Читать книгу: «Зачем ты воскрес», страница 5

что это еще за живые трупы. «Что за «живые трупы»? – спрашиваю. «А вот так. Числятся они в покойниках, а на самом деле живые. Живут себе поживают, а считаются мертвыми. «Такого, – отвечаю, – не припомнится. А вот противоположных случает сколько угодно. Считают, что человек живой, а его уже давно в живых нет. Мы разыскиваем живого человека, а находим труп. Такое у нас бывает». – «Нет! – говорит. – Меня интересуют как раз «живые трупы», которые проходят по бумагам как покойники, а они продолжают жить. Неужели ни одного случая?» – «Нет! – говорю. – Сколько работаю, такого не припомню. Чего не было, того не было. Да что же за интерес такой непонятный? Вы меня просто в тупик ставите». – «Ладно! Хорошо! Только вы о нашем разговоре никому. Знаете, зачем лишний ажиотаж. Журналисты любят жареные тем. Такая свистопляска начнется. Вам же этого не надо? Ну, вот! Поговорили и забыли. Вроде и разговора не было». Вот такие пирожки, Кузмин! А тут ты , как из этой самой на лыжах со своим, как там его…

– Хоменко.

– Вот-вот! Но как это могло случиться? Как он при жизни стал покойником? Растолкуй!

– Да вроде банальная история. У этого самого Хоменко появилась женщина на стороне. Ну, любовь-морковь там, в общем замутил с ней не по-детски, что и про дом, и про работу забыл. Вроде как пропал. Ни слуха, ни духа о нем. Живет у любовницы. Жена на третий день подает в розыск. Еще и намекает, что отношения у них очень плохие, часто скандалят. Причина – скверный характер мужа. Он не раз грозился наложить на себя руки. Облить себя бензином и поджечь. Почему-то чаще всего упоминал именно этот вариант. Видно, помешался на Джордано Бруно. Тут буквально на следующий день находят обугленный труп в лесополосе возле котлована. Разумеется, сразу вспомнили про слова жены Хоменко. А там головешка одна. Супруга в морге сразу опознала мужа.

– В головешке-то? Это каким же образом? Может быть, у него там зубы злотые сохранились?

– Про зубы не знаю. Ну, то сё. Выдают справку о смерти Хоменко. А на следующий день хоронят. И мадам Хоменко становится вдовой. А через неделю Хоменко объявляется живым. Приходит к жене просить развод. Она его не пускает.

– Что же так топорно сработали? Должны были отправить останки на экспертизу. Почему не сделали? Это же обычная процедура. Ну, работнички, твою мать!

– Этим не наш отдел занимался. Довольствовались опознанием. Вникать не стали.

– Опознание? Да ты же сам говоришь, что головешка была. Что там можно было опознать? Сейчас мы должны провести эксгумацию и убедиться, что захоронен не Хоменко. И кстати, установить, кто такой эта головешка. Представляешь? Эту дамочку жену Хоменко допросить как следует. На каком основании она утверждала, что эта головешка есть ее муж. А если она дала ложные показания, то и привлечь.

– Я занялся ей. Выяснилось, что сейчас у нее живет любовник, которого она в спешном порядке прописала. Мне кажется, что эта связь у неё началась давненько.

– Это же мотив! Козе понятно, что она уже давным-давно наставляла мужу рога. Отсюда у них такие неприязненные отношения. Конечно, она желала избавиться от него. Мы должны признать, что допустили следственную ошибку, была халатность, неисполнение должностных инструкций. За что вообще0то виновных нужно наказывать. Самое главное, что козлом отпущения буду я, ваш покорный слуга. Не проследил, не проконтролировал, пустил на самотек, переоценил профессионализм своих сотрудников. Дело приобретет резонанс, а у нас на носу выборы мэра. И никому не нужна газетная шумиха, особенно нынешнему мэру. Представляешь, какая пойдет свистопляска. Этим журналюгам только дай поплясать на наших костях. У вас под носом такое беззаконие, такое безобразие творится. А вы ничего не видите, не живете нуждами народа, оторвались от реальной жизни. Полетят погоны. Я чую.

– И что же делать, Александр Васильевич?

