Читать книгу: «Пока варится кофе»

Шрифт:

ISBN 978-5-0067-1257-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Безответный блюз

Я пишу тебе письма в 3 часа ночи,
Но ты их не читаешь —
Ты спишь, завернувшись в чужое одеяло,
А я курю на пожарной лестнице,
Где призраки старых хитов
Танцуют босиком по моим сигаретным окуркам.
Город спит, как пьяный моряк в порту,
Фонари мигают – моргают,
Будто знают, что ты мне не ответишь,
А я всё бьюсь в стеклянный потолок твоего равнодушия,
Как мотылёк в банке из-под варенья.
Твоя улыбка – это крошки от пирога,
Который ты испекла для кого-то другого,
А я глотаю их, как бродячий пёс,
И лаю на луну,
Потому что она круглая, как твоё «нет».
Я мог бы уехать автостопом на запад,
Где дороги стираются резиной,
Но даже там, в пыли придорожных закусочных,
Твой смех звенит в моей кружке с кофе —
Горьким, как этот блюз.
Любовь – это поезд, который уже ушёл,
А я всё стою на перроне
С билетом, который ты никогда не прокомпостируешь.

Нескончаемое утро

А за окном – трава, высокая, по пояс, и в ней прячется мальчик,
которого больше нет. Он смеётся, но смех его – как шорох страниц в запретной библиотеке времени.
Мама зовёт: «Обед!» – но обеда нет, есть только вечное полуденное солнце, застывшее в луже, где плавает бумажный кораблик с названием «Надежда».
Школа – это коридор, бесконечный, как зевота, и в нём тени учителей плывут, не касаясь пола. Они говорят: «Дважды два» – но ты знаешь, что дважды два – это запах мокрого пальто в гардеробе, это воробей, залетевший в класс и бьющийся о стекло.
А потом – лес. Тот самый, где деревья шепчут на языке, которого никто не учил. Ты бежишь, и под ногами – шишки, как буквы рассыпанного алфавита. Из них можно сложить любое слово, даже «вечность», даже «прощай».
Но вот звонок. Не школьный – какой-то другой, колокольный, ледяной. И ты понимаешь, что детство – это сон, из которого тебя разбудили, но так и не сказали, зачем.

Код распада

Неоновый ИИ-дождь прошибает асфальт,
а я – мокрый чип в кармане вселенной,
где каждый пиксель кричит: «Сломай систему!»
Но система – это я, перепрошитый в гневе.
На экране лба – глюки старых обид,
гигабайты пыльных воспоминаний в облаке из пепла.
Ты говоришь: «Перезагрузись»,
но мой BIOS давно ест ржавчину.
Мы танцуем на серверах, выдыхая пароли,
под саундтрек сирен и битый блюз роутеров.
Твои глаза – два заблокированных окна,
а я в них стучусь, как вирус в глухую стену.
Завтра снова вкинутся в рай через чёрный портал,
будем жечь шины из кода у мэрии метавселенной.
Пока дрон-вороны клюют наши тени,
мы – пиксельный бунт в циркуляторе вечности.

Улисс

Проснулся в электричке – где-то между Тулой и Лобней,
а в кармане – смятый паспорт и крошки из SubWay.
Циркулярка судьбы гудит: «Добро пожаловать в офис!»
Твой Циклоп – менеджер среднего звена,
его единственный глаз – таймер на компьютере,
а вместо скалы – ксерокс, жрущий бумаги, как жрец.
Сирены орут из динамиков: «Скидки! Кэшбэк! Лайфхак!»
Ты приклеен воском из жевачки к сиденью маршрутки,
а за окном – Чёрное море из асфальта и грязи,
где русалками мелькают блогеры-подростки.
Дома – Пенелопа в халате из «Wildberries»,
ткет гобелены из сплетен в Телеграм-каналах.
Телемах? Он давно в доте качает скины,
а не ждёт, когда папа заберет подарки из пункта выдачи.
Ты пьёшь «Девятку» с Аидом из соседнего подъезда —
он в кальяне курит тени умерших кредиток.
Калипсо? Да это же стримерша с Твича,
её чат – как свита, смеётся тебе в лицо «ОК, бумер».
А потом – метро. Подземный Тартар, где эскалаторы
ведут в никуда, как слепые корабли.
И ты плывёшь, плывёшь, плывёшь…
пока телефон не сдохнет,
и в наушниках вместо музыки – вой ветра.
Но дом – это не точка на карте. Это —
пустая банка из-под энергетика, катящаяся по перрону,
и тень от неё всегда длиннее, чем ты.

