Читать книгу: «Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве», страница 3

– Папуас!

Обрамленный гирляндой зелени цементный раскрашенный барельеф являл советскому народу некое существо в белоснежной юбке с красным знаменем в правой руке и пальмовой ветвью в другой. Определить пол существа не представлялось возможным, поскольку обнаженную грудь закрывала пальмовая ветвь, а прическа на голове могла принадлежать как женщине, так и мужчине из какой-либо экзотической страны. Стояло существо на знаменах, одно из которых сообщало: «Павшим в борьбе за мир и братство народов». За левым плечом вставало солнце с надписью: «Октябрьская 1917 революция». И лишь приглядевшись, можно было понять, что белое облако за спиной у папуаса не просто фон, а огромные крылья.

– А что за одеяло у него за спиной? – спросил кто-то позади Щусева.

– Вот еще, одеяло! – вскинулся оказавшийся тут же Коненков, еще не отрастивший толстовскую бородищу, а пока имевший тонкие усики и бородку-эспаньолочку. А стоявшая с ним, тесно прижавшись, дамочка возмутилась:

– Это крылья! Понимать надо! Это же крылатый гений свободы.

– А такое впечатление, будто оно только что встало с распахнутой постели, – добил Сталин и засмеялся.

И всех нисколько не огорчило столь неожиданное решение художником мемориальной доски, а, напротив, развеселило, даже какая-то легкомысленная девушка воскликнула:

– Хочется танцевать!

И вот теперь, прежде чем подрывники начнут взрывать грунт, следовало еще закрыть скульптуру и барельеф, дабы не повредить их осколками. Ведь как-никак, а это арт-объекты ленинского плана монументальной пропаганды, причем папуас открыт в один день с «двумя немцами в ванне», как прозвали московские остряки памятник Марксу и Энгельсу на площади Революции, бывшей Воскресенской. Не приведи Бог, пострадают, да в такие дни всеобщей скорби по Ленину. Сразу пришьют диверсию, не сносить головы.

Вскоре работники отдела сооружений Московского управления коммунального хозяйства начали завозить доски и брусья. Для рабочих разбили несколько военных палаток с печками внутри. Работа закипела. Памятники закрыли толстыми деревянными щитами.

Стоявшие прямо напротив на другой стороне Красной площади Кузьма Минич Минин и Дмитрий Михайлович Пожарский с удивлением взирали на происходящее.

– Что это они там опять затеяли? – спрашивал воевода.

– Опять какого-нибудь болвана решили поставить там, – десницей указывал посадский староста.

Когда арт-объекты оказались надежно защищены, гревшаяся в палатках команда подрывников приступила к делу.

Еще не забыл батюшка-Кремль, как бомбили его в ноябре 1917 года, как грохотало все вокруг, и, едва прозвучали первые взрывы, незримо вздрогнул от ужаса: опять! Но успокойся, главная твердыня московская, не по твою душу пришли нынче взрыватели.

Грунт и взрывчатке плохо поддавался, особенно поначалу, сходил тонкими слоями, и вновь гремели взрывы, а москвичи бежали поглазеть, что там такое грохочет. Недоумевали, покуда не прошелестели первые внятные слухи:

– Ленина там закопают.

– В самую глубину?

– Да не закопают, – пройдя вдоль толпы ротозеев, бросил им Щусев. – А мавзолей воздвигнут, его в стеклянном гробу там положат.

– Мозолей?

– Да не мозолей, а мавзолей, сиречь усыпальницу.

– Алексей Викторович! Алексей Викторович! – звали его по делу и без дела. На сей раз по делу. Под очередным слоем грунта обнаружились останки неких древних построек. Не исключено, что деревянного храма на месте сожжения еретиков при Иване Третьем. Жаль, но останавливать работы и бережно вытаскивать эти ценные археологические находки времени не предусматривалось, и Щусев махнул рукой:

– Взрывайте дальше, а то не успеем.