– Думать, Кузмин! Думать! Главное наше оружие – это наша голова. Надо быть выше и умнее других. Вот и думай, как нам с наименьшими потерями выйти из этого дурацкого положения. А лучше всего, чтобы вообще никаких потерь не было.

– Это не всё. Когда Хоменко шел от жены, на него напали хулиганы и жестоко избили. Сейчас он в больнице. Живой. Но думаю, что его серьезно покалечили. Сотрясение мозга там и прочее.

– Жить будет?

– Надеюсь. Но не говорит. Только хрипит что-то невразумительное. Возможна потеря памяти.

– Не говорит?

– Доктор сказал, что когда его пинали ногами, возможно, повредили какую-то часть головного мозга, которая отвечает за речь и за память. Может быть, ни речь, ни память к нему не вернутся. Мясников нашел этих хулиганов.

– Арестовал?

– Обещал вызвать повесткой.

– Значит так! Сейчас Хоменко овощ. Человек, который не говорит и ничего не помнит. Так что заниматься его воскрешением из мертвых сейчас не только затруднительно, но и бесперспективно. Нужно оставить всё, как есть. Не делать резких движений!

– Не понял.

– Что тут непонятного? Пока для нас и для остальных никакого Хоменко не существует. Он покойник. И он сам не может доказать, что он живой и что он есть Хоменко. Дело по нападению не заводить. К вдове не суйся. Пусть она там кувыркается со своим любовником, наверстывает за упущенные годы супружеской жизни.

– Если к Хоменко вернется память, и он заговорит? Да и врачам нужно, чтобы мы идентифицировали его. Им не нужен безымянный пациент. У них тоже отчеты, проверки.

– Кузмин! Что ты такой нудный? Если бы да кабы да во рту росли грибы. Не надо никаких сослагательных наклонений. С главврачом больницы я сам буду держать контакт. А ты покуда не суйся. Никакого «живого трупа» нет. И чтобы не слышал разговоров на эту тему. Забыл! Занимайся другими делам!

– Слушаюсь!

– Чо? – спросил его Мясников, когда он вернулся от полковника.

– Через плечо! Никакого Хоменко нет. Умер Хоменко, скончался, отправился в мир иной.

– Значит, дела не заводить? Ну, не заводить, так не заводить. Как говорится, баба с воза. Хотя бы тем упырям я бы хвост прижал. По ним давно тюрьма плачет. А так простим, Бог знает, что они еще натворят. Горбатого-то могила только исправит.

Кузмин промолчал. Он был зол. Начальство прикрывает свою задницу. Ему было жалко Хоменко. Мужик ему понравился, тихий, скромный. Только невезучий. За себя постоять не может. А вот баба его, то есть жена, стерва из стерв. Не повезло ему. А вот тут женщина встретилась. Хоть он ее не знает, но хочется думать, что нормальная женщина. Интересно, что чувствует его супружница. Она же знает, что Хоменко живой. Как она с этим живет? Похоронила живого мужа. Ничего не боится? Так уверена в своей безнаказанности? Что всё прокатит без сучка и без задоринки? Что никому дела нет до Хоменко?

Постучали. В дверную щель просунулась испуганная морда. Глаза зыркали по кабинету.

– Можно?

– Нужно? – рявкнул Мясников. – Заходь! Чего топчешься на пороге как неродной? Ну!

Через узкую щель приоткрытой двери протиснулся коренастый паренек. Боялся открыть дверь шире? То, что боится, это хорошо. С такими легко работать, колются как орехи.

– Здрасть!

– Знакомьтесь, коллега! К нам сам Фикса пожаловал. В миру Павел Сечкин. Скажите, какая честь! Сейчас от умиления зарыдаю.

– Я… это… явку с повинной, – пробормотал Фикса, скрестив ладони на паху. Боялся, что его с ходу пнут по самому болезненном месту?

– Какая сознательность! Да ты никак стал на путь исправления? Похвально! Совесть заела?

– Ну, типа этого… Мне можно это…

– Можно Машку за ляжку. А у нас нужно. Паша! Моя доброта не знает границ. Я решил тебя помиловать, потому что вижу, что ты сердечно раскаиваешься в своем неосторожном поступке.

– Это как?