Встреча по предварительной записи

Они прислали письмо без штемпеля:
«Явитесь в кабинет №407,
при себе иметь паспорт и причину».
Лестница вела вверх, но этажей не становилось меньше —
только потолок давил, как непрочитанный приговор.
В приёмной – часы без стрелок,
стеклянные глаза секретарши
листали меня, как просроченное дело.
«Он занят», – сказала она, указывая на дверь,
которая была одновременно и закрыта, и распахнута.
Внутри – человек в пиджаке цвета мокрого асфальта
перекладывал кости из папки в папку.
«Ваш случай требует уточнений», —
он протянул мне бланк,
где вместо граф – зияли дыры.
Я заполнял их годами, десятилетиями, вечностью —
чернила стекали по пальцам, превращаясь в мух.
«Неверный формат», – вздохнул он,
и стены начали расти,
пока комната не стала размером с игольное ушко.
Теперь я жду. Иногда слышу шаги за дверью —
это, наверное, она.
Но дверь всё так же:
и закрыта, и распахнута.

Утраченное

Помню: трава росла сквозь трещины в ладони,
а мир был Библией с картинками —
Адам в комбинезоне, Ева с ведром малины,
и змей, шептавший не «грех», а «смотри»…
Теперь рекламные щиты гложут небо,
как термиты – древесину апокрифов.
Мы листаем историю свайпами влево,
а Рай – это логотип на снесённом доме.
Я искал Бога в хештегах #вечность,
но нашел лишь селфи ангелов в клубах:
крылья из неона, нимбы – фотошоп,
причастие – бокал дешёвого вина в пластике.
Детство пахло чернилами и пирогами,
теперь пахнет силиконом и пылью серверов.
Даже яблоки в супермаркете – восковые макеты,
и Ева уже не плачет – ставит лайк под постом Иуды.
Мы строили ковчеги из диснеевских DVD,
но потоп пришёл тихим – байтами, мегабайтами,
и теперь мы плывём, приклеенные к экранам, как улитки к раковинам,
в океане, где даже волны имеют паттерны.
А где-то там, за битами,
в слепом пятне алгоритмов,
плачет ребёнок, запутавшийся в корнях дуба —
единственный пароль от потерянного Рая.

Современная молитва в эпоху Wi-Fi

Один, чьи вороны – дроны с камерами,
летают над бетонным Иггдрасилем метро,
собери мои битые данные в ковчег —
я утонул в прокрутке, как в Гиннунгагапе.
Тор, чей молот – сломанный смартфон,
пролети над серверами грозовым RAID-массивом,
пусть асы-программисты не гложут костяшки клавиш,
как тролли – кости погибших надежд.
Фрейя, чьи слёзы – дождь над ТЦ,
где золото – скидочные купоны, а любовь – подписка,
научи нас сеять озимые в трещинах асфальта,
чтоб урожай взошел меж бетона и VPN.
Локи, чей огонь – фейкньюс в ленте,
сплети нам сеть из спама и мемов,
чтоб тролльфармы в комментах расцвели маками,
а не ядом. Хотя… ты же любишь хаос.
Хеймдалль, чей рог – сирена скорой,
стоящей в пробке меж миров,
открой нам Биврёст из неона и ржавых мостов,
где боги – бомжи у станций, поют блюз на губной гармошке.
Мы молимся в храмах «24/7»,
причащаемся кофе с молоком от коров на антибиотиках,
но где-то в груди – руна из шрамов,
напоминает: даже в аду алгоритмов
можно выжечь имя тем, кто нас создал.