И терзаемая взрывами земля стала выбрасывать из своих недр куски дерева, черепки, обломки какой-то металлической утвари. Все это сваливалось в одну кучу и сразу увозилось на тачках подальше. Алексей Викторович то ходил вокруг стройки, то возвращался в отведенную ему комнату и там для согрева пил чай, а то и один кипяток. Выходя из ГУМа, поглядывал на Минина и Пожарского. Когда-то их здесь установили напротив Кремля, и Минин показывал Пожарскому цель – Кремль, захваченный поляками, коих следует изгнать. Отныне Минин будет показывать не только на Кремль, но и на мавзолей. И люди станут искать разные смыслы: вон там лежит наш Ленин, освободивший Русь не от поляков, а от эксплуататоров трудового народа. Или: вон там лежит новый поработитель России, убрать его!

А что сам Алексей Викторович? Он, построивший столько храмов, теперь возводил храм тому, по приказу которого разорялись православные храмы, который воспользовался голодом для массового изъятия ценностей из церквей и монастырей, при котором арестовывали и расстреливали священнослужителей.

Он, Щусев, строил Марфо-Мариинскую обитель для великой княгини Елизаветы Федоровны, а Ленин приказал уничтожить в Кремле памятник ее мужу, великому князю Сергею Александровичу, и лично участвовал в разрушении. Этот человек, лежащий теперь в гробу в Доме союзов, перевернул всю Россию – ту, которой Алексей Викторович служил верой и правдой и любил ее. Тихую, неторопливую, покорную.

Но сейчас она стала громкой, подвижной, непокорной, и что теперь? Не любить ее? Стареющая Родина-мать вдруг превратилась в задорную и вздорную девчонку, нелепую и дурковатую. Глупую в своем стремлении разрушать все старое и древнее, но при этом мудрую в своей животной молодости. И сколько ни ворчи на нее, у молодежи впереди будущее, тогда как у стариков позади прошлое, а впереди смерть.

И он, умудренный жизнью академик, отметивший в прошлом году свое пятидесятилетие, теперь, руководя строительством усыпальницы палача прежней России, одновременно и жалел ту прежнюю Россию, и с незлобной усмешкой взирал на юношескую прыть России обновленной.

Его глубоко поразил размах народного горя. Он не мог себе представить, какое количество людей, живущих в СССР, приедет в Москву на последний поклон, заполонит московские улицы, не покорится лютому морозу, чтобы только выстоять длинную очередь и пройти свои несколько секунд мимо гроба.

Теперь он воочию увидел, что Ленин был не просто лидером партии, а вождем огромного народа, пошедшего за этой партией и доверившегося ей.

– Ну, и шкурный интерес, – усмехнулся Щусев, размышляя обо всем этом и давая размышлениям перпендикулярную перипетию. Конечно! Ему бы сказали: «Мы вам поручаем…», а он бы: «Ни за что на свете! Хоть убейте!» Ну и убили бы. А Казанский вокзал не достроен, а Новую Москву окончательно возьмутся возводить всякие головотяпы, а сколько других великих проектов, а жену и детей вышвырнут из насиженного гнезда в Гагаринском переулке, а то и вместе с ним к стенке поставят! За какие идеалы он должен перечеркнуть все это? За то, чтобы не участвовать в похоронах великого, как ни крути, человека? Вот если бы ему велели: «Поезжай в Италию, найди и убей Жолтовского», тогда да – ни за что на свете! А тут… Нет за ним никакой вины, и точка.

Взрывные работы завершились только к концу дня.

– Спасибо, братцы, – попрощался Алексей Викторович с подрывниками.

Теперь предстояло установить каркас внутренних помещений, укрепить его, сделать потолок, возвести стены и основательные потолки. Все уже было им рассчитано до миллиметра. Все эскизы и схемы комиссия по организации похорон полностью одобрила.

С собственными эскизами убранства интерьера приехал Нивинский.