– Не надо никакой явки с повинной! Понял! Пострадавший не стал писать на тебя заяву. А на нет и суда нет. Нет заявы, нет и дела. Может быть, он сам попросил вас, чтобы вы его побили. Можешь идти и сопеть в две дырочки. И благодарить всех богов, что так легко отделался. Но запомни, Паша! Еще что-нибудь утворишь, я упеку тебя всерьез и надолго. Всё! Пошел вон! Я уже устал от тебя.

– Дяденьки милиционеры… ой! Полицейские! Спасибочки! Я буду ниже травы! Зуб даю!

ХОМЕНКО

Хоменко догадывался, что в этот день в его жизни произойдет перелом. И этого перелома он не хотел, страшился его, желал только одного, чтобы он как можно дольше не наступал. Сестричка выглядела грустно и не занималась с ним.

– Ну, всё, миленький! Уезжаешь ты от нас. Забирают тебя. Веди себя хорошо, не огорчай врачей. Хорошо это или плохо, не знаю. Только я к тебе привыкла. Ты для меня почти родной стал. ты хороший человек. Если бы ты еще и говорил.

Хоменко улыбался ее словам. Снова протянул и положил руку на ее ладонь. Она была гладкая и теплая.

По ее голосу Хоменко понял, что он ее больше не увидит, что кто-то хочет их разлучить, оторвать друг от друга. Но почему его хотят разлучить с ней? Он привык к ее рукам, голосу, урокам. И он был уверен, что это будет длиться вечно, что она будет приходить каждый день. Ему хотелось рисовать с ней солнце, смешных человечков с тонкими линиями рук и ног, которые отличались друг от друга только размером. Ему нравилось рисовать эти смешные значки. И он уже знал, что каждый такой значок обозначает звук. Он даже запомнил звучание некоторых значков.

Он не умел произносить эти звуки. Как бы он ни старался, получалось очередное хрипение. Он сердился на себя. Ему так хотелось доставить удовольствие сестричке. Ах, как ему хотелось, чтобы из его гортани вылетали такие же красивые звуки, как и у нее. Но почему у него ничего не получается? Разве у него всё устроено иначе, чем у нее? Стал экспериментировать: выгибал по-разному язык, вытягивал, округлял и растягивал губы, сжимал и разжимал зубы. Хотя снова получался хрип, но каждый раз он был с другой окраской, другим тембром. Это радовало Хоменко. Если он будет стараться, то, в конце концов, у него будут такие же звуки, как и у нее.

Сестра принесла пакет и стала доставать из него одежду. Это была его одежда, выстиранная и отглаженная. Она складывала ее стопкой на прикроватной тумбочке. Он не знал, что это его одежда и с удивлением смотрел на черные брюки, на рубашку в мелкую полоску, на носки, джемпер с широкой белой полосой на груди. Не понимал, зачем это она ему показывает. Прохрипел. Сестра улыбнулась.

У главврача сидел другой главврач психиатрической клиники. Это был уже достаточно пожилой мужчина. Они были знакомы. Встречались на разного рода семинарах, сессиях городского совета, у мэра. Перекидывались друг с другом короткими фразами.

Сейчас они, не торопясь, пили кофе.

– Андрей Иванович! Вернемся к нашим овцам, – сказал главный психиатр. – Вопрос надо решить сейчас и кардинально, чтобы в последствии не возникло никаких недоразумений.

– Имеете в виду этого безымянного пациента?

– Именно. У кого возникла инициатива передать его к нам? И каковы причины этого?

– Это моя инициатива.

– Мои коллеги осмотрели его и не нашли никаких оснований переводить в психиатрию. По крайней мере, никаких патологических отклонений и заболеваний выявлено не было.

– Потеря памяти не является основанием?

– Но вы же сами утверждали, что вероятно во время избиения у него была повреждена та часть мозга, которая отвечает за память. Если что-то окончательно сломано восстановить это невозможно. Современная наука пока – увы! – не в состоянии регенерировать участки мозга. Поэтому возникает законный вопрос: чем мы можем помочь вашему пациенту?

– Владимир Иванович! Откуда мы можем знать, что там повреждено и повреждено ли. Это только наши предположения. Специалистов в этом направлении, как вы понимаете, у нас нет. А вот вы разберетесь лучше. Вам и карты в руки!