Неразделимые

Ребёнок рисует на асфальте мелом круги —
они похожи на разводы в выцвевшем паспорте.
Ты говоришь: «Эй, это же просто игра!»
Но он уже бежит к качелям, где ветер свистит сквозь «завтра».
Твоя жена режет лук на кухне, плача
не от него, а от письма, что не дописала в шестнадцать.
Вода кипит, как забытый диалог с дедом,
а суп варится из тех же овощей, что росли в саду у прабабки.
Ты носишь ту же родинку, что и парень из Рима,
который умер, смеясь, под колесницей в 312-м.
Твой кот спит на диване, свернувшись в эмбрион,
а за окном – воробей, как забытое воспоминание.
Не надо делить жизнь на «сейчас» и «когда-то» —
это всё равно, что рвать фотоальбом на «утро» и «вечер».
Даже смерть – просто перерыв на сигарету
между двумя одинаковыми снами про дождь в апреле.
Мы не гости здесь. Мы – пыль на зеркале,
что стирают, а она снова настырно ложиться, кружась в луче.
Ты проснешься завтра другим,
но в груди – всё тот же смех, что разбил вазу в 1999-м.

Одиночество

Полночь.
Город спит, как пьяный клоун на скамейке в парке,
а я бреду по улицам,
где фонари – последние курильщики этой долбанутой ночи.
Мой теннисный мяч души
отскакивает от стен подъездов,
но никто не подает его обратно.
Да и..!
Я закуриваю сигарету,
и дым танцует босоногий блюз
на ветру, который шепчет мне на ухо:
«Ты свободен, детка, свободен, как дерьмо в унитазе».
Одиночество – это когда ты понимаешь,
что даже твоя тень иногда уходит погулять
без тебя.
Но вот вдалеке – поезд.
Он воет, как сумасшедший ангел,
и я знаю: где-то там, за горизонтом,
есть еще такие же сукины дети,
которые тоже не спят,
тоже курят,
тоже смотрят на луну
и думают,
что она похожа на таблетку от всего этого дерьма.
И может быть, однажды,
когда все бары уже будут закрыты,
а небо начнет блевать рассветом,
мы встретимся
и поймем,
что одиночество – это просто
еще один способ
быть вместе
с этим безумным,
прекрасным,
долбанутым миром.

Бесконечный роман

Ты просыпаешься в комнате,
где обои знакомы до дрожи,
но зеркало упорно твердит,
что это не твоё отражение.
За окном – тот же дуб,
под которым целовались в шестнадцать.
Только теперь ты – девочка с косичками,
а он – старик в потрёпанной кепке.
Твоя мама жарит тосты,
и запах горелого хлеба
точно такой же, как в том берлинском кафе,
где ты умерла в 1943-м.
Вчерашний снег – это завтрашние слёзы,
а сегодняшний смех —
эхо будущего,
которое мы уже пережили.
Мы пишем одну и ту же книгу
разными почерками.
Ты – сегодня карандашом,
завтра – чернилами,
а послезавтра – кровью на стене тюремной камеры.
Но в конце концов
все страницы сольются в одну,
и окажется,
что главный герой —
это тот самый ребёнок,
что до сих пор рисует мелом
на асфальте вечности.

Кофейный блюз детства

Кофе в жестяной турке дымится,
как паровоз,
когда мир был размером
с бабушкин пирог на кухне.
Аромат —
это билет в один конец:
вот ты уже
на крыльце родного дома,
где отчим чинил велосипед,
а мама пела что-то про дождь.
Глоток —
и внезапно ты снова
в той самой рубашке в горошек,
босой на траве,
с кузнечиками в карманах
и смехом,
который еще не научился бояться будущего.
Но вот ожог на языке —
и ты возвращаешься
в эту чертову комнатушку,
где холодильник гудит
марш безработицы,
а за окном —
только мусорные баки да туман.
Но держи кружку крепче, малыш,
ведь пока есть кофе —
есть и обратный билет:
в ту самую кухню,
где время текло,
как мед из ложки,
а смерть была просто
словом в учебнике по литературе.

Дорога сквозь пепел

Рассвет.
Я просыпаюсь в кузове грузовика,
где раньше возили арбузы,
а теперь – только ржавые консервы
да призраки чьих-то имён.
Город впереди —
как раскрошенный зуб,
дымится последними воспоминаниями.
Я закуриваю Camel,
найденный в чьей-то куртке —
он вкусом похож на 2018 год,
когда мир ещё умел смеяться.
Мой друг – ворон с пробитым крылом.
Мы делимся завтраком:
ему – паучок в банке,
мне – тень от прошлой жизни,
что прилипла к подошвам.
Дорога зовёт, как пьяная любовница:
«Давай, детка, поедем туда,
где солнце не пахнет гарью!»
Но я знаю – везде одна и та же пустота,
только с разными вывесками.
Иногда по ночам
я слышу, как смеются дети
в домах, которых нет.
А утром нахожу их игрушки —
пластиковые солдатики,
таящие от времени.
Я продолжаю идти.
Потому что остановиться —
значит стать памятником самому себе.

Билет в один конец

Ты вернулся – но Итака сгорела,
и пирс, где ловили бычков,
теперь бетонный причал для яхт.
Твой дом – музей с табличкой:
«Здесь жил тот, кого забыли».
Мать не узнаёт твоих морщин —
они чужие, как паруса на горизонте.
Отец в земле двадцать пять лет,
а его трубка пылится на подоконнике.
Улицы сузились,
а детство – как пустая раковина у моря:
подносишь к уху —
слышишь только шум крови в висках.
Даже язык стал чужим —
слова путаются,
как монеты в кармане эмигранта.
Ты пытаешься купить хлеб в булочной,
а тебе сдают мелочь взглядами:
«Чужа́к».
А ночью, когда фонари зажигают тени,
ты понимаешь:
Одиссей – не тот, кто вернулся,
а тот, кто навсегда остался в дороге.
Итака – это не место.
Это шрам,
который болит,
когда меняется ветер.

Вечно открытая рана

Я в подворотне,
где фонарь мигает,
как твой смех в моей голове
уже десять долбаных лет.
Ты была моей первой сигаретой —
горькой, запретной,
но я затягивался снова и снова,
пока не остался один
с пустыми пачками «Camel»
и стихами,
которые никто не услышит.
Твои письма —
теперь просто пепел
в кармане старой куртки.
Я их не читаю —
просто иногда трогаю пальцами,
и они рассыпаются,
как наши обещания
в тот дождливый апрель.
Я встречал других —
блондинок, брюнеток,
женщин с глазами теплее твоих.
Но все они —
просто временные повязки
на ране,
которая никогда не затянется.
Иногда, в пьяном угаре,
я звоню тебе —
твой номер уже не существует,
но я слышу гудки
где-то в глубине черепа,
и они звучат,
как последний поезд
с единственным пассажиром —
моим сердцем,
которое так и не сошло на станции «Забудь».
Так что давай выпьем,
за первую любовь —
за ту, что болит,
как перелом,
который сросся криво.
За ту,
что навсегда останется
шрамом на моей душе —
некрасивым,
неровным,
но единственным настоящим.

Прощай, мой дом

Я пишу это на салфетке
в кафе у вокзала,
где небо за окном —
синяк над крышами моего детства.
Мой чемодан —
это три рубашки,
билет на автобус
и фотография,
где я ещё улыбаюсь
как человек,
который верит в возвращение.
Тротуары здесь помнят мои шаги,
но теперь они стучат чужим ритмом —
как джаз,
который я разучился понимать.
Даже фонари
ковыляют за мной,
как старые псы,
не решаясь признать:
я уже не их.
Мать плачет на кухне,
но её слёзы —
это дождь по другому адресу.
Отчим молчит,
а его сигарета
догорает,
как маяк для корабля,
который я так и не построил.
Прощай, мой дом.
Твои двери теперь —
чужие двери.
Твои комнаты —
музеи без посетителей.
Твой воздух —
я уже не могу им дышать.
Я уезжаю.
Не потому что хочу,
а потому что должен.
Как тот самый поезд
в 7:15 утра —
он тоже когда-то
был частью этого города,
а теперь
просто проходит сквозь него,
не останавливаясь.

Записки одинокого человека

Кофейня пуста,
как мои карманы.
Я пишу это чернилами,
что пахнут дешёвым виски
и слезами,
которые никто не видел.

Моя комната —
коробка из-под обуви,
где сны валяются в углу
с окурками и недописанными стихами.
Сосед за стеной стонет во сне —
он единственный,
кто слышит, как я плачу,
но ему всё равно.

Я целую женщин с именами,
которые забываю к утру.
Их губы —
временные пристанища
для корабля,
который давно потерял курс.
Утром они уходят,
оставляя на подушке
чужие духи
и следы от губной помады,
что я стираю ладонью,
как ошибку в школьной тетради.