– О, Игнаша, вас тоже подключили! – обрадовался Щусев, что не один участвует в строительстве ленинской усыпальницы. – Для начала вас чаем напою с булочками.

Нивинский был помоложе. Он блестяще окончил Строгановское училище. Оформлял московский Музей изящных искусств, декорировал Бородинские торжества. Вместе с архитектором Дубовским создавал по Москве дома нового типа – дом под рюмкой на Остоженке, дом с рыцарем на Арбате, дом братьев Стуловых в Знаменском переулке. В его собственном доме, им же самим построенном на Второй Мещанской, постоянно собирались художники, поэты, артисты, певцы, музыканты, архитекторы.

Щусев любил Игнатия Игнатьевича за такую же, как у него, неуемную страсть к работе. Каких только проектов не осуществил Нивинский до и после революции! Он и живописец, и архитектор, и гравер, и оформитель интерьеров, и автор многих театральных декораций, включая декорации к знаменитой вахтанговской «Принцессе Турандот», коим стали подражать все, кому не лень. Они сделались символом целой театральной эпохи.

Одобренный комиссией проект внутреннего убранства крипты, в которой будет стоять саркофаг, удовлетворил и Щусева. Черные и красные полосы материи в виде пилястров обрамляют помещение, лентами уходят в потолок и сходятся вместе, скрепляемые серпом и молотом.

– Служили мы, брат Игнатий, кресту, теперь служим серпу и молоту, – усмехнулся Алексей Викторович.

– Что поделать, многоуважаемый академик, – пожал плечами Нивинский. – Ничего дурного в данных символах не вижу. Мы питаемся плодами серпа и живем предметами, производимыми молотом.

– Таким образом, возвышенная небесная идея спустилась на землю и вспомнила, что тут, на земле, мы вынуждены вкушать пищу и жить предметами, – сказал Щусев.

– Но ведь Бог и создал нас не умеющими обходиться без ястия и пития, без домов, кроватей, столов, стульев и так далее.

– Создал таковыми, дабы мы жаждали из человеческой сути устремляться к ангельскому.

– Вы-то, Алексей Викторович, кажется, не стремились постепенно избавляться от всего человеческого и уходить к ангельскому.

– Увы, не ушел от плоти ни на шаг! – засмеялся Щусев. – И вот, теперь устроился рыть могилы.

– Могилу, – поправил его Нивинский. – Надеюсь, нас не поставят на поток. Сегодня – Ленин, завтра – Троцкий, послезавтра – Каменев и так далее.

– Хотелось бы надеяться. Хотя и перечисленные вами смертны.

– Палка о двух концах. Либо мы все выполним хорошо, и нас станут и впредь привлекать, либо сделаем плохо, и нас шлепнут. Кстати, странно, что в руководстве страной серпа и молота Молотов есть, а Серпова нет.

– Неплохо подмечено, – засмеялся Алексей Викторович. – Черт возьми, не взять ли себе псевдоним Серпов?

Нивинский приезжал и уезжал, в отличие от Щусева, тот лишь раз в сутки ненадолго заскакивал домой узнать, все ли в порядке, и вновь возвращался на Красную площадь. Внимательнейшим образом следил за крепежами, волнуясь, чтобы не рухнуло и не придавило кого-нибудь грунтом, поминал каких-то Митяек:

– Проверяйте, проверяйте! Мне здесь Митяек не нужно.

Когда подземные работы уже подходили к концу, приехал Молотов. Он и без того заикался, а тут и вовсе. Потому что был взволнован и взбешен. Оказалось, против захоронения Ленина в мавзолее резко выступили и Крупская, и Троцкий. Первая разрешила продлить народное прощание с телом вождя пролетариата лишь на один месяц:

– А потом следует похоронить традиционно, пусть лежит в земле вместе со Свердловым и другими товарищами, погребенными под кремлевской стеной. Он сам никогда бы не позволил вытворять нечто подобное со своим телом.

