 25-летнем возрасте), и самого издателя газеты А. С. Суворина, который утверждал, будто Достоевский заболел падучей ещё в детстве, на что ему возразил на страницах того же «Нового времени» младший брат писателя А. М. Достоевский[2]. И действительно, сам Достоевский в первом после каторги письме к старшему брату М. М. Достоевскому (30 января – 22 февраля 1854 г.), описывая свои острожные четыре года, впервые упоминает: «От расстройства нервов у меня случилась падучая, но, впрочем, бывает редко». В письме тому же Михаилу Михайловичу через полгода (30 июля 1854 г.) добавляет: «Вообще каторга много вывела из меня и много привила ко мне. Я, например, уже писал тебе о моей болезни. Странные припадки, похожие на падучую и, однако ж, не падучая». И лишь ещё почти через три года в письме к А. Е. Врангелю (9 марта 1857 г.) сообщает «окончательный диагноз»: «В Барнауле со мной случился припадок … доктор сказал мне, что у меня настоящая эпилепсия…»

Суворин, сочиняя некролог, не имел под рукой писем-свидетельств самого Достоевского, но вот Набокову, вместо того, чтобы слепо доверяться Суворину, заглянуть в первоисточники никто не мешал – эти письма были опубликованы ещё в XIX в.

Второй обман: «Достоевский отдал роман Некрасову, а ночью в постели не мог отделаться от дурных предчувствий: “Они будут смеяться над моими «Бедными людьми»”, – твердил он про себя. Но в четыре часа утра его разбудили Некрасов и Григорович».

Тут, во-первых, В. Набоков умалчивает, откуда вдруг выскочил Григорович, но дело в том, что рукопись первого своего романа Достоевский отдал как раз Д. В. Григоровичу, с которым жил в ту пору на одной квартире, а уже тот снёс «Бедных людей» Н. А. Некрасову – об этом пишет и Григорович в своих «Литературных воспоминаниях»[3], и сам Достоевский подробно рассказал в январском выпуске «Дневника писателя» за 1877 г. Ну, а уж насчёт «разбудили» – надо совсем не знать натуру Достоевского, не понимать его. В том же «ДП» автор «Бедных людей» вспоминает: «Вечером того же дня, как я отдал рукопись, я пошёл куда-то далеко к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили с ним о “Мёртвых душах” и читали их, в который раз не помню. … Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днём петербургскую ночь. Стояло прекрасное тёплое время, и, войдя к себе в квартиру, я спать не лёг, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать, на пробу: “С десяти страниц видно будет”. Но, прочтя десять страниц, решили прочесть ещё десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал. … Когда они кончили (семь печатных листов!), то в один голос решили идти ко мне немедленно: “Что ж такое что спит, мы разбудим его, это выше сна!”…» Вот именно – выше: можно подумать, Достоевский с его-то характером и нервами, отдав на суд уже известного в то время и влиятельного Некрасова своё первое литературное детище, над которым работал дни и ночи почти год и на которое возлагал все свои надежды («А не пристрою романа, так, может быть, и в Неву…», – из письма брату Михаилу от 4 мая 1845 г.) способен был с вечера лечь спать…

Третий обман: «“Бедные люди” были напечатаны в некрасовском “Современнике”».

Что в «некрасовском» – верно, но не «Современнике», а – «Петербургском сборнике» (1846).

Четвёртый обман: «Ещё в последние годы, проведённые в Сибири, он снова взялся за перо и написал “Село Степанчиково” (1859) и “Записки из мёртвого дома”».

В Сибири Достоевский, кроме «Села Степанчикова и его обитателей», написал ещё только небольшую водевильную повесть «Дядюшкин сон»; а «Записки из Мёртвого дома» были написаны им позже, уже в Петербурге в 1860—1862 гг.

Пятый обман: «В Германии впервые проявилась его страсть к карточной игре – бич семьи и непреодолимое препятствие к хоть какому-нибудь достатку в доме».

Да, во время первой поездки за границу (1862 г.) у Достоевского «проявилась его страсть», но не к карточной игре, а – к рулетке, которую он потом так живо изобразил в «Игроке» (1866). Карты же автор «Рулетенбурга» (так поначалу именовался этот роман) терпеть не мог. Об этом свидетельствует А. Г. Достоевская: «Кстати о картах: в том обществе (преимущественно литературном), где вращался Фёдор Михайлович, не было обыкновения играть в карты. За всю нашу 14-летнюю совместную жизнь муж всего один раз играл в преферанс у моих родственников и, несмотря на то, что не брал в руки карт более 10 лет, играл превосходно и даже обыграл партнеров на несколько рублей, чем был очень сконфужен»[4]. Ещё категоричнее высказался об этом тот же доктор С. Д. Яновский, знавший писателя с 1846 г.: «В карты Фёдор Михайлович не только не играл, но не имел понятия ни об одной игре и ненавидел игру»[5].

К слову, отвращение к картам и страсть к рулетке, опять же, ярко характеризуют натуру Достоевского: для игры в карты необходимы хладнокровие, тонкий расчёт, цепкая превосходная память и в какой-то мере наклонность к жульничеству, шулерству (недаром по адресу Некрасова, сделавшего себе состояние на картах, ходили упорные нехорошие слухи). У автора «Игрока» таких качеств не имелось, он сам об этом отлично знал и ставку сделал на рулеточный шарик – символ слепой Фортуны, фатальности, лотереи.

Шестой обман: «После смерти брата журнал, который он издавал, закрылся. Достоевский обанкротился, и на него легло бремя забот о семье брата – обязанность, которую он сразу же добровольно взял на себя. Чтобы справиться с этой непосильной ношей, Достоевский рьяно принялся за работу. Все самые известные сочинения: “Преступление и наказание” (1866), “Игрок” (1867), “Идиот” (1868), “Бесы” (1872), “Братья Карамазовы” (1880) и др. – создавались в условиях вечной спешки: он не всегда имел возможность даже перечитать написанное, вернее – продиктованное стенографисткам. В лице одной из них он встретил, наконец, очень преданную ему женщину с изрядной практической жилкой, с её помощью стал укладываться в сроки и выпутался из финансового кризиса. В 1867 г. он женился на ней. Это был счастливый брак. С 1867 г. по 1871 г. они достигли относительного материального благополучия и смогли вернуться в Россию. С тех пор и до самой своей смерти Достоевский жил сравнительно спокойно. “Бесы” имели огромный успех. Вскоре после их появления ему предложили печататься в консервативном журнале “Гражданин”, который издавал князь Мещерский. Перед смертью он работал над вторым томом романа “Братья Карамазовы”, прославившегося больше всех остальных романов».

Этот шестой обман-абзац вообще уникален, ибо заключает в себе десяток «подобманов»-неточностей, которые, дабы не запутаться, придётся пронумеровать просто цифрами. Причём, опять же, чересчур пристрастные подспудные утверждения-намёки, будто Достоевский «рьяно принялся» писать свои романы только для того, чтобы заработать денег и выпутаться из долгов, или не менее нелепое, мол-дескать, на Анне Григорьевне Сниткиной, с её «практической жилкой», писатель женился сугубо по тем же меркантильным соображениям, дабы «укладываться в сроки» и «выпутаться из финансового кризиса», – также оставим на совести автора лекции и в этот реестр не включим. Речь, повторимся, только о фактических передержках.

1) Да, после смерти Михаила Михайловича журнал действительно закрылся, но не «Время» (1861—1863), о котором до этого шла речь у Набокова и только о нём, а второй журнал братьев Достоевских – «Эпоха» (1864—1865).

2) В начале октября 1866 г. Достоевский, чтобы успеть написать уже проданный издателю Ф. Т. Стелловскому роман (будущий «Игрок»), впервые в своей жизни обратился к помощи стенографистки. Ею оказалась А. Г. Сниткина, с помощью которой он и написал-создал роман за 26 дней, а затем, в феврале следующего года, на Анне Григорьевне и женился. Эти факты широко известны по письмам Достоевского, воспоминаниям жены, приведены во всех биографиях автора «Игрока», так что ни о каких «стенографистках» во множественном числе и речи быть не может.

3) Утверждение же (чуть выше), будто Достоевский «не всегда имел возможность даже перечитать написанное, вернее – продиктованное стенографисткам», родилось, конечно, не от правды жизни,  а от стремления утвердить за автором «Идиота» и «Бесов» дурную славу якобы плохого стилиста, хоть как-нибудь подкрепить упрёки ему в многословии, неряшливости языка и прочих подобных грехах, что считается у литературных снобов чуть ли не хорошим тоном. А между тем, достаточно было обратиться к «Воспоминаниям» А. Г. Достоевской, где процесс их совместной работы с мужем описан подробно и не раз: писатель ночью делал наброски, составлял черновик, днём перечитывал-правил продиктованное им и расшифрованное женой накануне и диктовал новый фрагмент. Да и в мемуарах других людей, близко знавших Достоевского, об этом можно найти достоверные сведения. К примеру, у Н. Н. Страхова: «Впоследствии Анна Григорьевна постоянно продолжала ему помогать. Именно, когда у него были приготовлены черновые наброски со всевозможными поправками, помарками, вставками и т. д., он диктовал ей с этих набросков. Она записывала стенографически, а потом переписывала свою стенографию; получался чёткий и отчётливый список. … Анна Григорьевна обыкновенно приходила к Фёдору Михайловичу около полудня, и они работали до 2-х или 3-х часов. Сначала Фёдор Михайлович прочитывал то, что было им продиктовано накануне и теперь было принесено уже переписанное, а потом диктовал дальше»[6].