Друзья?
Они растворились,
как водка в стакане тёплого пива.
Теперь их голоса —
лишь помехи в радиоэфире
между песнями
о любви,
в которую никто не верит.

Я пишу стихи на салфетках,
что превращаются в мокрую труху
от дождя
или слёз —
я уже не различаю.
Бармен бросает на меня взгляд —
он знает,
что я не заплачу по счету,
но наливает ещё.
Мы оба понимаем:
одиночество —
единственная валюта,
которая здесь в ходу.

А за окном – город,
что крутится,
как пластинка с заезженной мелодией.
Я слушаю её в сотый раз,
зная каждую ноту,
каждую трещину,
каждый прыжок иглы
на месте,
где сердце должно было быть.

Заусенцы

Они торчат, как обглоданные мысли
после ночи с дешевым вином и плохими женщинами.
Маленькие мятежники на границе кожи и ногтя —
неприметные, но яростные в своей наготе.
Я ковыряю их зубами,
чувствуя соленую боль —
настоящую, как удар в живот
после третьего стакана ржавого виски.
Эти клочки плоти —
мои единственные спутники в три часа ночи,
когда все остальные давно разбежались
по чужим постелям и чужим мечтам.
Они кровоточат, когда я листаю старые письма,
царапают простыни, как неудавшиеся стихи,
не дают забыть:
я все еще жив, черт возьми,
раз способен чувствовать
такую едва заметную,
такую острую боль.
Заусенцы —
это мои личные стигматы,
отметины тех,
кто слишком часто
цеплялся за жизнь голыми руками.

Раковая опухоль

Она въелась в меня,
как чернила в промокшую страницу,
разъедая строки,
что я так и не решился написать.
Боль —
это огонь,
выжигающий ложь из клеток.
Каждой ночью я сгораю дотла,
чтобы утром
снова собрать себя по кусочкам
из пепла и покаяния.
Врачи шепчут за моей спиной
цифры и проценты,
но я слышу только голос болезни —
хриплый, как труба в пустом соборе:
«Ты наконец-то чист,
как скальпель перед операцией».
Я теряю волосы,
вес,
память —
но вместе с ними
уходит и всё лишнее:
страх перед будущим,
злость на прошлое,
эта проклятая спешка,
с которой я бежал
к собственной погибели.
Теперь я лежу,
прислушиваясь к тиканью капельницы,
и понимаю:
рак —
это последний отчаянный бунт тела,
которое устало быть храмом
для чужих ожиданий.
Когда меня режут,
я смеюсь сквозь наркоз —
они думают, что удаляют опухоль,
а на самом деле
вырезают из меня
всего того,
кем я никогда не должен был стать.

Утренний завтрак по-миллеровски

Кофе черный, как грех в исповедальне,
яичница шипит на сковороде, как
проклятая ведьма на костре, выкрикивая
ругательства в адрес небес,
Хлеб зачерствевший – моя собственная душа,
размазанная дешевым маргарином по тарелке.
Я ем.
Каждый кусок – это воспоминание
о вчерашнем пьяном бреде,
о женщине, чье имя забыл еще до рассвета,
о долгах, что копятся, как грязь под ногтями.
Апельсиновый сок кислит,
как невысказанные упреки матери,
что до сих пор звонят мне в голове
сквозь годы и континенты.
Я запиваю им таблетку от похмелья —
святое причастие грешника.
На столе – пятно от вина,
оставшееся с той ночи,
когда я еще верил,
что смогу что-то изменить.
Теперь оно смешивается с желтком,
образуя новую абстракцию —
шедевр утреннего отчаяния.
Я доедаю этот завтрак-исповедь,
зная, что завтра все повторится:
та же сковорода,
те же яйца,
та же одинокая вилка,
уставившаяся в меня,
как вопрос,
на который у меня нет ответа.

