Читать книгу: «Зов Айнумосири», страница 3

Солнце уже начало опускаться к горам, когда женщины, наконец, угомонились. Товар, который всё это время переходил из рук в руки, был возвращён торговцам. Камуире-куру загадочно улыбался: он-то знал, что женщины ещё вернутся. Пока они лишь посмотрели, что могут им предложить, и теперь пошли к своим мужьям, чтобы объявить им, что именно надлежит купить в первую очередь. Но сначала меняться будут мужчины. Прежде чем они дойдут до приглянувшихся их матерям, жёнам и сёстрам тканей и посуды, они должны были приобрести кое-что более полезное.

Камуире-куру, видя, что всё больше мужчин подтягивается к разложенным товарам, смекнул, что подошло время для того, чтобы достать из мешков железные ножи, наконечники копий и стрел, бамбук и горшки с охотничьим ядом – всё то, без чего не может обойтись хороший охотник и благоразумный хозяин, заботящийся о благе семьи. Мужчины, в отличие от женщин, держались степенно и независимо: они деловито рассматривали оружие, негромко перебрасывались замечаниями друг с другом и, если что-то им приглянулось, обязательно расспрашивали о вещи Камуире-куру. Речь их, как заметил Канчиоманте, несколько отличалась от привычного говора айну и звучала как-то чудно: некоторые слова они произносили неправильно, и это сильно резало ухо. Он вновь и вновь оглядывал этих людей, но не мог найти в их внешности существенных отличий от жителей островов: айну да айну – те же бороды, бритые лбы, татуировка на губах, те же аттуси и набедренные повязки; лишь на некоторых из них были кожаные штаны и рубахи, несколько отличающиеся от покроя меховой одежды, принятой на островах.

Лишь к вечеру жители котана принесли Камуире-куру ценные меха и жир в обмен на связки тонкоствольного бамбука, бочонок с ядом, несколько крупных наконечников копий, десяток кинжалов и некоторое количество тёсел. В последнюю очередь выменивали сисамские и островные ткани и одежду. После обоюдовыгодного обмена приезжих гостей пригласили на пир.

А затем много дней, до самого конца лета, ездили они по береговым селениям айнов, живущих на Цупке. Камуире-куру держался вдоль восточного берега этой земли, но говорил, что и с запада Цупку также омывают воды океана. Местные жители были гостеприимны и добродушны, никогда не скупились и не обижались, даже если дядя Канчиоманте назначал высокую цену: его редкостные товары всем были очень нужны (даже бамбук, который плохо разбирали жители островов, здесь расхватывали буквально на глазах: не успеешь выложить вязанку, как приходится тащить новую). Канчиоманте наслаждался этим первым в своей жизни торговым путешествием: именно об этом он мечтал в безбородом детстве, часами просиживая на косе и с волнением вглядываясь в колышущиеся в сизой дымке просторы Великого океана.

Напоследок, перед тем как начать долгий обратный путь к островам Айнумосири, Камуире-куру решил дойти до селений чужих людей, с которыми айну Цупки делили эту огромную и богатую страну, тем более что на лодках ещё оставались кое-какие товары. «Нас хорошо там примут, – сказал Камуире-куру, когда племянник его высказал опасение, не станут ли они лёгкой добычей для копий и стрел этих чужеземцев, – вот увидишь! Это славные люди. У меня там много знакомых, – он лукаво улыбнулся, а потом добавил, – да и женщины у них шибко хорошенькие, просто камуи! Может, ты и себе невесту присмотришь, вдруг какая приглянется!» Канчиоманте от таких слов залился краской. Он, конечно же, не раз бывал с девушками, но о том, чтобы жениться, даже не думал; сначала он хотел заслужить почёт, уважение и богатство. Для этого и поехал с дядей. А он ещё смеётся над ним, предлагая взять в жёны какую-то чужеземку.