Кроме того, Достоевский практически «всегда имел возможность» «перечитать» и подправить написанное ещё и в корректуре. «Имею к Вам одну покорнейшую и настоятельнейшую просьбу: когда редакция станет высылать мне корректуру апрельской книжки “Русского вестника”, то пусть вышлет всю эту корректуру в 2-х экземплярах, то есть в 2-х оттисках…» (9 апреля 1880 г.); «Убедительнейше прошу прислать своевременно корректуру. Не задержу ни минуты…» (10 августа 1880 г.); «Я убедительно и особенно прошу выслать мне корректуру в 2-х экземплярах (а не в одном). Второй экземпляр мне совершенно здесь необходим для предстоящих публичных чтений…» (8 ноября 1880 г.) Такие просьбы, взятые из последних писем писателя к соредактору журнала «Русский вестник» (в котором публиковались почти все романы Достоевского) Н. А. Любимову, – рефрен его переписки с редакцией.

4) Сообщение, что супруги Достоевские «смогли вернуться в Россию» у  мало осведомлённого читателя вызовет, конечно, недоумение, ибо ранее об их вынужденном житье-бытье с апреля 1867 г. по июль 1871 г. за границей, в Европе, у Набокова не упоминалось ни полсловечком.

5) Что Достоевские, живя за границей, «достигли относительного материального благополучия», – милая фантазия добросердечного автора. Тогда уж можно сказать – через четыре с лишним года они возвратились в Россию совсем «разбогатевшими»: один ребёнок на руках, второй буквально на подходе, два чемодана с бумагами и бельём, несколько рублей наличными в семейном портмоне да 25000 (двадцать пять тысяч!) долгу[7].

6) Продолжая тему «относительного материального благополучия», Набоков пишет: «С тех пор и до самой своей смерти Достоевский жил сравнительно спокойно». Увы, как ни симпатично и это утверждение, но и оно, мягко говоря, не соответствует суровой правде жизни. Изнурительная выплата многотысячных долгов (своих и умершего брата) растянулась почти до самой кончины писателя. Опять предоставим слово главному свидетелю – Анне Григорьевне: «Лишь за год до смерти мужа мы, наконец, с ними расплатились и могли дышать свободно, не боясь, что нас будут мучить напоминаниями, объяснениями, угрозами описи и продажи имущества и проч.»[8] Ничего себе – «сравнительно спокойно»!

7) «“Бесы” имели огромный успех», – вот это как раз правда, но всё ж таки не вся и чрезвычайно однобокая. А. Г. Достоевская вспоминает: «Надо сказать, что роман “Бесы” имел большой успех среди читающей публики, но вместе с тем доставил мужу массу врагов в литературном мире»[9]. Под «массой врагов» простодушная Анна Григорьевна имеет в виду многочисленных критиков и рецензентов как либеральной, так и демократической прессы, встретивших новый роман Достоевского в штыки, оценивших его резко отрицательно. Достоевского настолько встревожила-взволновала такая негативная реакция критики, что он собирался даже писать статью-ответ под названием «О том, кто здоров и кто сумасшедший. Ответ критикам. Послесловие к роману “Бесы”», но насущные дела помешали ему это сделать[10].

8) Достоевскому не просто «предложили печататься в консервативном журнале “Гражданин”» – князь В. П. Мещерский предложил автору «Бесов» стать редактором (что, конечно, две большие разницы) газеты-журнала (если уж быть точным) «Гражданин», на что писатель согласился и возглавлял это издание с января 1873-го по апрель 1874 г.

9) «Перед смертью» Достоевский никак не мог работать «над вторым томом романа “Братья Карамазовы”». Закончив 8 ноября 1880 г. (за два с половиной месяца до кончины) «Эпилог» к первому тому и отправив его в редакцию «Русского вестника», писатель буквально через несколько дней начал работу над материалами к возобновляемому им «Дневнику писателя». «Издавать “Дневник писателя”, – пишет-вспоминает жена, – Фёдор Михайлович предполагал в течение двух лет, а затем мечтал написать вторую часть “Братьев Карамазовых”…»[11] Буквально перед смертью, за день, 27 января 1881 г., писатель, уже больной, ещё вносит правку в корректуру январского номера «ДП», который выйдет из печати в день похорон Достоевского – 31 января[12].