Бабушкин кекс

Я разворачиваю вощеную бумагу —
и вдруг он здесь:
кекс с изюмом,
пахнущий 2001 годом
и той кухней,
где часы тикали медленнее,
чем таяло масло в ее добрых руках.
Каждый изюм —
это остановленное мгновение:
вот она стучит костяшками по тесту,
вот смеется над моей мордашкой в муке,
вот шепчет:
«Подожди, малыш, еще двадцать минут» —
а я уже ждал целую вечность,
пока этот аромат
не заполнит весь дом
Теперь я ем его в темноте
на полу съемной квартиры,
где сосед сверху
топает в такт
моим воспоминаниям.
Изюм застревает в зубах —
крошечные капсулы времени,
что взрываются вкусом
потерянного рая.
Бабушка,
я так и не научился печь.
Но когда я тянусь
к последнему кусочку —
я снова тот мальчишка,
который верит,
что духовка – это портал
в мир,
где ты все еще стоишь у плиты,
бормочешь что-то
и поворачиваешься ко мне
с той самой улыбкой,
от которой даже ночь
становится теплее.

Внезапная печаль

Я сижу на пожарной лестнице
с бутылкой теплого пива,
и вдруг она приходит —
печаль без причины,
как снег в мае.
Откуда?
Может, из старого письма,
что валяется на дне чемодана
с билетами на поезда,
которые я так и не сел.
Или из той песни,
что играла в баре,
где я целовал незнакомку
с глазами как у матери —
усталыми и всепрощающими.
Печаль стучится в меня,
как сосед-алкоголик
в поисках соли для супа,
который он варит
из окурков и одиночества.
Я открываю дверь —
она вваливается внутрь,
растягивается на кровати
и курит мои сигареты,
не предлагая заплатить.
Я спрашиваю: «Чего тебе надо?»
Она пожимает плечами,
разливая лужи по полу
из моих же воспоминаний —
тех, что я старательно
запирал в чулане
с надписью «Не открывать».
Утром она уйдет,
оставив после себя
мокрые следы на подушке
и ощущение,
что где-то
я пропустил поворот
к тому самому дому,
где меня ждали.
Но пока —
только этот ночной блюз,
эта проклятая печаль
и я,
который все еще пытается понять,
почему грусть приходит
без предупреждения,
как поезд,
на который ты не купил билет,
но все равно уезжаешь.

Цветы на подоконнике

Они стоят в банке из-под джема —
три тюльпана, купленные вчера
у бабки возле метро,
где город разбивает свои кости
о тротуарные трещины.
Алый, желтый, фиолетовый —
как три ноты несыгранного аккорда
в песне, которую я все еще пытаюсь
написать этой проклятой пишущей машинке
с заедающей буквой «е».
Я наблюдаю, как первый луч
цепляется за лепестки,
как пьяный поэт за последнюю метафору.
Они еще не знают,
что им суждено увянуть
к четвергу,
что их воду не поменяют,
а вазу опрокинет кошка,
когда будет гнаться за призраком
собственного хвоста.
Но сейчас —
они бунтари!
Пижоны!
Посланники какого-то другого мира,
где красота
не требует оправданий.
Я наливаю себе кофе,
и оно горчит,
как все мои вчерашние обещания.
А они —
они просто стоят,
покачиваясь в утреннем сквозняке,
и шепчут:
«Эй, парень,
вдохни глубже —
жизнь все еще пахнет,
даже здесь,
в этой конуре
между долгами и отчаянием»

Ловец потерянных мгновений

Ты помнишь тот день,
когда трава пахла вечностью,
а время застревало в зубах,
как зернышко от бублика?
Мы тогда лежали на лужайке,
а облака плыли,
словно недописанные письма
воображаемому другу.
Старый дом на Посконкина
до сих пор хранит наши смехи
в трещинах штукатурки —
они выпадают иногда,
как молочные зубы,
когда ты слишком резко
дергаешь за ниточку памяти.
Я ищу это снова —
в щелчке выключателя,
в пенном гребне на пиве,
в девчонке, которая несет коньки
через весь парк,
хотя уже середина мая.
Но время – это не мяч,
который можно поймать
и запихнуть обратно в коробку.
Оно – как этот дурацкий
желтый листок в учебнике,
где ты когда-то написал
«Я люблю тебя Лу»,
а теперь не можешь вспомнить,
кто такая Лу
и почему ее имя
заставляет тебя глотать воздух
ртом,
как рыба,
выброшенная на берег
собственного взросления.
Если где-то и есть
утраченное время,
то оно —
в кармане того самого пиджака,
который мать отдала в гуманитарку
в прошлом октябре.
И теперь какой-то незнакомец
носит твои семнадцать лет,
даже не подозревая,
что в подкладке
завалялась жвачка
с твоими отпечатками зубов.