Они шли на лодках вдоль холмистого побережья, покрытого густым лесом, всё далее продвигаясь на север. Иногда в мелких заливах при устьях рек и ручьёв им попадались пустые посёлки тех загадочных людей, к которым они спешили добраться. В нескольких таких заброшенных деревнях они останавливались для ночлега. Канчиоманте ходил между странных, стоящих на столбах конических хижин и разглядывал кусочки битой посуды и осколки камней, из которых оставившие поселение люди изготавливали наконечники стрел, ножи и топоры. В одном из жилищ, зависшем над самым обрывом, он нашёл старую, местами издырявленную куртку и сразу вспомнил одежду айну из селений, раскиданных по оконечности Цупки: так вот откуда у них такая одежда – они переняли её у своих соседей.

Через семь дней плавания они заметили тонкие струйки дыма на лесистом острове, расположенном в самой глубине открывшегося перед ними залива. Дядя, покинув своё место кормчего, пробрался к Канчиоманти и, вглядываясь вдаль, прошептал: «Вот и добрались».

Лодки вошли в залив и стремительно заскользили по его тихим безмятежным водам к уже показавшемуся селению, откуда доносился звонкий заливистый лай собак.

С земли дул тёплый ветер, в котором восседавший на носу первого челна Канчиоманте ловил густой аромат хвои и перезревшей пучки. Юноша упоённо вдыхал его и вспоминал густые леса своего родного острова, по которым бродил с детства и знал, пожалуй, каждый укромный их уголок. Дядя сказал, что это селение будет последним; что, обменяв остатки товаров, они повернут назад и начнут плавание в Айнумосири. И, как признался себе Канчиоманте, это известие его обрадовало даже больше, чем он того ожидал: в последнее время ему было некогда думать о Срединных островах и своих родных, оставшихся там, – слишком много дел было, и вот теперь он понял, как сильно соскучился по своей прошлой безмятежной жизни в доме отца. Не то чтобы он разочаровался в полной забот и тягостей жизни, что вёл Камуире-куру со своими товарищами, нет. Ему нравилось путешествовать, нравилось встречаться с новыми людьми, любоваться красотами земель, о которых раньше знал только из чужих рассказов, но что-то внутри него влекло вернуться к родным и близким; хоть недолго, но побыть с ними, чтобы набраться сил для нового странствия.

…Думая о своём путешествии вдоль берегов Цупки, Канчиоманте, глядя на темнеющее небо, пытался вспомнить, не был ли ему явлен какой-то знак свыше, который мог бы ещё тогда указать ему его будущее; не было ли чего-то такого, что приоткрыло бы ему дальнейший ход событий, в стремительный водоворот которых он угодил? Был ли такой знак? Он упорно копался в запечатлевшихся в памяти образах, но не находил среди них того, который можно было бы однозначно принять за предостережение богов.

Почувствовав холод, что источала каменная глыба, на которой он сидел, Канчиоманте передёрнул озябшими плечами и встал. Скоро совсем стемнеет. Он грустно посмотрел на дрожащий свет костра, пробивавшийся из-под шкуры, закрывающей вход в полуземлянку, и, тихо вздохнув, не торопясь направился к нему. От воды подымался лёгкий прозрачный туман, в котором чувствовалось солёное дыхание океана, но в ноздрях Канчиоманте стоял навеянный воспоминаниями запах цветущего леса его родины.

Он медленно взбирался по откосу, безразлично взирая на вздымавшиеся перед ним береговые обрывы; перед глазами его вновь возникло улыбающееся, полное юного задора, круглое личико маленькой сестрички, которая лукаво подмигивает ему, словно между ними была какая-то тайна.

3

В пологе было так душно, что невозможно было лежать под меховым одеялом. Едва приоткрыл глаза, как тут же его скинул и тяжко вздохнул. Взопревшее тело, словно шмат размякшего сала, безвольно развалилось на пропитанной потом постели. Старик подтянул ногу и недовольно замычал: разбитое тело ныло и сопротивлялось всякому движению. Подложив руку под голову, он уставился поверх дряблого белого живота на свои ляжки, нервно покусывая губу. От жара, исходившего от раскалённых камней очага, дышать было трудно и по изборождённому глубокими морщинами лицу его текли липкие прозрачные струйки. Ринтелин провёл пальцами по жёлтым взлохмаченным волосам и, запрокинув голову, тихо застонал, словно капризный ребёнок. Где-то вдалеке, снаружи, кто-то разговаривал: наверное, женщины о чём-то судачили на берегу реки. Мысли в голове путались, натыкались одна на другую, как слепые щенки; в висках давило. Страшно захотелось глотнуть холодного воздуха, оказаться на высоком бугре, купаться в свежих струях студёного ветра.

Он попытался сесть, но в пояснице что-то отчаянно хрустнуло, и он, проклиная сквозь стиснутые зубы зловредных келе¹⁶, снова плюхнулся на сырое скомканное одеяло. В холодной части яранги, за тонкой ровдуговой¹⁷ стенкой, кто-то зашевелился. Старик окликнул, но в ответ не услышал ни слова. «Какомэй¹⁸! Уж не сам ли келе там прячется, – испуганно вскинув густые брови, подумал старик, но тут же успокоил себя: – Должно быть, собака». Но всё же на всякий случай прошептал заклинание, отпугивающее злых духов.

– Эй, кто там? – простонал он осипшим голосом, еле-еле шевеля пересохшими губами. В чоттагине¹⁹ опять послышался шорох. Ринтелин почему-то разозлился, дрожащей рукой дотянулся до обломка оленьей кости и сильно швырнул его в сторону звука. Кость ударилась о натянутую ровдугу и покатилась по устланному звериными шкурами полу; в чоттагине взвизгнула собака и, сорвавшись с места, выскочила наружу.

От резкого броска тело заныло, но старик подавил в себе желание снова растянуться на ложе. Поднапрягся, и на этот раз ему удалось сесть. Пламя в очаге уже догорало, но камни всё равно жарили нещадно. За спиной, поставленный на плоский обломок скалы, потрескивал жирник. «И куда это все подевались? – он не мог понять, почему его вдруг оставили совсем одного. – Некому даже шкуры приподнять, чтоб выветрить удушливый чад из яранги!»

Снова заныла поясница, старик выдохнул в голос и стал шарить руками вокруг себя, пытаясь найти скинутую ещё вчера парку. Нашёл, покряхтывая, точно гусь над гнездом, натянул её через голову. Затем поднялся на слабых ногах, зашатался, но успел ухватиться за жердь; снял подвешенные у дымового отверстия торбазы и чулки. Снова сел и стал обуваться; торопился, пальцы плохо слушались. Травы, которую подкладывают обычно в торбазы, не увидел; выругался и покосился на связку духов-покровителей, висевшую у задней стенки. Да что же такое творится, почему нет никого, почему никто не поможет?! Запыхтел-запыхтел и стал выбираться из полога, запутался, заревел как медведь и выкатился кубарем в холодный чоттагин, перевернув стоящий подле выхода глиняный горшок. Горшок отлетел в сторону и, стукнувшись о камень, на котором строгали и резали мясо, раскололся надвое. Старик засучил руками от злости и выполз на голых коленях наружу.

Его обдало холодом. Он торопливо одёрнул задравшуюся едва не до головы парку. Часто-часто заморгал глазами: пронизывающий ветер выбивал слезу. Над землёй проносились тучи, из которых сыпал мелкий противный дождь; ладони погрузились в раскисшую грязь. Ринтелин поднялся и вытер подолом парки грязные колени. Оглянулся окрест.

В шести ярангах, стоящих на террасе у впадения мелководной реки в морской залив, не было видно никаких признаков присутствия человека. Стойбище, если не считать спящих собак, было пустынным. На лысой вершине горы, что закрывала подступы со стороны долины реки, завывал грозный ветер. Ринтелину вдруг подумалось, что, может быть, он, не заметив того, умер во сне и теперь находится в селении предков? Эта мысль как огонь обожгла его разум; глаза его выкатились из орбит, дыхание сбилось. И тут он заметил людей: они находились на самой дальней оконечности косы, там, где торчали врытые в землю китовые рёбра, на которых сушились байдары. Старик упёрся ладонями в колени и облегчённо перевёл дыхание: значит, всё в порядке, келе помутили его старый ум. Он хотел было закричать, чтобы кто-нибудь к нему подошёл, но потом передумал: всё равно не услышат – ветер не даст, снесёт его крик далеко в сторону.

Ринтелин повернулся в сторону реки, и на лице его вдруг заиграла злая улыбка. Немного выше стойбища, на самом берегу копошились женщины. Тут же сидели дети, возились на галечнике, подымали и бросали в воду камни. Младшая жена Ыттынеут уже заметила его и торопливо шла по узкой тропке к ярангам, боясь поднять глаза. Ринтелин выпрямился, подбоченился, надменно сощурил глаза, ожидая, когда женщина подойдёт к нему. Когда совсем ещё молоденькая девушка приблизилась и покорно остановилась подле него, опустив голову, Ринтелин набросился на неё с упрёками и ругательствами. Девушка стояла, не смея шелохнуться, не смея оторвать глаз от истоптанной земли под ногами, молча сносила брань не на шутку распалившегося мужа. А Ринтелин бушевал вовсю: лицо пошло пятнами, брови вскинулись. Он высказал ей всё: и про то, что оставила его одного, и про то, что не додумалась подвернуть шкуры, чтобы он, чего доброго, не задохнулся. Вспомнил и про разбитый горшок: зачем поставила прямо на входе?

Отчитав жену, он отвернулся и как был, в одной парке без штанов, направился к мужчинам, готовящим и починяющим байдары: не сегодня-завтра погода наладится, и нужно будет спускать их на воду и отправляться на поколку морского зверя.

Девушка постояла ещё немного перед ярангой, поглядела вслед удаляющемуся Ринтелину, а потом пошла готовить еду. Скоро ворчливый муж вернётся и захочет набить живот. Напоследок она с тоской посмотрела на реку, где женщины мяли вымоченные шкуры и играла озорная детвора. Старшая жена помахала ей рукой.

Ринтелин дошёл до узкой оконечности косы, где мужчины заклеивали швы на бортах, подтягивали ремни деревянных каркасов байдар, отыскал своего пурэла²⁰ Хегигиша, влепил ему звонкую затрещину за то, что он без дозволения хозяина покинул жилище, и, поворчав на охотников, прошёл к самой воде. Усевшись на корточки, стал вглядываться в гуляющие по морю волны, жмурясь от мелких капелек дождя, бьющих в лицо.

Почему-то Тельмуургин задерживается, не едет. Обещал ведь приехать. Не случилось бы чего. Может, нездоровится? Но Тельмуургин, когда Ринтелин видел его летом, не казался больным, наоборот, был свеж и бодр; говорили даже, что он, как и в молодые годы, не даёт своим жёнам скучать. Нет, наверное, не болезнь задержала его. Может, просто ждёт, когда успокоится море. Очень соскучился Ринтелин по своему старому другу, хотелось поскорее его увидеть. Хотелось устроить пир, повеселиться, вспомнить былое, просто посидеть рядом с человеком, которого давно не видел. «Хоть бы скорее приехал Тельмуургин. Уже никого видеть не могу – надоели», – думал Ринтелин. Ему представилось испуганное лицо молодой жены, покорно выслушивающей его разъярённые крики, вспомнилась вечно хмурая, с холодным смирением выполняющая все его прихоти, старшая жена, с которой уже давно не обсуждал насущные дела, как это частенько делал раньше, перед тем как лечь спать. И что же с ним произошло? Помнится, ещё совсем недавно, когда только-только привёз себе новую жену из далёкого стойбища, радовался жизни точно мальчишка. Но почему-то недолго. Наскучила, должно быть. Ыттынеут уже больше не влекла его к себе. И оттого, словно это она во всём виновата, он злился на неё. В последнее время он почти каждый день ругал Ыттынеут; даже старшей жене иной раз доставалось. Обе надоели, только и думают, как навредить ему. «Ну ничего, – старик нахмурил седые брови, – дождётесь ещё у меня!»

Подошёл Хегигиш, помог ему встать. Отмахнувшись от пурэла, Ринтелин, шаркая торбазами по мелким камушкам, побрёл до своей яранги, из которой уже подымался дым. Ветер пригибал его струи к земле и рвал их в сизые клочья. Хегигиш, грустно глянув на работающих мужчин, пожал худыми плечами и, неслышно ступая, пошёл за стариком.

Уже сидя в пологе, где суетливая жена успела проветрить и заново развести огонь, пожёвывая разогретую варёную оленину, Ринтелин продолжал хмуриться. Хегигиша заставил починять старую камлейку²¹, которую уже давно собирался выбросить. Старик прислушался и удовлетворённо кивнул: за тонкой стенкой полога слышалось усердное пыхтение пурэла. А камлейку он всё равно выкинет или сожжёт. Раб должен знать своё место, он научит его покорности. Вот залатает он дыры на камлейке, принесёт Ринтелину, а тот посмотрит-посмотрит, да и кинет её в огонь. Вот потеха-то будет. Старик представил себе, как вытянется и без того длинное лицо Хегигиша, как потухнут его глаза, а он скажет ему: «Что? Зря трудился?» Ринтелин так живо представил себе всё это, что невольно заулыбался от удовольствия, но, заметив, что молодая жена удивлённо смотрит на него, опять помрачнел. В памяти всплыл расколотый горшок: его, конечно, жалко, но дело не только в этом. И зачем это Ыттынеут его поставила прямо на пути. Дурной это знак, нехороший. Хрупкая женщина опять вся съёжилась под его колючим взглядом.

Вошла старшая жена Тэмнэ, а за ней с шумом ворвались и дети: дочь-подросток и совсем ещё маленький сын, которого ему принесла Ыттынеут. Эх, старая даже не смотрит в его сторону, слишком много думает о себе. Ринтелин с досадой поскрёб ногтями ляжку.

Дети не унимались: возились, ползая по полу, продолжая начатую ещё на берегу игру. Даже хмурый вид отца их нисколько не смутил. Женщины подали им еду, но дети не спешили оставлять свою толкотню. Ринтелину пришлось прикрикнуть на них. «Ни от кого покоя нет», – покачал он седой головой.

Дождь разошёлся. Послышались голоса мужчин, потянувшихся к своим ярангам. Ринтелин услышал голос старшего сына: тот похвалялся своей удалью, проявленной на последней охоте на моржей. Почему-то стало обидно за сына: негоже человеку хвастаться. Ничего-то он ещё в жизни не понимает. Пусть жене своей рассказывает про свои подвиги; хорошо, что живут теперь отдельно, в своём собственном доме.