– Мне непонятно, почему этот пациент до сих пор не идентифицирован. Он у вас находится уже не первый день. Когда кто-то пропадает из близких, родственники начинают обзванивать больницы, морги, подают заявление в полицию, печатают объявление в газете, подключают волонтеров, ведут активный поиск. Сложно сфотографировать и определить по базе данных, которая есть в полиции?

– Думаю, что полиция вскоре установит его личность. Ну, а держать его в нашей больнице нет никакой нужды. Ничего хронического, переломов нет. Нам не от чего его лечить. То, что было, мы подлатали и устранили. Остается только мозг. Дело за вами, коллега.

– Хорошо! Будем считать, что вы меня убедили. Хотя какие-то кошки скребут на душе. Я знаю одного молодого психиатра. Он как раз пишет докторскую по этой теме. И конечно, ему очень интересны конкретные случаи. Я переговорю с ним. Для него это очень интересный объект изучения. Может, чем-то и поможет.

Кофе допито. Слова все сказаны. Главврач психиатрической больницы поднялся. Несмотря на возраст, выглядел он очень стройно. Спину держал прямо, не сутулился.

– Мы забираем вашего пациента. Кто знает, может быть, мы действительно сможем ему помочь. По крайней мере, будем надеяться на это. Как говорится, надежда умирает последней.

– Я не сомневаюсь в ваших возможностях. Ведь у вас работают настоящие профессионалы.

Пожали руки.

Добрая медсестра помогала Хоменко одеться. Сначала сняла его больничный халат. Он не понимал, зачем это она делает с ним. Хрипел, но повиновался. Он знал, что ничего плохого она ему не сделает.

– Вот миленький, забирают тебя от нас. Может быть, там тебе помогут. Там очень хорошие врачи. Ты всё вспомнишь и заговоришь. Обязательно заговоришь! Я верю в это.

Хоменко провели по длинному коридору, спустились на первый этаж. Возле крыльца стояла «скорая», куда его и усадили. С обеих сторон его поддерживали двое молодых мужчин. Когда захлопнулась дверь и исчезло лицо доброй медсестры, по его щекам покатились слезы. Он беззвучно шевелил губами, как будто шептал молитву. Напротив сидел врач, молодой мужчина, с густыми черными бровями. Полные его щеки и подбородок были синеватыми от щетины, которая росла у него очень быстро.

Пациент был спокоен. Поэтому решили, что особых мер предосторожностей не потребуется. В конце концов, у сопровождающего его врача был электрошокер, с которым он не расставался ни в больнице, ни за ее стенами. В машине трое взрослых мужчин, которые умеют быстро утихомирить самого буйного пациента. А потом смирительная рубашка и укольчик, который любого сделает шелковым. Пациент никаких фокусов не выкидывал. Поэтому врач успокоился и расслабился.

Хоменко сидел, зажав ладони коленями, и смотрел в окно. Мелькали городские улицы, прохожие, уродливо обрезанные тополя. Их обрезали, чтобы они во время ветра своими ветками не оборвали провода. Думал ли он о чем-нибудь оставалось загадкой. По крайней мере, по его лицу это определить было невозможно. Но то, что ему было грустно, это заметил бы любой, стоило только заглянуть в его глаза.

Его провели в палату, где теперь ему предстояло жить. Сколько? Никто не знал: ни врачи, ни тем более сам Хоменко. Он только чувствовал, что теперь от него ничего не зависит.

В палате были спокойные пациенты, которые не доставляли особых хлопот персоналу. Поэтому медперсонал заходил к ним не часто. Мужики не бузят, занимаются своими делами.

Когда его завели, все трое обитателей палаты приподнялись и с любопытством глядели на новичка. Всё какое-то разнообразие в их скучной монотонной жизни, где одно и то же, одни и те же лица.

– Кто будешь таков, мил человек? – спросил низенький старичок с очень живыми и любопытными глазами, которые бывают у детей, пока школа их не приучит ничему не удивляться.

Санитар подвел Хоменко к его кровати, которая стояла у окна. Хоменко это понравилось. Можно будет глядеть во двор, разглядывать деревья, людей, собак, облака. Хоменко поставил пакет с вещами на прикроватную тумбочку и сел на кровать. Улыбнулся. Глаза его радостно блестели, как бы говорили: «Я очень рад, что я рядом с вами».

– Он немой?

– Типа того, – сказал санитар. – Не говорит он. Только хрипит. Видно что-то ему отбили.

Старичок скорчил гримасу.

– Повезло нам с соседом. Только немтыря нам не хватало. А я-то уже наделялся!

Второй пациент был кавказской внешности со смуглым узким лицом и, разумеется, настоящим кавказским носом.

– Вах! – он развел руками. – А ты думал, Василий Иванович, что к нам поселят Петросяна, и мы будем целыми днями надрывать животики? Хотя хотелось бы. Люблю веселых людей.

Только третий пациент, грузный мужчина с грубым лицом, как бы высеченным из чурки, молча и внимательно наблюдал за каждым движением Хоменко. Не сводил с него глаз ни на мгновение. Такое впечатление, что он узнал в нем знакомого.

Когда Хоменко улыбнулся всем и никому и опустился на кровать, мужчина поднялся, шагнул к нему и шумно упал перед ним на колени, задрав голову и молитвенно сложив руки перед грудью. Все с удивлением глядели на него. Он же протяжно возопил, не сводя глаз с лица Хоменко, который продолжал всё так же улыбаться:

– Яви милость! Се раб недостойный с пыли твоих ступней. Дай мне сове благословение!

– Чего ты, Баранаов? – воскликнули его соседи. – Совсем сфинтил?

– Молчите, недостойные! Разве вы не видите, что это он. Явился наконец-то взору недостойных.

Тот, которого назвали Барановым, протягивал руки к Хоменко, так и не поднимаясь с колен, только подполз еще ближе, почти к ногам Хоменко, и еще выше задрал голову.

– Он кто?

– Он тот, кому мы недостойны даже ступни целовать. Приобщитесь, недостойные!

– Ты точно, Баранов, сфинтилил. Надо санитаров вызывать, чтобы тебя к буйным определили. А ведь прикидывался тихоней. Но натуру-то не обманешь. Она себя проявит. Вот вколют тебе успокоительного.

– Слушайте! Слушайте! И не говорите потом, что вы не слышали! Ибо истину реку! Бог-отец имел сына Иисуса Христа, который пришел, чтобы спасти человечество. На смерть его послал, на мучительные муки, на крест, дабы человечество облагоразумилось. Прошло две тысячи лет, и мир опять превратился в Содом и Гоморру. Погряз в грехах, в содомии, в извращениях, исказилась природа человеческая. Вы этого не видите? И Бог послал к нам своего внука, отец – сына. Ибо сказано: будет второе пришествие Христа. Но это будет сын Христа. Вот как надо понимать. Он нам явит последний шанс на спасение. Как же вы этого не можете понять?

– Братцы!

Поднялся кавказец.

– Баран совсэм того! Я не хочу жить с сумасшедшим. Пускай его переведут отсюда!

– Кумыс! Подожди!

Старичок махнул рукой.

– Сядь! Зачем переводить? И не нам это решать: переводить или не переводить. Скажи, Баранов, а почему ты решил, что это и есть тот самый Христосович? Что он явил тебе какие-то знаки? Поделись с нами, неразумными! Глядишь, и мы уверуем

– Поглядите! Разве вы не видите?

– А что мы должны увидеть? Ну, сидит мужик, улыбается, как дурачок. И ни бэ ни мэ ни кукареку.

– Вы слепые! Вы поглядите на его лик! Видите вокруг головы его нимб. Лучи исходят.

Василий Иванович приподнялись, внимательно осматривая Хоменко. Василий Иванович даже прищурил один глаз. Такое внимание не понравилось Хоменко. Он сел на кровать и повернулся к окну, всем своим видом показывая, что всё это ему ни к чему, что его особа совсем не так интересна, как им показалось, что он рядовой, обычный.

– Ничего нэ вижу. Никакого нимба, – сказал Кумыс. – Всё ты врешь, Баран. У тебя глюки. Это твои фантазии, Баран.

– И не увидите! И не сможете увидеть! И не должны увидеть! – быстро шептал Баранов.

–– Почему?

