Тайна Достоевского

Но известен и замысел писателя поставить в центр большого художественного произведения писательскую судьбу, близкую собственной, написать образ литератора во многом похожего на себя. Интересно то, что замысел этот появился в записной тетради в самом начале работы над «Бесами» (в феврале 1870 г.) и не исключено, что вышеприведённый отрывок  из этого романа является фрагментом неосуществлённого замысла, по которому вполне можно судить о степени сходства между автором и задуманным им героем.

«Романист (писатель). В старости, и главное от припадков впал в отупение способностей и затем в нищету. Сознавая свои недостатки, предпочитает перестать писать и принимает на бедность.…Всю жизнь писал на заказ…О том, как он много идей выдумал и литературных и всяких. Тон как будто насмешки над собой, но про себя: “а ведь это так”…»

Здесь приведены только фрагменты плана (он довольно подробен), но и по ним видно, что Достоевский намеревался показать и объяснить своё положение «особняком» в русской литературе, свои эстетические воззрения, попытки воплощения в творчестве своей заветной идеи о «новом слове», показать почти невыносимые условия своей жизни и деятельности… Многие из затронутых тем найдут впоследствии воплощение на страницах «Дневника писателя».

Делая свою биографию и свою личность объектами художественного переосмысления, Достоевский создал образы истинно талантливых, настоящих писателей. Это были только попытки автопортрета. Из каких бы там ни было причин (из скромности?) писатель не написал роман о себе, хотя и считал, что жизнь и судьба его могут составлять интерес для читателя. Впрочем, как и у любого другого гениального писателя, всё творчество Достоевского создаёт представление об его образе, и штрихи, рассмотренные здесь, добавляют к его портрету лишь бóльшую конкретность.

В этом плане можно говорить об очевидной духовной близости Достоевскому ещё целого ряда героев его произведений. И будем обращать внимание именно на те художественные детали, которые характеризуют их со стороны отношения к писательскому труду и – непременное условие! – будем относиться к ним как к живым, реальным людям.

Кто-нибудь может удивиться: дескать, какой же писатель Макар Алексеевич Девушкин? Действительно, он и сам вроде бы признаётся Вареньке, что обделён даром свыше: «И природа, и разные картинки сельские, и всё остальное про чувства – одним словом, всё это вы очень хорошо описали. А вот у меня так нет таланту. Хоть десять страниц намарай, никак ничего не выходит, ничего не опишешь. Я уж пробовал…» Это «я уж пробовал» прямо говорит о литературных попытках Макара Алексеевича. Видимо, разуверившись в своих силах, он для самоуспокоения тешит себя риторическими вопросами: «…если бы все сочинять стали, так кто же бы стал переписывать?» Но для нас-то, читателей,  не секрет, что герой романа явно скромничает. Ведь это его перу, перу Девушкина, принадлежит добрая половина текста «Бедных людей»; ведь и его письма, как и письма Вареньки, из которых Достоевский «составил» произведение, являются литературной реальностью. Стоит только вспомнить его полное настоящей художественности описание трагедии семейства Горшковых, или воссозданнуюим на бумаге сцену с оторвавшейся пуговкой во время приёма у его превосходительства… Нет, Макар Алексеевич настоящий сочинитель «натуральной школы», только по своей чрезмерной скромности и привычке стушёвываться не подозревающий об этом. Впрочем, он ярко представляет себе, какой конфуз пришлось бы пережить ему, появись в свет книжечка «Стихотворения Макара Девушкина».

О Вареньке Добросёловой и говорить нечего. Она не только автор ещё более беллетризированных писем, но также и доподлинный автор вставной повести о бедном студенте Покровском. Достоевский очень часто прибегал к подобному творческому приёму: он прятался за личину своего героя, заставлял его брать в руки перо и писать вставные повести, рассказы или даже целиком всё произведение – своим слогом, своим стилем, поэтому-то и можно рассматривать этих героев как пишущих.