Ринтелин насытился, лёг на постель, уставившись в потолок, по которому барабанили частые капли. До слуха долетел звук шагов. Это Укукай явился – жених дочери. Склонившись, парень пролез в полог и стянул мокрую от дождя парку. Дочь Ринтелина Кейней торопливо взяла её и раскинула на шестах под сводчатым кровом. Укукай сел ближе к очагу, женщины предложили ему еду. Старик исподлобья наблюдал, как он учтиво поблагодарил Тэмнэ и Ыттынеут за проявленную заботу. Нет, так нельзя с женщинами обращаться, они от подобного обращения только наглее станут, зазнаются. Укукай, конечно, парень неплохой, трудолюбивый, смышлёный, хороший охотник, даром что сын вождя тундровых людей. Только молод ещё, безусый совсем. Плохо жизнь знает. Жаловаться – грех: породниться с его отцом было непросто, ведь их роды издавна воевали промеж собой, никак не могли одну дальнюю речку поделить, по которой проходит путь оленьих стад, потому долго договаривались Ринтелин и отец Укукая о свадьбе молодых, спорили, упирались каждый на своём, но в конце концов договорились, ведь каждый понимал, что старая вражда никому из них не нужна. Правда, за дочь свою Ринтелину пришлось многое отдать: когда отправится она со своим мужем в тундру, потянут собаки большие гарты, гружённые моржовыми клыками, шкурами и жиром. Зато, прежде чем это произойдёт, Укукай должен два года работать на старого отца своей невесты, чтобы отработать добро Ринтелина, которое он отправит тундровикам вместе с дочерью.

Укукай засмотрелся на пляшущий язычок пламени в жирнике; лицо его, с отвисшей губой, сделалось глупым, глаза вытаращены. Старик едва сдержал смех, притворился, что в горле першит. Ну и дурень! Юноша встрепенулся, обвёл окружающих задумчивым взглядом. Кейну смущённо опустила глаза, зарделась, а в глазах её жениха загорелись вожделенные огоньки. Старик недовольно хмыкнул: «Одно на уме, молодые…» Ему не хотелось смотреть на эту игру, и он отвернулся к стенке. Слышал, как Тэмнэ выходила в холодный чоттагин: видно, этого лентяя Хегигиша кормит, догадался Ринтелин. Не должно так делать: раб должен питаться объедками, а не тем, что вкушают его хозяева. Хотел высказать жене за непозволительную щедрость, но не стал – передумал. Ну её, всё равно не убедишь; опять окинет взглядом – точно холодной морской водой обольёт.

Он попытался уснуть, но не смог. Мешали всякие мысли и сочное чавканье у очага. Покрутился с боку на бок, и так и эдак, засопел и откинул ногой жаркое одеяло, на котором лежал.

– Что там, байдары-то починили? – спросил он, созерцая хлябавшую от сквозняка прокопчённую ровдужную стенку полога.

Укукай заелозил задом по шкурам, судорожно сглотнул недожёванное мясо. За стенкой покашлял Хегигиш.

– Да нет ещё, – пробормотал Укукай, поглядывая на нетерпеливо посапывающего тестя. – Дождь прогнал, все ушли…

– Доброму человеку дождь не помеха, – помычал старик, теребя пушистую бородёнку. – Дождь – это что…

Укукай ничего не ответил, только виновато опустил длинные, как у девушки, ресницы.

Весь остаток дня проворочался Риндылин на постели. Даже когда дождь кончился и Укукай с Хегигишем ушли вместе с другими мужчинами опять на берег (на этот раз пурэл испросил на то разрешения у хозяина), старик так и не встал. Выгнал дочь и сына на реку помогать Тэмнэ и Ыттынеут, а сам остался в яранге один. Вздыхал, печалился, ворочался, потел и много пил. Так и не удалось ему заснуть.

Вечером пошёл по пологому берегу к морю. Там уселся на выброшенную штормом лесину и долго смотрел на океан. Охотники, всё ещё занятые с байдарами, к нему не подходили, не тревожили. Слушая, как они тихо переговариваются и гремят камушками, переступая с места на место, он ощущал уютное удовлетворение: он любил, когда люди заняты полезным делом. В молодости, когда за главного – владельца байдар и угодий – был его отец, он и сам по многу времени отдавал починке лодок и снастей. То удел молодых. Теперь же он голова, ему не пристало ничего делать своими руками. Вспомнил про горшок, который опрокинул и разбил поутру: тут бы с шаманом поговорить, да только где его взять? В стойбище Тельмуургина есть один, да это далеко – не сходишь, когда потребуется. А тут ещё промысел в самом разгаре. Не случилось бы чего…