Вдова письменно обратилась к членам Политбюро: «Большая просьба у меня к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности. Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память и т. д. – всему этому он придавал при жизни так мало значения, так тяготился всем этим. Помните – так много еще нищеты, неустройства в нашей стране!»

После горячих призывов вдовы покачнулся Бонч-Бруевич:

– Владимир Ильич и впрямь бы возражал против такого обращения с собой. Он всегда высказывался за обычное погребение или за сожжение. Он часто говорил, что у нас пора завести крематорий. Я – за огненное погребение пламенного вождя!

Троцкий просто прислал телеграмму: «Требую не возводить Ленину усыпальницу». Тут взбеленился Сталин:

– Требует он! Сидит там в теплом Сухуми… Хочется грубо сказать, но не стану. Крупская всего лишь вдова. Троцкий нам не указ. А то, что говорил сам Владимир Ильич… Его тело теперь принадлежит не ему, а всему народу. И партии. Он был скромен. Но просто взять и закопать или сжечь величайшего человека в истории?!

Молотов осмотрел, на какой стадии работы, и велел в эту ночь их временно прекратить. Завтра с утра соберется Президиум ЦИК и примет окончательное решение.

– Можете пока ехать домой. Утром вам сразу же перезвонят.

– Конечно, перезвонят, – проворчал Щусев. – У меня, академика архитектуры, председателя Московского архитектурного общества, отключен телефон, номер отдали кому-то другому.

– Это будет немедленно исправлено, – уверил Вячеслав Михайлович.

– Да мне уж кто только не обещал, – обиженно махнул рукой Алексей Викторович.

– Я свои обещания держу, – надменно укутался в шарф Молотов и укатил. А Щусев вспомнил шутку Нивинского про Молотова и Серпова. Поразмыслив, он решил домой не ехать, а продолжать работы. Иначе с их партийными спорами и склоками он не успеет ничего сделать, и его же выставят козлом отпущения. Как не успел? Товарищ Щусев, вы с ума сошли? Вы понимаете, что это чистой воды диверсия?

Поэтому, когда на другой день Молотов приехал с сообщением о том, что ЦИК большинством голосов поддержал генерального секретаря Сталина и постановил мавзолею быть, академик архитектуры ощутил себя триумфатором.

– Вы, гляжу, работы продолжали, – укоризненно произнес Молотов.

– Продолжал, – развел руками Щусев. – Я предвидел.

– И домой не ездили?

– Не ездил.

– А зря. Я, вот, свое слово держу. И телефон вам сегодня ночью восстановили. И новый номер присвоили.

– Ну, спасибо, – засмеялся Алексей Викторович. – Стало быть, теперь меня без записочек можно вызывать хоть днем, хоть ночью. Премного благодарен!

– Успеете до двадцать седьмого января?

– Если бы по вашему указанию минувшей ночью остановил, не успел бы уж точно.

Член комиссии по организации похорон Ленина хмыкнул, сухо пожал ему руку и исчез. Никому не нравится, когда их приказы не исполняют. «Должен был быть благодарен, что я его ослушался и не исполнил неверный приказ, а он физиономию насупил», – раздраженно подумал Щусев, глядя вслед Молотову.

А работы продолжились в усиленном темпе. До похорон оставалось двое суток.

К концу дня завершили потолок крипты и стали оформлять интерьер. Двойные деревянные стены, потолок и пол между досками устлали опилками. Весь следующий день обустраивали вход и выход из крипты, а из Дома союзов снова прикатил вестник, на сей раз не Молотов, а всего лишь заведующий особым сектором ЦК со смешной фамилией Товстуха, никак не соответствующей этому худощавому парню лет тридцати с чем-то. Он внимательно и сурово проверил ход работ и сообщил, что на первом заседании Второго Всесоюзного съезда советов постановили, во-первых, издать сочинения Ленина, во-вторых, город Петроград переименовать в Ленинград, в-третьих, 21 января считать траурным днем и, в-четвертых, местом захоронения Ленина сделать мавзолей на Красной площади.

– Ну, спасибо, голубчики! – коротко поклонился Щусев. – А завтра во сколько принесут?

– Утром, – туманно ответил Товстуха. – Однако у вас, я гляжу, еще ничего не готово. Лэлэка в нэби.

– Поки розумный думае, дурень вже робыть, – одной хохляцкой пословицей на другую ответил Щусев.

– Ну-ну, – улыбнулся Товстуха.

– Все готово, уважаемый Иван Павлович, – уверил его архитектор. – Основная-то часть подземная, и она почти готова. А наземные сооружения мы к завтрашнему числу завершим.

– Благодарю, – вежливо откликнулся Иван Павлович и уехал.

Записка А. В. Щусева с требованием утвердить за ним право на воспроизведение Мавзолея в моделях любого размера

18 ноября 1924

[РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 135. Л. 21–21 об.]

А Щусев удивился: никто не орет, не угрожает, ни один не вспомнил, как он всяким там великим князьям заказы выполнял. Жить можно и при этих. Должно быть, если бы он не справился или нарочно совершил диверсию, ему бы вежливо сказали: «Вот так встаньте к стеночке, будьте добры. Повернитесь чуточку вправо. Благодарю. Товсь! Целься! Пли! Спасибо всем, включая расстрелянного».

Оставшуюся часть работ проводили с особым рвением. К счастью, Сокольнический лесной склад ни разу не подвел, вовремя присылал материалы. Хоронить предстояло безбожника, а все брусья и доски для его усыпальницы – из архангельской сосны!

Никто из рабочих Сокольнической стройконторы и Московской управы коммунального хозяйства не пил, работали сурово и слаженно. Да еще добровольцы приходили, эти вовсе бесплатно вкалывали.

Утром дня похорон возвели верхнюю часть мавзолея, представляющую собой серого цвета куб, обшитый елочкой, как кладут паркет, высотой в три метра, по бокам по пять метров, наверху три уступа, создающие вид ступенчатой пирамиды, по фасаду крупными черными брусками: «ЛЕНИН». Слева и справа установили деревянные вестибюли, в один входишь, из другого выходишь, но правый только начали обустраивать изнутри, когда прибыл сам Дзержинский и сказал:

– Надеюсь, все готово? Гроб уже вынесли, процессия сюда движется.

Мать честная! Делать нечего, и Щусев приказал правый вестибюль оставить пока в декоративном виде для симметрии, а все обустроить так, чтобы люди входили в левый, спускались в крипту, обходили там вокруг саркофага и наверх поднимались опять через левый. Для двух встречных потоков узковато, но места достаточно. Слишком толстых в стране большевиков немного, у них даже Товстуха худущий.

Ровно в половине десятого зазвучала скорбная музыка и между Историческим музеем и Казанским собором появилась похоронная процессия. Около пахнущего свежим масляным лаком мавзолея ее ждали председатель похоронной комиссии Дзержинский, создатель усыпальницы Щусев и рота солдат, быстро сменившая рабочих, которые отошли в сторонку и наблюдали оттуда с другими людьми, быстро заполнявшими Красную площадь. Алексей Викторович постоял-постоял возле Дзержинского, да и тоже отошел в сторонку подобру-поздорову.

Первый мавзолей Ленина. Архитектор А. В. Щусев

1924

[РГАСПИ. Ф. 394. Оп. 1. Д. 670. Л. 1]

На Москве по-прежнему стоял жгучий мороз, и у всех изо рта валил пар так, что не сразу узнаешь человека. Впереди гроб несли Сталин и Молотов, причем на голове у Молотова – пыжиковый амбассадор, точь-в-точь такой же, как у Щусева, а Сталин – в лохматой шапке-ушанке с опущенными ушами, точь-в-точь как присланная Щусеву братом из Сибири. И он как раз был сейчас в ней, потому что холод убийственный.

За Сталиным шел Каменев, за Молотовым – Зиновьев, и оба тоже в амбассадорах, по-народному в пирожках, а уж дальше валила толпа в ушанках и пирожках, в папахах и буденовках, промерзшая настолько, что внутрь мавзолея гроб она вносила как-то поспешно, будто боясь застудить лежащее в гробу тело.

Вернувшись домой, Алексей Викторович глянул на испуганное лицо жены и постарался улыбнуться.

– Ну что там? – спросила Мария Викентьевна.

– Ашташита-ашташа! – ответил он своим таинственным девизом, звучавшим, когда что-то у него удавалось на славу. Вежливо попросил помочь ему раздеться и в три приема выпил стакан водки, изготовляемой Марией Викентьевной собственноручно, дабы муж не травился тем, что в разнообразии производилось в нэпманской России. Закусил соленым огурцом, добрался до кровати, рухнул и проспал ровно сутки.

На другой день отдыхал дома, выпивал, закусывал, читал газеты и говорил:

– Маня, какая же ты у меня красавица!

– В этом не приходится сомневаться, – улыбалась жена, но и волновалась. – Что же тебе теперь будет?

– Либо там чего-нибудь рухнет, и меня расстреляют, – весело отвечал он, – либо ничего не рухнет, и меня наградят. Шапку или валенки выдадут. А может, что-нибудь из вещей покойного. Или орден Красного Знамени. Шут их знает!

– А Петр Первый опять смеется, – сообщил неприятную новость шестнадцатилетний младший сын Щусевых Мишаня, названный в честь Михаила Васильевича Нестерова.

К семнадцати годам у старшего сына Щусевых Петра, родившегося в 1901 году, обнаружились нелады с головой. Начиналось его очередное безумие с постоянного легкого смеха. Что ни скажешь, он смеется. Через несколько дней смех становился громким и постоянным, а через неделю – буйным, истеричным.

Щусевы своего первенца назвали Петром и в честь старшего брата Алексея Викторовича, и, конечно же, в честь великого царя-строителя. Но брат Петр стал знаменитым врачом и путешественником. О царе и говорить не приходится. А вот беднягу Петю приходилось на месяц, а то и на пару-тройку месяцев укладывать в лечебницу, откуда он возвращался тихий и грустный, ничто его не веселило и не смешило, он начинал рассуждать о чем-то печальном и постоянно вздыхал, повторяя пушкинское:

– Боже, как грустна наша Россия!

Отдохнув от чудовищного напряжения этих нескольких студеных дней, Алексей Викторович вернулся к временам до Мавзолея, опять ездил на Казанский вокзал, где продолжалось строительство. Уже вышагивали по кругу стрелки самых диковинных часов, изготовленных по его эскизам, – голубой циферблат в окружении золотых знаков зодиака. Его никто не арестовывал и не награждал.

В предпоследний день января он съездил на Красную площадь, где все уже работало без него. Зрелище ужаснуло. Нескончаемый поток людей двигался к левому вестибюлю и уходил сквозь него под землю. Из него же и выходил, люди пятились, покинувшие «храм» надевали головные уборы, только что не крестились, и медленно оставляли место паломничества. Правее вестибюля возвышался огромный ящик, украшенный черными буквами «ЛЕНИН», покрытый венками, как огромной заснеженной шапкой, скрывающей три уступа. Правый вестибюль не работал, рядом с ним белела статуя восторженного рабочего, совершенно неуместного в сочетании с людской скорбью. И вся картина была настолько нелепой, что его прожгло стыдом, как лютым морозом. Если бы ко дню похорон успели над мавзолеем воздвигнуть предусмотренные проектом высокие пилястры, все не выглядело бы так уныло.

Вдруг появился отряд красноармейцев с винтовками, во главе с командиром и неким начальствующим штатским. Людей перестали пускать в вестибюль, возникла сумятица, обиженные, выстоявшие многочасовую очередь, готовы были полезть в драку, иные чуть не плакали.

Алексей Викторович решительным шагом подошел и спросил:

– В чем дело, товарищи? Я – архитектор мавзолея академик Щусев. Прошу дать мне разъяснения!

– Товарищ Щусев? – обернулся к нему начальствующий штатский. – Весьма рад вас видеть. – Он протянул руку для рукопожатия. С виду человек образованный, седые усы и бородка клинышком. – Нарком внешней торговли Красин. Вас разве не поставили в известность, что мавзолей временно закрывается?

– Нет. А почему?

– От постоянного потока людей воздух нагревается, тело стало портиться. Я знаю, где купить за границей саркофаг с вентиляцией, и взялся за это дело. Но пока доступ решено приостановить.

– Все понятно, – кивнул Алексей Викторович. – Но людей понять можно. Они выстояли много часов. Не лучше ли найти конец вереницы и там приказать более не становиться в очередь, объяснив, что мавзолей закрывается на неопределенное время?

– Пожалуй, вы правы, – подумав, ответил Красин. – Тут мы проявили прискорбную черствость по отношению к людям. Спасибо, сделаем так, как вы советуете.

Он подошел к командиру красноармейцев, отдал распоряжение, и отряд отправился искать конец очереди.

– Спасибо, дядя! – крикнул кто-то Щусеву, счастливый, что ему все-таки светит попасть в крипту, где лежит кумир.

Понуро Алексей Викторович зашагал прочь.

А в первых числах февраля дождался сразу двух наград, причем устных. Сперва он, выйдя из дома, был встречен человеком в штатском, но по выправке военным:

– Академик Щусев?

– Скажем так: да.

– Позвольте выразить вам глубочайшую благодарность за то, что капище антихриста выполнили в виде нужника. Честь имею! – И он щелкнул каблуками.

– А от кого благодарность-то? – крикнул Щусев уже в спину.

– От святой Руси! – откликнулся человек, щелкнул каблуками еще раз и окончательно удалился.

Алексей Викторович сначала разозлился, потом рассмеялся, потому что зрелище на Красной площади и впрямь напоминало вереницу людей, спускающихся под землю, дабы справить нужду. Хорошо, что мавзолей временно закрыли, а там, глядишь, по весне ему закажут новый, более основательный. Если Каменев не настоит на другой фигуре.

А вечером зазвонил телефон, молчавший так долго и теперь снова оживший.

– Здравствуйте, Алексей Викторович. Это Товстуха. Звоню вам по поручению товарища Сталина. Вчера на заключительном заседании Всесоюзного съезда советов товарищ Сталин лично огласил благодарность советского правительства академику Щусеву. Позвольте вас поздравить!

– Благодарю. А что это означает?

– То, что ваша работа признана удовлетворительной.

Окончив разговор, Щусев рассмеялся:

– То есть не расстреляли, и скажите спасибо! Никаких ощутимых наград, судя по всему, не последует. Ну что ж…

Он подошел к окну, долго смотрел, как танцует вьюга, и вдруг заплакал. Так жалко стало себя, пятидесятилетнего заслуженного архитектора, вдруг поставленного на грань жизни и смерти. Ведь и впрямь запросто бы расстреляли! Не понравилась бы усыпальница советского фараона, или просто Троцкий и Крупская подняли бы бунт против самой идеи могилы вождя на Красной площади. А кто там эту идею осуществил? Щусев? Дворянский недобиток? А ну-ка, подать сюда этого Щусева!..

– Папа, ты чего? – раздался за спиной голос Миши.

– Я?.. – растерялся Алексей Викторович. – Да вот… Подумал… Рождается человек, малыш, его папа и мама холят, выращивают, а потом кто-то недобрый возьмет да и прихлопнет человека, как комара.

Он сел в кресло, Миша – рядом на стул.

– Папа, а расскажи, какое было твое детство? Что ты помнишь самое первое?