– Потому что увидит только верящий. Только верящему дается новое зрение. И тогда он видит праведников, ангелов и Бога. Тот, в ком нет веры, не способен увидеть божественного. Он как слепой. Он может видеть только внешнее, но не чудесное, не святое.

Василий Иванович подошел к Хоменко, наклонился и заглянул ему в лицо. Хоменко улыбнулся. Эта улыбка понравилась Василию Ивановичу. Так улыбаются дети.

– Кто ты? Чего ты молчишь? Вот он говорит, что ты Бог. Это правда? Ну, кивни хотя бы! Ты понимаешь, что я говорю? Ты вообще понимаешь, что говорят вокруг тебя?

Хоменко смотрел на новых незнакомых ему людей, переводя взгляд с одного на другого. Они ему казались хорошими и добрыми. И хотели, чтобы ему было хорошо с ними. Одного он не мог понять, зачем этот человек с одутловатым лицом кирпичного цвета стоит перед ним на коленях и протягивает к нему руки, и ожидающе заглядывает к нему глаза.

Может быть, он хочет, чтобы Хоменко что-то отдал, подарил ему. Ведь каждый же любит получать подарки. Что он мог подарить? У него ничего не было. Только одежда. Но у этого человека есть своя одежда. И одежда Хоменко будет ему великовата. Она будет болтаться на нем. А это делает человека некрасивым. Не понравится ему. Ах, как плохо, что у него ничего нет! Ну, хотя бы какой-нибудь пустячок.

Это плохо, когда у тебя ничего нет. Значит, ты ничего не подаришь хорошему человеку. Не сделаешь ему приятного. А может быть, он этого от тебя ждет, что ты ему что-то подаришь. То, что это хороший человек, никакого сомнения. Вон у него теплые большие глаза. И как он смотрит на тебя! С надеждой, с ожиданием. А ты ничего не можешь сделать. В его глазах любовь к нему, Хоменко. Только почему он стал на колени? В прочем, это неважно. Видно так ему удобнее. Ему так хорошо. Ему, наверно, хорошо, когда он стоит на коленях. Кто-то ложится или садится, а вот он становится на колени. Хоменко хотел сказать ему, что он хороший. Он улыбнулся и прохрипел, стараясь выговорить звук А, чему его учила добрая медсестра. Ведь тогда она похвалила его. Значит, у него получается. Он так старался выговорить этот звук!

Получилось хриплое ХА. А Хоменко чувствовал, что человек, который сейчас стоял перед ним на коленях, ждал от него слов, вразумительных и добрый. И это был бы для этого человека лучший подарок от него, Хоменко.

Улыбнулся Баранову и Кумысу.

– Бог должен разговаривать с людьми. Иначе, как они узнают вечную истину. Все его пророки, архангелы – настоящие ораторы. Они постоянно говорят с людьми. Баранов! Ты помнишь Библию? Вначале было СЛОВО, и это СЛОВО было БОГ. А здесь полная немота. Если бы Бог со всеми своими пророками молчали, то кто бы узнал, что они существуют.

– Он скажет! – горячо закричал Баранов. – Он скажет, когда мы созреем для его слова. А сейчас он считает, что мы несмышлёные. И мы не поймем его слов. Зачем же ему говорить с нами?

– Если вообще не говорить, то мы уж точно ничего не услышим. Разве можно идти за немым и верить немому? Бог говорил со своими пророками. Вся земная жизнь Христа – это бесконечные проповеди. Это было его главное оружие. Он вовлекал в веру своим словом.

– Хитро вяжешь, Василий Иваныч! А таким простачком прикидывался, дедушкой-мухомором. Теперь вижу, что никакой ты не простачок, а себе на уме. И хитрован еще тот, каких поискать. С тобой ухо надо держать востро. Вот ты и раскрылся, Василий Иваныч. Хоть ты сейчас и говоришь против, но говоришь потому против, что червячок сомнения грызет твою душу. Иначе бы ты просто отмахнулся. Вдруг это действительно Внук Божий.

– Дурак ты, Баранов! И никакая дурка тебя не вылечит. Потому что ты неизлечимый дурак. Меня ничего не грызет. Теперь мне понятно, почему тебя держат здесь. А ведь до этих пор я считал тебя нормальным. Мало ли тут нормальных!

– А тебя-то, Василий Иваныч, за что сюда?

– Каюсь, бывают заскоки. Веду себя как сумасшедший. Вот за это и попал. Было дело под Полтавой. Вижу то, что не видят другие.

– Что же ты такого видишь, что никто не может увидеть? Галлюцинации разные?

– Вот работал я сторожем на хоздворе. Целый день сидеть скучно. Когда мужики, побалакаешь хоть. И порой возьмешь бутылочку портвешки. В тот день, Чего уж тут скрывать, принял изрядно. Что-то одного огнетушителя показалось мало, сгонял еще за одним. Выпил половину, покурил. Печку растопил. Ну, и развезло меня. Прилег на диван. Свои работяги придут, так для них это привычная картина. А начальства у нас почти не бывает. Сны такие снятся. Даже молодка одна, с вот таким выменем. Руки протянул, подержаться. Я по молодости до этого дела охочий был.

Кумыс рассмеялся.

– Сейчас-то мне хоть с какими сиськами. Но всё равно приятно. Хоть глазами отведаю. Тут чувствую, что кто-то по ноге ползет под штаниной. Так осторожно, не торопясь. «Что это такое, – думаю, – может ползать?» Ну, и поднялся, стал задирать штанину. Кто же это так мной заинтересовался, что тихой сапой до причинного места старается добраться? Потряс штанину, оттуда мышь и вывалилась. Ах, ты такая-сякая! Мало тебе места бегать, так еще мне в штаны задумала забраться? Что тебе там понадобилось? Ну, ругаюсь я, стало быть, на мышь, ворчу по-стариковски. Укоры ей всякие делаю. Что бесстыдней она срамной девки. Она мечется туда-сюда, никак щелки найти не может, чтобы спрятаться от моей ругани. Я ее понимаю. Кому же приятно, когда тебя ругают и с непотребной девкой сравнивают. Надышалась мужским ароматом и одурела. В это время двери настежь. Резко так. Мужики, которые на хоздвор приходят, мягко отрывают. На пороге сам Барин. Барином у нас директора зовут. Видно, никогда они на Руси не переведутся, баре-то. Он шествует, а не ходит. Сам высокий и на всех свысока глядит, как на ненужных букашек, которые под ногами толкутся у такого великого человека. С презрением смотрит. Да ведь мы и не люди для него, а крепостные. Он бы всех нас дустом потравил, если бы мы ему доходы не зарабатывали. Стоит на пороге, колени прогнул и головой в косяк упирается. Дверь-то в нашу халабуду под него не рассчитана. Чего ему делать на хоздворе? Сколько сторожил, его ни разу здесь не видел. Я, значит, сижу с задранной штаниной, посередине мышь очумелая, сидит. Никак в себя прийти не может и убежать. На столике окурки в консервной банке, крошки хлеба, недогрызенный огурец и полбутылки портвешки. Ну, и запах соответственный: винно-табачный и от моих портков не духами пахнет. Вот Барин, стоя на пороге, начинает визжать. Какие только проклятия он не обрушил на мою голову. Да все это с матом. А он мне в сынки годится. Потом, вижу, его взгляд переместился вниз. А на полу сидит

мышка, задрала свою голову и черными бусинками смотрит на Барина. И не шелохнется.

Кумыс засмеялся.

– У Барина челюсть отвисла. Он воздух хватает и ничего сказать не может. А сам глаз не сводит с мышки. Я думал, он испепелит ее своим взглядом «Это… это, – наконец, заикаясь, проговорил он. – Это что такое?» «Это, – говорю, – моя подружка. Она живет со мной. Ну, никак жена, конечно. А так столуемся вместе, беседы ведем. Она и портвешку со мной пьет. И закусывает сухариками. Я ей всегда сухарики оставляю». Он как дунул! Даже дверью забыл хлопнуть. Слышу мотор загудел и отчалил Барин. А я подмигнул подружке. Мол, всё спектакль закончился. Допил портвешку. Шуганул мышку. Она, не торопясь, отправилась к норке и скрылась там. Представляю, сколько рассказов будет подругам, как они там распищатся от восторга. Заняться нечем, а до конца смены еще далеко. Я снова прилег и заснул. На этот раз никто мне под штанину не залазил и не тревожил моего сна. Слышу сквозь сон, как кто-то теребит меня, тормошит. Мышка так тормошить не может. Глаза открываю. Два незнакомых мужика надо мною наклонились. Один на меня ботинки напяливает, а другой куртку пытается надеть. И крутить меня так и этак, с одного бока на другой, как куль какой-нибудь. Что за дела?

– Чего это вы, мужики? – спрашиваю.

– Поедем!

– Куда?

– Куда надо. Тебе там понравится. Как раз место для таких, как ты. Все удобства.

На ментов непохожи. Те бы в форме были. Неужели чекисты? Так я вроде государственными тайнами не владею. Выхожу. Точнее выводят, поскольку эти ребята меня с двух сторон крепко поддерживают. Не вырвешься и не убежишь. Да и какой из меня бегун!

Опля! «Скорая» стоит.

– Так это, – говорю, – ребята, я на здоровье не жалуюсь. Если и болею, так только с похмелья.

– Это не вам решать: есть у вас здоровье или нет.

И запихивают меня в салон. Тут же садятся рядом и с двух сторон зажимают, немотивированная агрессия. А какой из меня агрессор? Да меня щелчком перешибешь. Потом до меня дошло, что это Барин устроил мне этот курорт. Представляю, как он меня расписал врачам. Еще удивляюсь, что спецназ с ними не приехал.

Всю жизнь мечтал последние дни провести в дурдоме. Просто райский уголок! Оазис, так сказать! На полном гособеспечении. Кормят тебя, обстирывают, мусор за тобой убирают, пилюльки дают, температуру меряют, давление. Телевизор есть. И люди вокруг интеллигентные и очень интересные. Правда, некоторые довольно шумные. Завещание надо вот только написать, чтобы пенсию, когда сдохну, отдали внукам. Она же у меня капает, накапливается. Пусть себе чупа-чупсы купят, шоколадки. Деда добрым словом помянут. Внуки – это самое дорогое, что мы оставляем после себя в этой жизни. Поэтому для них ничего не жалко. Я ведь, братцы, всю войну прошел. Сначала от Бреста до Москвы, а потом от Москвы до Берлина сколько сапог истоптал, портянок истер! Воевал в разведке. Вот и завоевал себе дурдом. Заслуженную награду! Интересно, а мышка вспоминает меня? Вылезет, наверно, из норки, сядет посредине пола, присматривается, принюхивается. Не ты ли это мой старый большой товарищ? Есть хоть кому меня вспомнить. Наверно, и своим подругам про меня рассказывает.

У Василия Ивановича лукавые глаза. и не поймешь, когда он говорит серьезно, а когда шутит. Но унылым его никто не видел. И в любой ситуации он ввернет бодрое слово.

– Да, спасибо Барину. Расписать любого человека самой черной краской он умеет. На это у него просто талант настоящий. Чего не отнимешь, того не отнимешь. Даже ангела так подаст, что черти позавидуют. Хороших людей для него не существует. Ну, кроме его самого, конечно. Может быть, он и жену свою считает исчадием ада.

Тут подал голос Кумыс.

– Ну, ты хоть за дело, Василий Иванович. А я ни за что сюда попал. Вот что обидно.

– А ни за что – это за что всё-таки?

– Это баба. Это она, подлая, во всем виновата. Говорила мне мама: «Погубят тебя, Кумыс, бабы».

– Ты даешь, Кумыс! Баба – это еще очень что. Она дает жизнь. Правда, и отнять ее может. Сколько мужиков бесятся и мучаются из-за них, из-за баб. Некоторые дураки даже в петлю залазят. Я вот в молодости с дуру чуть не повесился из-за одной девки. До сих пор вспоминать стыдно. Стыдобище просто! Но что было, то было. Безумно ее любил, боготворил, засыпал и просыпался с ее именем. Следы был готов ее целовать. Скажи она, прыгни со скалы, прыгнул бы, не задумываясь. Она моему другу дала. Он сам мне во всех подробностях рассказал, как дело было. По лесу они шли, он ее завалил на травку, груди ей мял, подол задрал и два раза ее отжахал. Во второй раз она даже во вкус вошла.

– Подлец твой друг, – сказал Кумыс.