К ним относится, как уже упоминалось, и Алёша Карамазов – соавтор Достоевского по «Братьям Карамазовым». Его перу принадлежит вставное произведение в жанре житийной повести под названием «Из жития в бозе преставившегося иеросхимонаха старца Зосимы, составлено с собственных слов его Алексеем Фёдоровичем Карамазовым. Сведения биографические», которое заняло целую главу в романе. Это отнюдь не стенографическая запись рассказа старца Зосимы, а именно сочинение, и повествователь романа недаром подчёркивает, что Алёша составил эти записи некоторое время спустя. В романе есть и ещё одно беглое замечание, свидетельствующее о литературных способностях Алексея: ещё в отрочестве он и Лиза Хохлакова «оба мечтали вместе и сочиняли целые повести вдвоём».

Если не писателем, то уж во всяком случае сочинителем надо признать его старшего брата – Ивана. В это трудно поверить, зная характер и образ мыслей Ивана Карамазова, и даже Алёша удивляется в ответ на признание брата, что тот сочинил поэму:

«– Ты написал поэму?

– О нет, не написал, – засмеялся Иван, – и никогда в жизни я не сочинил даже двух стихов (Запомним это утверждение Ивана! – Н. Н.). Но я поэму эту выдумал…» Поэма эта, о «Великом инквизиторе», играет чрезвычайно важную смысловую и идейную роль в романе. Что же касается отрицания Иваном Фёдоровичем прежних творческих опытов, то он просто-напросто забыл о них, считая за совершеннейший пустяк. Во-первых, он как-никак в студенческой юности подрабатывал заметками в газетах. А затем даже прославился в «литературных кругах» в качестве критика. А, во-вторых, в сцене разговора с Чёртом, когда всколыхнулись все подсознательные глубины памяти, всплыло на поверхность, что он является ещё и автором утопической поэмы «Геологический переворот» и глубоко философского «анекдота» о квадриллионе километров, сочинённого в семнадцать лет.

И, чтоб совсем уж закончить с Карамазовыми, напомню, что ведь и самый старший, Дмитрий, тоже пробовал сочинять. Однажды в разговоре с Алёшей он декламирует две строчки и с гордостью признаётся в авторстве:

 
«Слава Высшему на свете,
Слава Высшему во мне!
 

Этот стишок у меня из души вырвался когда-то, не стих, а  слеза… сам сочинил…»

В произведениях братьев, словно в зеркале, отразился их внутренний облик – наивно-восторженный и импульсивный Дмитрия, мрачно-философический Ивана, кроткий и чистый Алёши. Неслучайно Достоевский наградил их творческим началом.

Есть-живут в мире Достоевского герои, обладающие несомненными литературными способностями, признаваемые окружающими за литераторов, однако ж, в сущности, ничего не написавшие. Например, Раскольников. Известно только, что он написал научно-публицистическую статью, неожиданно для него самого опубликованную. Увидев её в газете, он «ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор, в первый раз видящий себя напечатанным…» (Вспомнил Достоевский 1846-й год!) Но, посмотрите, Илья Петрович, «поручик-порох», характеризует Раскольникова «молодым литератором»; мать Родиона мечтает о том, как «сын её будет со временем даже человеком государственным, что доказывает его статья и его блестящий литературный талант…»;а следователь Порфирий Петрович даже, можно сказать, сопоставляет его с Гоголем, находя в его произведении глубинный юмор…

Родион Раскольников не развил в себе литературный талант, потому что все умственные и душевные силы отдал своей идее. Но примечательно то, что в одном из черновых вариантов повествование романа намечалось от лица главного героя, в виде записок. А разве в каноническом тексте не ощущается зачастую стиль и манера речи самого Раскольникова?

В мире Достоевского есть-имеются светлые образы поэтов и, видимо, настоящих поэтов, которых талант, увы, не избавляет от бедности и страданий. Таков учитель Вася из «Дядюшкиного сна». Нам немного известно о нём. По словам Марьи Александровны Москалевой, старающейся очернить Васю в глазах дочери, это «мальчик, сын дьячка, получающий двенадцать целковых в месяц  жалования, кропатель дрянных стишонков, которые, из жалости, печатают в “Библиотеке для чтения” и умеющий только толковать об этом проклятом Шекспире…»

Уже в этих, явно несправедливых словах слышится что-то симпатическое, что-то располагающее в его пользу. Вася не просто поэт, а – влюблённый поэт, и вследствие этого он не просто мечтает о славе, а о славе ради любимой (другой вопрос – достойна ли Зина Москалева такой мечты?): «Мечтал я, например, сделаться вдруг каким-нибудь величайшим поэтом, напечатать в «Отечественных записках» такую поэму, какой и не бывало ещё на свете. Думал в ней излить все свои чувства, всю мою душу, так, что, где бы ты ни была, я всё бы был с тобой, беспрерывно бы напоминал о себе моими стихами…» Бедный Вася осмеливается признаться в своих мечтах лишь на смертном одре, умирая от чахотки…

«Смерть поэта» условно называется и задуманная в конце 1860-х годов, но так и не написанная Достоевским повесть. Из чернового наброска можно понять, что главным героем произведения должен был стать, как и Вася, близкий Достоевскому по духу литератор. «Углы. Поэт, 26 лет, бедность, заработался, воспаление в крови и нервы, чистый сердцем, не ропщет, умирает…»

В мире Достоевского поэтов меньше, чем стихоплётов (как и в действительности), и жизнь их отнюдь не балует. Правда, у нас нет возможности по-настоящему судить о мере их талантливости, так как Достоевский, по-видимому, не рискнул сочинить за них стихи достойные по уровню. В человеческом же плане это, в основном, добрые, отзывчивые, бескорыстные и самоотверженные люди, в каждом из которых есть черты «поистине прекрасного человека». Достоевский наделял образы этих героев автобиографическими штрихами, наделял их качествами души, близкими его собственной, но, как ни странно, не делал их, так сказать, рупорами своих «капитальных» философских и проповеднических идей, почти не передоверял им своих заветных полемических мыслей.

С этой стороны ближе к нему стоят многие его герои-рассказчики – повествователи и авторы исповедей.

4

Очень многие герои Достоевского выступают или авторами исповедей или рассказчиками «за автора».

Рассмотрим степень участия этих героев в развитии действия, в какой мере являются они выразителями идей самого Достоевского и каково их отношение к литературному творчеству.

Исповедью принято считать то произведение, в котором повествование ведётся от лица главного героя, и в центре внимания находится – раскрытие тайных уголков его внутреннего «Я» на пределе откровенности. Автор-герой исповеди смело, а иногда и цинично как бы выворачивает перед читателем всю свою душу. Понятно, что такие произведения, как «Белые ночи» и даже «Неточка Незванова» (в том неполном виде, в каком существует) не могут быть отнесены к жанру исповеди, это просто воспоминательные повести.

Первой и самой значительной исповедью в творчестве Достоевского являются «Записки из подполья». Невозможно представить это произведение иначе, как в исповедальной форме. Ведись повествование от третьего лица и получилась бы, бесспорно, скандальная, циничная вещь с описанием беспричинных мерзостей, в чём и упрекали Достоевского многие читатели и критики. Но именно потому, что Достоевский доверил Подпольному человеку самому обрисовать себя, и стало возможным такое художественное самообнажение героя. Достоевскому в данном случае принадлежит роль редактора: трудно предположить, что ещё наговорил бы Подпольный человек, в какие сферы человеческой натуры и души бросался бы он, если бы не был «вымышлен» (утверждение Достоевского), то есть охвачен своего рода рамками, уже не зависящими от его воли.

Из признаний автора-героя подпольных записок известно, что тяга к литературному творчеству в нём зародилась давно. Ещё в юности, столкнувшись в биллиардной с офицером и будучи оскорблённым им, человек из подполья задумал оригинальный способ отмщения: «Раз поутру, хоть я никогда и не литературствовал, мне вдруг пришла мысль описать этого офицера в абличительном виде, в карикатуре, в виде повести. Я с наслаждением писал эту повесть. Я абличил, даже поклеветал; фамилию я так подделал сначала, что можно было тотчас узнать, но потом, по зрелом рассуждении, изменил и отослал в «Отечественные записки». Но тогда ещё не было абличений, и мою повесть не напечатали. Мне это было очень досадно…»  Он мечтал также сделаться знаменитым поэтом. Наконец, создал вот эти «Записки», хотя, как уже говорилось, профессиональным литератором он не является.

Авторов, подобных подпольному, мы можем вполне оценить, так как плоды их творчества находятся перед нами. По-видимому, не надо доказывать наличие художественных достоинств его «Записок». Отметим только некоторые обстоятельства, обычно не принимаемые во внимание исследователями этого образа, обстоятельства, позволившие Подпольному человеку добиться такой феноменальной, шокирующей откровенности.

Первое: он постоянно уверяет воображаемого читателя-оппонента, а главное – самого себя, что пишет «Записки» не для печати, а только ради эксперимента (можно ли до конца хоть с самим собой быть откровенным?) и в надежде от записывания получить облегчение, убить тоску одиночества. Второе: из-за своей чрезмерной мнительности и обидчивости он явно преувеличивает свои негативные качества и признаётся в этом, ссылаясь на «Исповедь» Руссо. Третье: он наверняка многое преувеличил и допридумал потому, что описывает события через шестнадцать лет после того, как они произошли. В эти-то шестнадцать лет он и сформировался полностью в подпольный тип и рассматривает и воспроизводит те давние события сквозь призму этих шестнадцати подпольных лет, сквозь выработанную за эти годы философию.

При всей своей более напускной, чем действительной циничности, это, в сущности, несчастный, глубоко страдающий и при таких невыносимых условиях, при осознании своей «лишности», наказанный ещё и творческим началом человек. И как автор, осознавая всю необычность и неприемлемость своих «Записок» (что и случилось на самом деле!), он с грустью, в конце концов, замечает: «Многое мне теперь нехорошо припоминается, но… не кончить ли уж тут «Записки»? Мне кажется, я сделал ошибку, начав их писать. По крайней мере мне было стыдно, всё время как я писал эту повесть: стало быть, это уже не литература, а исправительное наказание, … в романе надо героя, а тут нарочно собраны все черты для антигероя…»

От скуки принимается за свои записки другой исповедальный автор Достоевского – молодой человек, написавший «Игрока». События уже произошли и прошли, и теперь его «тянет опять к перу; да иногда и совсем делать нечего по вечерам…» Этот автор, Алексей Иванович, тоже не щадит себя в своём дневнике, добиваясь как можно более полной откровенности. Образ интересен особенно тем, что Достоевский передал ему одну из капитальных своих страстей – страсть к рулетке, и при помощи литературного таланта Игрока художественно показал изнутри всю притягательную и тяжкую силу этого сладкого недуга.

Стоит, наверное, напомнить, что Достоевский уделял именно в этот период самое пристальное внимание жанру исповеди, считая, что только в такой форме, «чужим голосом», можно наиболее полно отобразить «извивы» и «изгибы» человеческой души. Хронологически между «Записками из подполья» и «Игроком» находится один из черновых вариантов «Преступления и наказания», разрабатываемый в исповедальной манере.

Самой крупной и сложной по сюжету исповедью является «Подросток». Если «Записки из подполья» писал уже сложившийся, потерявший во многое веру и отчаявшийся человек, и вследствие этого читателю приходится сквозь словеса его «сверхисповеди», под напускной шелухой самонаговоров угадывать истинную сущность автора-героя, то Подросток в своём дневнике перед нами, как на ладони. Даже в стиле (Достоевский долго искал «тон» этих записок, добиваясь того, чтобы буквально был слышен молодой, ещё ломкий голос формирующейся на наших глазах личности Аркадия Долгорукого) проявляются возраст и характер Подростка. Как и многие авторы-герои Достоевского, он горячо отрекается от звания литератора, потому что творчество для него – не лестница к славе и не средство наживы, нет, такие люди по самой своей богатой творческой натуре хотя бы раз в жизни не могут не выплеснуть свои чувства и мысли в литературной «автобиографии», не исповедаться хотя бы на бумаге.

В соответствии со своим возрастом Подросток начинает записки с броского максималистского афоризма: «Надо быть слишком подло влюблённым в себя, чтобы писать без стыда о самом себе…» Себя он оправдывает тем, что пишет в первый и последний раз в жизни. Поставив перед собою творческую задачу – обнажить полностью свою душу в момент её формирования, Аркадий подводит под это прочный теоретический фундамент: «Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснётся откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет …. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только приём. Мой читатель – лицо фантастическое…» Не верить этому заявлению нельзя (как и аналогичному Подпольного человека), без такой внутренней установки, конечно же, никогда бы не получилось и не могло получиться полной откровенности. Принцип откровенности в творчестве был, как мы помним, одним из краеугольных у самого Достоевского.

И, наконец, ярко проявляется характер Подростка-писателя в его творческом кредо: «Я записываю лишь события, уклоняясь всеми силами от всего постороннего, а главное, от литературных красот, литератор пишет тридцать лет и в конце совсем не знает, для чего он писал столько лет. Я – не литератор, литератором быть не хочу и тащить внутренность души моей и красивое описание чувств на их литературный рынок почёл бы неприличием и подлостью…»

В этом запальчивом заявлении чрезвычайно знаменательно упоминание о тридцати годах. Во время работы над «Подростком» у Достоевского за плечами были как раз эти тридцать лет творческой деятельности. Как известно по письмам и «Дневнику писателя» того периода, у него не раз проскальзывали мысли, выражающие сомнение в могуществе литературы, в значимости всего им сделанного.

Кстати, надо отметить и близость Достоевского-художника к своим авторам исповедей. В общем-то, хотя и без желания Подростка, «внутренность души» его попала на литературный рынок. Сам Достоевский, хотя и заведомо писал для читателя, для славы и для денег (я не говорю сейчас о главных стимулах его творчества), силой своей гениальности умел ставить себя в положение исповедующегося человека, пишущего для одного себя. Во многом благодаря этому и смог он достигнуть той глубины и полноты изображения самых потаённых уголочков человеческой души, что не боялся и не стыдился заглянуть в собственную душу, находить в себе те тайники, которые существуют в каждом представителе рода человеческого. Для достижения крайних пределов откровенности и нужны ему были авторы-герои исповедей.

А Аркадий Долгорукий, выплеснув на бумагу, так сказать, всего себя, в заключение не утерпел (возраст!) и ещё раз показал «будущему читателю» язык: «От многого отрекаюсь, особенно от тона некоторых фраз и страниц, но не вычеркну и не поправлю ни единого слова…»

Несколько особняком в ряду исповедей стоят записки Ипполита Терентьева из «Идиота» и Николая Ставрогина из «Бесов». Их сближает то, что обе они служат для их авторов «позой» (особенно у Ставрогина) и написаны не из-за творческой потребности, а по другим причинам. Ипполита толкает на «самообнажение» уверенность в скорой и неминуемой смерти – если не при помощи самоубийства, так от чахотки, а также угнетающая его мысль, что он жил и умирает совершенно непонятым. Его «Необходимое объяснение» перед смертью – последняя попытка доказать свою значимость, показать свою личность, дескать, вот вы кого теряете!

Исповедь же Ставрогина достигла таких глубин циничной откровенности, что даже фраппировала Каткова и не была напечатана-пропущена в «Русском вестнике». Если Подпольный человек чернит себя в своих «Записках», то Ставрогин, рисуя свой портрет, показывает себя действительно таким, каков он есть, и эта ошеломляющая откровенность, это желание показать «кукиш всему свету», в общем-то, ничего ему не стоили, ему не было «стыдно», как Подпольному человеку, когда он писал свою повесть. С известным утверждением Пушкина о несовместности гения и злодейства трудно спорить. Но интересно, что один из героев Достоевского (Степан Трофимович Верховенский в «Бесах» же) убежден, что «самые высокие художественные таланты могут быть ужаснейшими мерзавцами и что одно другому не мешает». Зная Николая Всеволодовича Ставрогина, с этим тоже нельзя не согласиться. Самый страшный и самый далёкий в личностном плане от Достоевского исповедующийся герой.

Первым повествователем «за автора» следует назвать Неизвестного из ранних рассказов Достоевского. Его перу принадлежат «Честный вор» и «Ёлка и свадьба». Пока это просто литературный приём. Характер, индивидуальность автора записок (оба рассказа имеют подзаголовок «Из записок неизвестного») почти не проглядывается сквозь ткань повествования. Разве что в «Ёлке и свадьбе» сам материал рассказа, его тон, изображение сладострастного Юлиана Мастаковича позволяют судить о благородстве и чистоте души Неизвестного.

Уже более полно раскрывается образ рассказчика в «Белых ночах» (один из подзаголовков – «Из воспоминаний мечтателя»). В редакторских примечаниях высказано предположение, что одним из прототипов главного героя был А. Н. Плещеев. Добавим, что в Мечтателе угадывается внутреннее родство прежде всего самому Достоевскому – главному мечтателю из всех своих мечтателей.

О Неточке Незвановой как о творческой личности трудно сказать что-либо определенное. В той части воспоминаний, которые она «успела написать», в фокусе находится натура Ефимова. «Маленький герой» («Из неизвестных мемуаров») – своего рода эскиз к будущему «Подростку». Этот светлый рассказ, кстати, написанный в заключении, психологически тонко рисует изнутри переживания юного героя, впервые сорвавшегося в омут взрослых чувств. Тон мемуаров, эта искусная маска ребёнка-рассказчика, как известно, подтолкнули Тургенева на создание «Первой любви».

В «Дядюшкином сне» («Из мордасовских летописей») впервые появляется в творчестве Достоевского образ не просто рассказчика, а – Хроникёра, записывающего события по горячим следам. Мордасовский хроникёр ещё зыбкая и неясная по сравнению со своим «коллегой» из «Бесов» фигура. В общем-то, это лишь аккуратный и расторопный стенограф всех происходящих событий, сам не участвующий в них.

Сергей Александрович в «Селе Степанчикове и его обитателях» («Из записок неизвестного») есть уже по-настоящему пишущий герой. Дядя, представляя его Фоме Опискину, настойчиво повторяет, что Сергей «тоже занимался литературой». Он не только, так сказать, прозаик, но и критик, и пародист, что превосходно доказал разбором Фомы Фомичевых беллетристических опусов. Но в Сергее наряду с несомненным литературным талантом и критическим началом наличествует и слабина в натуре. Выражаясь языком той же критики, сурово осуждая действительность и среду (атмосферу в доме Ростаневых, тиранство Фомы) на словах, он на деле всё же подпадает под влияние этой же самой среды и под конец чуть ли не лобызается с объектом своей сатиры. Маловато оказалось принципиальности у этого литератора.

В незаконченном «Крокодиле» о рассказчике, Семёне Семёныче, можно сказать только то, что в его творческом начале бросается в глаза юмор и пародийный талант, а в характере преобладает несколько легкомысленное отношение к понятиям о дружбе, чести и т. д.

Следующий герой Достоевского, имеющий отношение к творчеству, – Хроникёр в «Бесах». Некоторые исследователи, в частности, В. А. Туниманов и Л. М. Розенблюм[7], отказывают ему в сложности характера, вернее в том, что этот характер раскрылся в его записках. И это довольно странное утверждение. Хроникёр присутствует буквально на каждой странице, в каждом эпизоде «Бесов», представляя собой полноправное (и одно из главных!) действующее лицо, которое условно можно назвать – Обыватель. При вопросе: как могло произойти такое буйство «бесов» в тихом городке, кто позволил, допустил и способствовал? – перед глазами сразу возникает фигура Антона Лаврентьевича Г-ва, Хроникёра.

А вот в «Братьях Карамазовых» рассказчик действительно стушевался настолько, что читатель о нём забывает и воспринимает повествование непосредственно как слово самого Достоевского. Однако ж, в примечаниях к роману приводится ряд интересных наблюдений, разрушающих эту иллюзию: «О рассказчике известно мало – только то, что он, как и другие персонажи, живёт в городе Скотопригоньевске и пишет о событиях тринадцатилетней давности. … рассказчик не “всеведущ” и не “непогрешим”, знание его не всегда достоверно. … Рассказчик «Братьев Карамазовых» – исследователь человеческой души – в то же время своеобразный филолог и историк. Ему принадлежит комментарий к пушкинским словам “Отелло не ревнив, он доверчив”, краткая история старчества, комментарии к рукописи Алёши …, к судебным речам прокурора и защитника, предисловие к изложению событий на суде и т. д. Будучи исследователем человеческой личности, историком, филологом … рассказчик в то же время представляет себя как литератора, писателя.

Тон рассказчика достаточно неустойчив, он сознательно стремится войти в сферу жизни героя, заговорить его языком. … Нередко автор-рассказчик передаёт слово самим героям. … Литературные приёмы автора-рассказчика играют существенную роль в формировании общего тона повествования и жанровых особенностей романа…» Можно добавить ещё, что перу автора-рассказчика принадлежат не только выделенные комментаторами страницы «Братьев Карамазовых», но и вообще весь роман – выбор материала, композиция и т. д.

И, наконец, о вставных художественных вещах из «Дневника писателя», рассказанных Достоевским «чужим» голосом. Герой-рассказчик «Кроткой» сразу же заявляет категорически, что он не литератор и рассказывает события так, как сам их понимает. Достоевский прямой ссылкой в предисловии на произведение В. Гюго «Последний день приговорённого к смерти» объясняет необычную форму «Кроткой». В этой небольшой повести, как и в «Сне смешного человека», можно почувствовать исповедальные нотки, но положение повествователей на втором плане мешает поставить эти произведения в ряд исповедей.

Герои «Кроткой» и «Сна» также не для того пишут, для чего «все пишут» (по выражению Подростка). Первый при помощи литературного оформления монолога пытается препарировать свою сущность и путём восстановления и анализа событий понять, наконец, характер единственно близкого и безвозвратно потерянного человека. Второй своими записками пытается донести до людей открытую им истину. Обращение их к творчеству – естественное и единичное событие в их жизни.

Совсем не то с создателем фантастического рассказа «Бобок». Это «одно лицо», как он представляется нам, плодовитый писатель и фельетонист. Притом, это – спившийся писатель-неудачник. Из предисловия редактора (Достоевского) к другому его произведению – «Полписьму» – выясняется, что «одно лицо» смогло завалить чуть ли не все редакции журналов продукцией своего творческого зуда. Но, нас интересует «Бобок». Что же проясняется об авторе? Он постоянно пьёт, желчен и озлоблен на всю литературу и журналистику, продаёт свой талант на переводы с французского и объявления купцам, ходит развлекаться на похороны и т. д., и т. п. Одним словом, он обнажается и заголяется перед нами не хуже героев своего рассказа. Вся желчность в нём от ущемлённого самолюбия, он, как надо догадываться – непризнанный гений, и это сближает его с героями, которые будут рассмотрены в следующей главе.

Что интересно, Достоевский сделал этого циника действительно своим защитником перед литературными врагами (о чём и упоминается в предисловии к «Полписьму») и передал ему многие свои полемические размышления об искусстве, литературе и журналистике. Это дало возможность Достоевскому резко заострить свои выпады против «врагов», сделать эти выпады предельно саркастическими. Плюс ко всему, это «одно лицо» пишет свои произведения пародийным рубленым стилем «под М. П. Погодина», а содержанием пародирует романы Боборыкина и других «клубничных» авторов того времени, которых Достоевский, как говорится, на нюх терпеть не мог. В целом же это – «обобщённый образ, тип петербургского фельетониста, литератора-неудачника».

Напомним ещё, что к рассказчикам относятся Иван Петрович («Униженные и оскорблённые») и Горянчиков («Записки из Мёртвого дома»), о которых речь уже шла.

Достоевский почти во всех произведениях, написанных от первого лица, настойчиво подчёркивает их оформленность в виде записок. Это настолько характерный для него литературный приём, что в «Кроткой» он даже даёт предисловие, объясняя необычность формы произведения. Другие писатели использовали повествование рассказового типа без всяких объяснений.

Достоевский как бы заставлял писать вместо себя героя и этим добивался предельной объективности в повествовании, откровенности, возможности высказаться до  конца. Передавая многим подобным авторам-героям свои мысли, эстетические взгляды, заставляя их полемизировать со своими литературными и идейными противниками, писатель имел возможность, подстраиваясь под характеры своих героев, высказывать свои убеждения в более заострённой и гиперболизированной форме, более доказательно.

Это, однако ж, не означает, что внутренние убеждения Достоевского и его героев-авторов совпадали полностью. Зачастую подобные персонажи, так сказать, полемизировали и с самим Достоевским, что подтверждает их «самостоятельность».

5

Полемическую нагрузку несут и сатирические портреты литераторов, выведенных на страницах произведений Достоевского,

Он буквально клеймил позором, выставлял в карикатурном освещении писателей, которые подвизались на литературном поприще с нечистыми намерениями, всех этих хапуг, лжецов, капиталистов от литературы, подловатых бездарностей, оскверняющих одним своим присутствием священный для Достоевского храм – Литературу. Вот как, например, Хроникёр в «Бесах»  (в данном случае, несомненно, выражающий мысли самого Достоевского) характеризует всю эту «литературную сволочь»: