Читать книгу: «Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве», страница 2

Нестеров внимательно посмотрел на своего давнего приятеля. Попытался улыбнуться. И тут Щусев заметил, что из правого глаза художника потекла слеза. Он быстро подошел к Нестерову и крепко обнял за плечи. «В чем только душа держится?» – подумал Алексей Викторович, высвобождая из объятий астеническое тело дорогого ему человека.

– Но, милый мой зодчий, я справлюсь, еще как справлюсь. Сложность не в войне, будь она неладна, не в моих болезнях, будь они тоже неладны, а в том, что мне приходится раскрывать сложный образ. Были бы вы попроще, мне бы легче работалось! – рассмеялся Нестеров.

– Ну, уж тут я вам ничем не могу помочь. – Щусев тоже рассмеялся.

– А может, мне все-таки изобразить вас смеющимся? – произнес Нестеров.

– Еще чего! – возмутился архитектор. – Сиди и скалься, как идиот. Да еще спросят: «А когда написан портрет? В тот день, когда война началась? А что ж он так веселится?!» Нет и еще раз нет. На такое я не подписываюсь.

– Тогда садитесь, и хватит обниматься, – посуровел живописец.

– Вот кого вы мне всегда напоминали, так это отца Андрея Болконского. Такой же сухарь. Но зато крепкий, не укусишь. Это я давно понял.

– Еще бы, – фыркнул Нестеров. – Вы одно время, батенька, были весь такой псковский, весь такой новгородский, хоть святых выноси. «Я намерен возводить собор в обители, исходя из данной традиции. А ваша задача стилизовать стены под древнюю фреску…»

– А вы мне тогда что ответили? «Это вам, юноша, следует стилизовать свою архитектуру под мою живопись».

– И правильно ответил. Сбил с вас всяческую спесь.

– Я всегда о вас думал: «О, на этого где сядешь, там и слезешь!»

– А вам бы только на кого-нибудь сесть и поехать, да еще погонять: «Но, милая!» Хан ордынский!

– Так вот почему вы меня заставили в халаты нарядиться?

– Ну разумеется. Поняли, наконец, мой замысел. Э, э, куда снимаете? Я еще пару часиков хочу сегодня поработать. Вернуть верхний халат на место!

Щусев хмуро подумал и снова напялил на себя бухарский халат.

– Я, стало быть, хан ордынский… – пробормотал он. – А если, кроме вашего, не останется моих портретов, прикажете так и войти в историю в виде этакого восточного деспота?

– Вас же писали.

– Кто? Эти бездари? Человек в костюме и галстуке с лицом, похожим на архитектора Щусева? Увольте, любезнейший Михаил Васильевич, этот официоз в истории живописи не останется.

– Позвольте, а Кустодиев! У него-то ваш портрет очень хорош.

– Ваша правда. Как-то я про него забыл. Кустодиевский портрет очень хорош. Но и на нем я официален.

– Да откуда нам знать, что останется, что не останется? Делать надо свою работу исправно, а уж история рассудит, что оставить, а что нет. – Нестеров продолжал работать, хотя и не с таким жаром, как до речи Молотова. – А рисовать, и вообще творить, надо, лишь открыв очи сердечные.

Б. М. Кустодиев

Портрет А. В. Щусева

1917

[ГТГ]

– Очи сердечные… Это вы хорошо сказали. Только у иных нет ни очей сердечных, ни самого сердца.

– Многие сегодня, узнав о войне, слезами умылись. Особенно у кого парни в армии или призывного возраста. Вашим призыв не грозит.

– Сколько раз мы цапались, а сыновей в честь друг друга назвали, – улыбнулся Щусев, но тотчас нахмурился. – Как там Алексей?

– Все хуже и хуже, – вздохнул Нестеров. – Десятилетие за десятилетием человечество борется с чахоткой, а никак побороть не может! Алексей Викторович, давайте вы будете говорить, а я по своей стародавней привычке молча работать.

Щусев умолк, понимая, что не надо было спрашивать о здоровье сына Михаила Васильевича, названного в его честь Алексеем. Следует поскорее сменить тему.

– М-да… Простите меня, что я тогда в Марфо-Мариинской напортачил. Доверился этому дураку, а в итоге у вас такая работа псу под хвост!

– Вы даже представить не можете, как я был зол! – Нестеров отошел от портрета на пару шагов назад. – Да что там зол! Хуже! Обескуражен! Храм – да, получился гениальный, в том ваша главная заслуга. Но в тот момент…

Алексей Викторович Щусев

[РГАКФД]

– Путь ко Христу обычно тернист. – Нельзя было понять, сказал это Щусев с иронией или на полном серьезе.

– Еще как тернист…. Прихожу я в один из дней, взбираюсь на леса и вижу черные нарывы. Осторожно провожу пальцем по ним. Они протыкаются, и выползает черная слизь. – Лицо художника накрыло отвращение.

Щусев сокрушенно покачал головой. Жгучий стыд за тот свой давний грех пронзил все его существо.

– Вы понимаете, каково было мое состояние, Алексей Викторович? – Нестеров снял черную шапочку, достал из кармана платок и промокнул лысину.

– Воображаю. – Щусев кинул взгляд на художника и тотчас стыдливо отвел его.

Нестеров нахлобучил шапочку и сел в кресло, сложив в замок на коленях пальцы, крупные и узловатые.

Видя, что Михаил Васильевич взволнован, хозяин встал с места и в халатах, полы которых покорно легли на пол, прошел к двери:

– Душа моя, можно нам сюда чаю?

– Я смотрю на свою картину «Путь к Христу» и думаю, другого выхода нет, как чистить стену, перегрунтовывать и писать заново, – продолжал вспоминать страшное событие Нестеров.

Щусев, отходя от двери, посмотрел на свой портрет. На него оттуда глянул еще совсем сырой он сам. Да, предстоит старому мастеру не один день потрудиться над этим полотном.

– Но главное мучило: что я скажу великой княгине? Я ведь ей на днях должен был показывать картину. А тут эти черви…

Вместе с чаем домработница по указанию Марии Викентьевны доставила и графинчик коньяка.

– Это правильное решение, – сказал Щусев. – Михаил Васильевич, пожалуй, достаточно на сегодня.

– Пожалуй, – согласился живописец.

Гость, в отличие от хозяина, коньяк сначала чуть пригубил, а затем выпил за три раза крохотную рюмку, в которой и было-то напитка на три-четыре глотка. Щусев же со всей присущей ему широтой натуры махнул подряд две рюмки, закусил сырокопченой колбаской, каспийской сельдью с луком. Решил еще покаяться:

– Стены-то под роспись, конечно же, должен был подготовить я. Но так вышло, что поручил это сделать подрядчику, как потом выяснилось, прохиндею. Каюсь, я плохо знал этого временного работника. А он, видимо, взял масло подешевле.

– Да оно испорченное было! – Художник мрачно посмотрел на Щусева и откинулся на спинку кресла.

Алексей Викторович как раз в тот момент намазывал сливочное масло на хлеб и невольно поднес к носу масленку.

– А это хорошее, – усмехнулся он. – Люблю незамысловатую еду, – он с вожделением посмотрел на бутерброд. – Хотя… Знаете, Михаил Васильевич, когда я был в Париже в первый свой приезд, однажды зашел в ресторанчик на Монмартре, там мне подали суп из лягушек, и, верите, понравилось!

– Охотно верю, принимая во внимание вашу беспечность!

– Да, помню, вы когда-то именовали ее очаровательной. Очаровательная беспечность. – Щусев улыбнулся. – Как я тогда желал, чтобы «Путь к Христу» прошел свой путь и во второй раз уж состоялся!

– И знаете, я вам благодарен. Ведь именно тогда я понял, что ищу, что хочу найти свой стиль. Вы, дорогой и любимый мной человек, тогда, уж простите меня, старика, за столь грозные слова о вас, любили не стили, а стилизации. А я искал стиль, свой собственный, в котором воплотилась бы вся моя творческая сила. Стиль есть моя вера, стилизация же – это вера, но чья-то. За ней можно хорошо спрятать отсутствие своей собственной веры.

М. В. Нестеров

Портрет А. В. Щусева

[ГТГ]

Выражение лица архитектора стало каменным. Он отодвинулся от стола и сложил руки на груди. В прекрасных, с золотым шитьем, халатах академик был похож на архаичного эмира, готового дать распоряжение об отсечении головы бунтовщику. Ужалив глазами собеседника, Щусев произнес:

 
Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть.
Напраслина страшнее обличенья.
И гибнет радость, коль ее судить
Должно не наше, а чужое мненье.
Как может взгляд чужих порочных глаз
Щадить во мне игру горячей крови?
Пусть грешен я, но не грешнее вас,
Мои шпионы, мастера злословья.
Я – это я, а вы грехи мои
По своему равняете примеру.
Но, может быть, я прям, а у судьи
Неправого в руках кривая мера,
И видит он в любом из ближних ложь,
Поскольку ближний на него похож!
 

Художник рассмеялся, следом за ним и зодчий. Отхохотавшись, Михаил Васильевич, протирая глаза от выступивших слез, погрозил пальцем в воздухе непонятно кому.

– Ай да Шекспир, ай да сукин сын! – Михаил Васильевич был явно доволен. – Двадцать первый сонет.

Вдруг Нестеров резко стал серьезным.

А. В. Щусев. Проект каменного мавзолея В. И. Ленина [Из открытых источников]

– Конечно, у вас появился свой стиль. Особый, щусевский. Такого архитектора-философа в камне ни до вас, ни после вас не было и не будет. Разумеется, будут другие, но не такие, как вы.

– И не дай Бог, чтобы они стилизовались под Щусева. – Хозяин дома не дал договорить мысль художнику, тот в ответ лишь лукаво подмигнул.

Задумчиво помолчав, Щусев произнес:

– А вот по поводу Мавзолея вы тогда зря мне грозились руки не подавать.

Глава вторая
Фараон

Москву жгли морозы. Жутко не хотелось вылезать из натопленного дома, но надо.

– Одевайся теплее, Алеша, – хлопотала жена. – Ну что ты как маленький! Ты видел, что на улице творится? Надевай шубу, а не пальто, и ушанку, а не пирожок свой. Пятьдесят лет, а все франтишься. Валенки, валенки! Ну, как хочешь, упрямец. Заболеть хочешь, болей!

И, не послушав Марии Викентьевны, Алексей Викторович зашагал по Гагаринскому переулку в изящных сапожках, элегантном пальто из черного драпа с каракулевым воротником и пыжиковой шапке, которую раньше москвичи называли гоголем, в просторечье пирожком, а советские щеголи предпочитали красивое название «амбассадор». Но одними названиями не согреешься, даже самыми эффектными, и упрямый академик быстро понял, что зря не послушался жену. Амбассадор не прикрывал мочки ушей, пальто пронизывало холодом, а ноги быстро заявили, что готовы отвалиться.

Вернуться? Но сегодня он хотел выглядеть подтянутым и моложавым, что не подразумевает валенки, шубу и треух.

Впереди светился на морозном солнце купол Христа Спасителя, но его золото не грело, а лишь помогало стуже своим холодным сиянием. Наконец, дойдя быстрым шагом до белоснежного творения Тона, которое Алексей Викторович недолюбливал, он поймал средство передвижения и запрыгнул в санки, за которые извозчик заломил тройную цену ввиду столь лютой стужи. А, плевать!

Удостоверение, выданное народным комиссаром просвещения А. В. Луначарским художнику А. В. Щусеву, в том, что он является членом художественной коллегии Наркомпроса

28 мая 1918

[ГА РФ. Ф. А-2307. Оп. 22. Д. 1435. Л. 2]

Анкета А. В. Щусева в Наркомпросе

14 февраля 1921

[ГА РФ. Ф. А-2306. Оп. 64. Д. 107. Л. 1]

Личная карточка А. В. Щусева в Наркомпросе

1921

[ГА РФ. Ф. А-2306. Оп. 64. Д. 55. Л. 1]

– Однако и знойко нынче! – крякнул возница, дабы лишний раз показать, как ему тяжело катать москвичей на таком морозе. – А что там за съезд у вас в Благородном собрании?

– Съезд советов, – буркнул Щусев, с трудом отогреваясь.

– Во-во! – усмехнулся извозчик. – У советов все съезд да съезд, да никак не доест.

– Это точно, – кивнул Алексей Викторович.

Сегодня на четвертый день Всероссийского съезда советов он намеревался дать бой Каменеву и всем его моссоветовским прихвостням, защитить их с Жолтовским идею Новой Москвы.

О, это был великий и прекрасный план! Сохранить центр столицы, дабы затем его отреставрировать, рассредоточить Москву с помощью городов-садов, воздвигнутых по ее окраинам, а все административные здания пустить, как в песне, вдоль по Питерской, нанизать их на Петербургское шоссе, застроенное как попало – тут особняк, тут дача, тут фабрика, тут барак, тут кавардак.

Но московским властям такая перспектива не нравилась. Московская власть во главе с Каменевым не любила старую Москву и считала, что ее надо со временем пустить в расход, а на ее месте растопырить сплошной авангард и конструктивизм-супрематизм.

Побеждала, конечно же, власть, и в итоге добрейший поляк Иван Владиславович Жолтовский махнул рукой и укатил в Италию, за что мгновенно был лишен звания академика, хотя он не просто сбежал, а отправился в официальную рабочую командировку. Так, глядишь, и Щусева лишат, если будет гнуть свою линию. И без того его тихой сапой уже оттеснили от Новой Москвы, хотя он по-прежнему председатель Московского архитектурного общества.

Но Алексей Викторович проявлял недюжинное упрямство не только в неподчинении законной супруге по поводу верхней одежды, но и во всех других делах, где чувствовал правоту и справедливость. Так что сегодня он настроился решительно заявить о красоте и правильности плана Новой Москвы и добиться, чтобы съезд его поддержал. Оставалось гадать, поддержит его съезд или съест.

– Глянь-ка, барин, что за бумазею мне мальчишка-газетчик сунул, – оглянулся старорежимный извозчик и протянул пассажиру листок, на котором черная траурная рамка не предвещала ничего хорошего.

Алексей Викторович недовольно расправил бумажку и прочитал следующее: «Правительственное сообщение. 21-го января в 6 час. 50 мин. вечера в Горках близ Москвы скоропостижно скончался Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Ничто не указывало на близость смертельного исхода. Последнее время в состоянии здоровья Владимира Ильича наступило значительное улучшение. Все заставляло думать, что здоровье будет дальше восстанавливаться. Совершенно неожиданно вчера в состоянии здоровья Владимира Ильича наступило резкое ухудшение. Несколько часов спустя Владимира Ильича не стало. Заседающий в Москве Всероссийский С’езд Советов, а также открывающийся в ближайшие дни Всесоюзный С’езд – примут решения для обеспечения дальнейшей непрерывной работы Советского Правительства. Самый тяжелый удар, постигший трудящихся Советского Союза, а также всего мира со времени завоевания власти рабочими и крестьянами России, глубоко потрясет каждого рабочего и крестьянина не только нашей Республики, но также всех стран. Широчайшие массы трудящихся всего мира будут оплакивать величайшего своего вождя. Его больше нет среди нас, но его дело останется незыблемым. Выражающее волю трудящихся масс Советское Правительство продолжит работу Владимира Ильича, идя дальше по намеченному им пути. Советская власть стоит твердо на своем посту на страже завоеваний пролетарской революции. Москва, Кремль. 22-го января 1924 г.».

– Ну что там, барин? – спросил извозчик.

– Ленин умер, – угрюмо ответил Алексей Викторович.

На Ленина у него оставалась зыбкая надежда. Вождь мирового пролетариата тоже не любил пролетарское искусство, все эти головокружительные разбамбасы, а любил классику и едва ли хотел ликвидации исторического центра Москвы. И вот теперь запасной вариант обратиться лично к нему умер вместе с ним.

– Что это он, жил, жил да и помер? – удивился извозчик.

– Болел.

– Ишь ты. Я слыхал, что он болеет. Я тоже иной раз болею, но не мру. Сколько ж ему лет было?

– Пятьдесят… три.

– Ишь ты. И мне столько же. Обидно. Бумажку-то верни.

Дом союзов, бывшее Благородное собрание, отапливался плохо, верхнюю одежду не снимали, только шапки по карманам распихивали. Царило мрачное жужжание полуголосов. Кто-то рыдал. Не успел Алексей Викторович расстегнуть пальто и сунуть свой пыжиковый амбассадор в карман, из зала стали выходить и двигаться к выходу.

– Что там, Владимир Дмитриевич? – спросил Щусев у Бонч-Бруевича, бывшего управляющего делами Совнаркома, теперь занимающегося опытным образцовым совхозом «Лесные поляны».

– Решили отменить съезд на неделю. После похорон возобновить. Какая утрата, Алексей Викторович, какая утрата!

Мимо, серые от скорби, прошли генсекретарь партии Сталин, председатель Моссовета Каменев и Петросовета Зиновьев.

– Пусть сидит в своем Сухуме! – зло произнес Сталин.

Председатель Всероссийского ЦИК Калинин, облепленный слушателями, двигался медленно, рассказывал:

– Лежит, как будто вот-вот встанет и скажет: «Вы что, товарищи? По какому вопросу?» Надежда Константиновна едва держится, не знаю, насколько ее хватит. А Сталин чуть не рыдал: «Прощай, прощай, Владимир Ильич! Прощай!» Схватил его голову, прижал к своей груди, целовал в лоб, в щеки. Душераздирающе.

– А в Сухуме кто? – спросил Щусев Бонч-Бруевича.

– Да Троцкий, кто же. Послали ему телеграмму, он ответил, что плохо себя чувствует, приехать не сможет. Сталин в бешенстве. Вы, Алексей Викторович, можете скоро очень понадобиться. Решим тут один вопрос, и тогда… Из Москвы не уезжайте, голубчик.

– Да куда ж я? – пожал плечами Щусев.

– Его завтра привезут. Решили здесь, в Колонном зале, установить для прощания. Отопление совсем отключат, чтоб сохранить тело.

На другой день Алексей Викторович Марию Викентьевну послушался, отправился из дома не щеголем, а полярником – валенки, шуба, лохматая шапка-ушанка, присланная младшим братом Павлом из Сибири, он там мосты строил. Мороз по-прежнему жег ледяным зноем, и тем сильнее оказалось удивление архитектора, когда он увидел огромные скопления народа вокруг Дома союзов и нескончаемую вереницу людей, стоящих в очереди, чтобы проститься со своим вождем. Вот уж где не могло оказаться просто любопытствующих зевак, не выдержали бы лютой стужи. Всюду на зданиях висели красные стяги, омраченные черным крепом, портреты Ленина в траурных рамках. Люди перетаптывались с ноги на ногу, изо ртов валил густой пар. Щусев ждал увидеть множество пьяных, но таковых оказалось мало. Да и те, вопреки русскому обычаю, старались не выпячиваться.

Подойдя к одному из многочисленных костров, остановился – и погреться, и послушать. Люди в шинелях и буденовках, фуфайках и таких же ушанках, как у него, говорили с похоронной сосредоточенностью, никто не шутил и уж тем более не злорадствовал.

– Говорят, вскрыли, а там живого места нет.

– Вот как истрепал себя Ильич.

– По три часа в сутки спал, еще бы.

– А я слыхал, это из-за той гадины, что на заводе Михельсона.

– Пули-то отравленные были.

– Яд замедленного действия.

– А где хоронить?

– Говорят, в Кремле башню возведут самую высокую.

– И там, на самом верху, чтобы отовсюду видать.

Вызов А. В. Щусеву из ГПУ

[Из открытых источников]

– Жена пусть теперь руководит.

– Сталин!

– А не Троцкий?

– Сам ты Троцкий!

– Вот беда какая, братцы!

– Задвигалось! Привезли! Привезли!

– Да уж его днем привезли. Это семь часов, доступ открыли.

Затесавшегося в разговоры у костра Алексея Викторовича приняли в свои, и какие-то красноармейцы, заранее занимавшие очередь, через час провели его вместе с собой в Колонный зал Дома союзов под вишневым знаменем с надписью: «Революция живет». Как обычный гражданин Советского Союза, он прошел мимо утопавшего в цветах гроба, увидел желтоватый шар головы, чуть вытянутую вперед левую руку и сжатую в кулак правую. Лицо выражало удивление: «Что это я? Жил, жил да и помер!» У гроба стояли кавказский красавец Сталин во френче и с обмотанным горлом (видать, простудился), изнуренный Дзержинский, заплаканный Калинин, толстощекий и самоуверенный Каменев, взъерошенный Зиновьев, ясноглазый подтянутый Рыков. В углу Крупская вытирала лицо огромным платком. Оркестр заунывно играл «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Какая-то женщина из вереницы упала в обморок, подбежал Фрунзе, помог поднять. Молодой рабочий остановился, и никак не могли его сдвинуть с места:

– Уйду, а он как раз и встанет!

Выйдя из Дома союзов, Алексей Викторович нахлобучил на голову свой треух и, поймав лихача, быстро домчался на санках до Гагаринского. Дома поужинал, стал пить чай, как вдруг у подъезда зазвенел колокольчик. Выглянули в окно – стоит черный «рено».

– Ну все, Маня, это за мной, – похолодев, произнес Щусев.

Нагрянувший посланец объявил:

– Товарищ Щусев, за вами послали.

– С вещами? – обреченно спросил академик.

– Про вещи ничего не сказано. Просят в Дом союзов. Вот. – И он протянул бумагу: «Секретарь Председателя Г.П.У. Архитектору Щусьеву. Уважаемый тов. По поручению Председателя Комиссии ЦИК СССР по организац. похорон ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА ЛЕНИНА, товарища Дзержинского, прошу Вас сегодня же к 10 час. вечера прибыть в Дом Союзов на заседание комиссии. Проход через XII-ый под" езд Дома Союзов. 23/I». Подпись неразборчивая, что-то типа «Впрсон».

– Опять тебя Щусьевым обозвали, – проворчала Мария Викентьевна, имея в виду, что точно так же его обозначили в прошлогодней адресной книге «Вся Москва», а в нынешней и вовсе никак не упомянули.

Хотел одеться щегольски, но вспомнил, какая там холодрыга, и влез в валенки, шубу и ушанку.

– Вот, умница. Хороший мальчик. С Богом! – перекрестила его на прощанье Мария Викентьевна.

Ехал по ночной Москве и удивлялся толпам, кострам, знаменам, очередям, стоящим теперь от самого Христа Спасителя до гроба того, кто этого Христа отрицал. Конная милиция наводила порядок. Каких только надписей он не прочел на транспарантах и флагах! «Ленин умер, а Ильич жив!», «Восстань из гроба, родной!», «Дело Ленина с нами», «Невозможно поверить!», «Ленин отдал жизнь за счастье пролетариата», «За смерть Ленина отомстим самым жестоким террором!» и просто: «Клянемся!» – кому и в чем?

Но главное, он теперь понимал: не партийная кучка, не сотни и не тысячи содрогнулись в эти дни от горя, а миллионы. Тех, кто верил, что страдания окупятся, что умерший знал, как вести народ к счастью. Тех, кто готов обморозить ноги, но хотя бы одним глазком увидеть мертвого кумира. И то была колоссальная часть России, страдавшая до Ленина, при Ленине и обреченная на новые страдания после его кончины.

В Доме союзов Алексея Викторовича отвели в артистическую комнату. Там сидели все те же Сталин, Каменев, Дзержинский, Калинин, Зиновьев, а еще Молотов, Бонч-Бруевич и Луначарский.

– Здравствуйте, товарищи!

– Здравствуйте, товарищ Щусев, – за всех ответил Сталин. – Заходите, присаживайтесь. Чаю Алексею Викторовичу.

– Как ваше самочувствие? – поинтересовался Молотов.

– Не жалуюсь, спасибо, – коротко кивнул Щусев.

– Только что мы приняли очень важное решение, – продолжил Сталин. – Взвесили все про и контра. Тело Владимира Ильича будет забальзамировано и оставлено на всеобщее обозрение.

– Сможете приступить прямо сегодня? – спросил Каменев.

– Имеется в виду начало работ, – пояснил Дзержинский. – Нужно в кратчайшие сроки построить усыпальницу. Нечто наподобие гробницы в Галикарнасе.

– Мавзолей? – спросил Щусев, принимая стакан чаю.

– Вот именно, мавзолей! – остался доволен названием Сталин. – Не зря мы вас вызвали, вот и наименование усыпальницы найдено. Мавзолей Ленина. Тут предлагали в виде пирамиды. Но не станут ли тогда называть Ленина фараоном?

– Станут, – топнул Калинин. – Врагам только дай зацепку. Я так и вижу: «Красный Хеопс».

– Замысел таков, – продолжал Молотов. – Чтобы люди могли входить, проходить мимо саркофага, видеть лежащего в нем вождя и через другой проход выходить на Красную площадь.

– Это понятно, – кивнул Щусев.

– Насчет надписи тоже надо подумать, – сказал Дзержинский.

– Предлагаю просто, коротко и ясно: «Ленин», – тотчас откликнулся Алексей Викторович. – Другого Ленина у нас не было, нет и не будет.

– Хорошее предложение. Кто за, товарищи? – вынес на голосование Сталин. Все, кроме Каменева, подняли руки.

– Я против надписи, – пояснил Каменев. – И без того все будут знать, кто там лежит. – Насколько мне известно, на мавзолее Августа не было надписей. И на мавзолее Адриана тоже.

– Товарищ Щусев, – обратился к архитектору Сталин. – Вы много изучали разных усыпальниц. Там были над входом начертаны имена?

– На дверях мавзолея Тамерлана, – ответил Щусев. – Но не имя, а изречение: «Воистину сей мир и богатство даны государю в долг».

– Мудро! – похвалил Зиновьев.

– Мудро, – согласился Сталин. – Но такую надпись на мавзолее Ленина мы писать не будем. А будем, как предлагает наш уважаемый академик. Просто: «Ленин».

– А где именно нужно построить мавзолей? – спросил зодчий.

– На Красной площади, – ответил Дзержинский.

– Напротив Сенатской башни, – уточнил Бонч-Бруевич.

– Ровно посередине, – добавил Сталин.

– Перед могилой Свердлова?

– Совершенно верно. – И Сталин лукаво прищурился. – Там, где папуас.

– Ну Иосиф Виссарионович! – с укоризной произнес Луначарский.

– Шучу, – пыхнул трубкой Сталин.

– А какую форму вы думаете придать? – спросил Молотов. – Все склоняются к пирамиде.

– Пирамида возможна, – ответил Алексей Викторович. – Но только не такая, как у Хеопса, а ступенчатая, как у Джосера. Снизу широкая, затем несколько ступеней ввысь. Как бы восхождение к вершинам.

– Мексиканские такие же, – вставил Бонч-Бруевич.

– И на одном уступе можно будет устроить трибуну, – заметил Дзержинский.

– Но не сейчас, – возразил Щусев. – Я так понимаю, речь идет о временном мавзолее?

– Разумеется, – кивнул Молотов.

– По весне, с наступлением тепла, его заменят на более основательный вариант, – сказал Сталин.

– Возможно, уже не вы, – усмехнулся Каменев.

– А возможно, и вы, – возразил Сталин. – Можете прямо сейчас туда поехать?

– Могу.

– Вас отвезут.

И он снова ехал мимо ночного потока людей, пришедших поклониться умершему кумиру, мимо костров и конных милиционеров, знамен и транспарантов. Обычно дорога от Дома союзов до Сенатской башни Кремля заняла бы две минуты, сейчас, боясь потревожить толпу, медленно ехали минут десять. Прибыли на место. Перешагнув трамвайные пути, пересекавшие Красную площадь вдоль стен Кремля и вдоль Верхних торговых рядов, с прошлого года получивших название ГУМ – Государственный универсальный магазин Наркомторга, Алексей Викторович медленно приблизился к обозначенной точке.

В стародавние времена вдоль стен Кремля, выходящих на Красную площадь, было неухоженное место, куда с торгов сбрасывали всякие нечистоты. Здесь, напротив Сенатской башни, тогда еще не имевшей наименования, в деревянном срубе государь Иван Третий Великий сжег троих еретиков, случай единственный в русской истории. Сам Иван стоял на верху башни, наблюдая за казнью.

При сыне Ивана, государе Василии Третьем, итальянец Алевиз Фрязин возвел глубокий ров, выложенный камнем. Он соединял Москву-реку и Неглинную и служил в качестве фортификационного сооружения.

На берегу рва сын Василия Третьего Иван Грозный несколько раз творил казни и всегда сооружал либо небольшую церковь, либо часовню для постоянного поминовения казненных. Всего таких храмов и часовен насчитывалось пятнадцать. Здесь же царь устроил зверинец для льва и львицы, подаренных ему английской королевой Марией Тюдор, а также для слона, привезенного из Ирана в дар от шаха Тахмаспа.

Борис Годунов осушил ров, устранив соединение Москвы-реки с Неглинной, и при царе Алексее Михайловиче здесь жил другой слон, подаренный персидским шахом Аббасом.

В Смутное время церкви Ивана Грозного разобрали, оставив лишь одну, своим наименованием напоминавшую об Алевизовом рве – храм Василия Блаженного называется собором Покрова Божьей Матери, что на рву. Опустевший ров долгое время заполнялся мусором, а после войны с Наполеоном, когда архитектор Бове благоустраивал Красную площадь, ров полностью засыпали, на его месте разбили бульвар, обсаженный многочисленными деревьями.

В конце XIX века вдоль бульвара пустили конку, потом – трамвай, а деревья постепенно исчезли.

Осенью 1917 года после кровавых московских событий здесь хоронили большевиков, погибших при штурме Кремля. Одну братскую могилу вырыли от Никольской башни до Сенатской, затем небольшой промежуток, и вторую могильную траншею провели от Сенатской до Спасской. Погребли здесь две с половиной сотни трупов.

Так вдоль кремлевской стены появился некрополь, в середине которого похоронили главного виновника расстрела царской семьи, председателя Всероссийского центрального исполнительного комитета Якова Михайловича Свердлова. А рядом воздвигли деревянные трибуны для того, чтобы руководители страны могли с них приветствовать парады. Да еще эстонский скульптор Фридрих-Вольдемар Лехт поставил тут восторженного цементного истукана с шапкой, вознесенной вверх. Выкрашенный белой краской рабочий символизировал радость мирового пролетариата, освобождающегося от оков.

И теперь следовало вымерить расстояние между свердловской могилой и трамвайными путями, чтобы здесь поместить первый временный мавзолей Ленина.

– Трибуны придется снести, – бормотал Щусев. – А что с этим делать? – воззрился он на скульптуру Лехта. – Ладно, пусть стоит покамест. Не мешает.

Автомобиль оставался в его распоряжении, он съездил в свою мастерскую за необходимыми инструментами, успокоил Марию Викентьевну, все ей вкратце обсказал и вернулся на Красную площадь, где для него отвели одно из отапливаемых помещений ГУМа. Здесь Алексей Викторович и принялся за чертежи, время от времени выходя на мороз, чтобы лишний раз отмерить что-то на предполагаемом месте мавзолея. Появились курьеры, которых он мог с поручениями отправлять в разные концы Москвы. Ближе к утру отослал членам комиссии готовые эскизы. С наступлением утра 24 января бригада рабочих приступила к разборке трибун.

Самое сложное – внутренняя, подземная часть сооружения. Он очертил пространство, вбил колышки-ориентиры, рабочие очистили площадку от булыжников, развели множество костров, призванных разогреть грунт. Но земля, скованная многодневными сильнейшими морозами, все равно не поддавалась.

– Придется звать команду подрывников, – распоряжался Алексей Викторович.

И тут же подумалось: «Только бы они своими взрывами не повредили эту парочку – истукана с папуасом».

Щусев воззрился на сияющий в лучах рассвета барельеф и с усмешкой припомнил его открытие.

Отмечали самую первую годовщину Октябрьской революции и решили украсить Сенатскую башню, расположенную ровно посредине братских могил. Объявили конкурс, и победил проект скульптора Коненкова. Все как-то доверились жюри, сплошь состоящему из членов секции изобразительных искусств отдела народного просвещения Московского совета рабочих и крестьянских депутатов.

В назначенный день под Сенатской башней собрался огромный митинг под руководством тогда еще живых Ленина и Свердлова. Развевались знамена, играли военные оркестры. Вокруг Сенатской башни нарисовали лучи солнца, а на стене самой башни трепетала холстина, закрывающая творение Коненкова.

Щусев стоял в некотором отдалении, где почему-то вблизи оказался Сталин. Свердлов сиял черной кожей, весь облаченный в костюм из тех, коих царь Николай во множестве произвел к восемнадцатому году для обмундирования авиаторов, но они достались чекистам, а также пользовались популярностью у Троцкого, Свердлова, Розалии Землячки и других. Сапоги, брюки, френч и фуражка – и все из черной сияющей кожи. Ленин бы никогда в жизни так не вырядился.

Владимир Ильич стоял рядом со Свердловым в темном суконном пальто с красным бантом и в пыжиковом пирожке. Когда все речи отгремели и под музыку сдернули холстину, у всех поначалу отнялась речь, духовые инструменты заглохли, Ленин от души расхохотался, а стоящий неподалеку от Щусева Сталин не удержался от возгласа: