Здесь тон рассказчика резко меняется. Описывая старика и его собаку, он был наблюдателен и, пожалуй, раздражён. Говоря о мире кондитерской, он не скрывал своей неприязни к этим красным «от пунша и от амбиции», самодовольным, тупым мещанам. Теперь он жалеет старика – никакого раздражения больше нет, только жалость, которой не может не разделить читатель: «Старик машинально взглянул на Миллера, и вдруг в лице его, доселе неподвижном, обнаружились признаки какой-то тревожной мысли, какого-то беспокойного волнения. Он засуетился, нагнулся, кряхтя, к своей шляпе, торопливо схватил её вместе с палкой, поднялся со стула и с какой-то жалкой улыбкой – униженной улыбкой бедняка, которого гонят с занятого им по ошибке места, – приготовился выйти из комнаты. В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце перевёртывается в груди…»

За этими строками я всегда вижу Фёдора Михайловича Достоевского – автора «Бедных людей», умеющего перевернуть и сердце читателя.

Умер бедный студент Покровский. За гробом его идёт старик отец. Вещи и книги умершего захватила хозяйка квартиры, отец «отнял у ней книг сколько мог, набил ими все свои карманы, наложил их в шляпу, куда мог, носился с ними… и даже не расстался… и тогда, когда надо было идти в церковь… Наконец гроб закрыли, заколотили, поставили на телегу и повезли… Извозчик поехал рысью. Старик бежал за ним и громко плакал; плач его дрожал и прерывался от бега. Бедный потерял свою шляпу и не остановился поднять её. Голова его мокла от дождя; поднимался ветер; изморозь секла и колола лицо. Старик, кажется, не чувствовал непогоды… Полы его ветхого сюртука развевались по ветру, как крылья… Книги поминутно падали у него из карманов в грязь. Его останавливали, показывали ему на потерю; он поднимал и опять пускался вдогонку за гробом…»

Эта страница – из «Бедных людей», первой книги Достоевского. И в каждой его книге есть страницы, читать которые тяжело, мучительно. Эти горькие, пронзительные слова действительно перевёртывают сердце; мучительно представлять себе картину, нарисованную Достоевским. Но, право же, человеку, никогда не мучившемуся над книгами Достоевского, непременно недостаёт чего-то очень важного, может быть, той жалости, что растёт прямо в сердце.

Вот такая мучительная картина предстанет сейчас перед нами в кондитерской Миллера. Старика гонят с привычного места…

От него, пожалуй, ждут какой-нибудь обиды… Но рассказчику «было ясно, что старик не только не мог кого-нибудь обидеть, но сам каждую минуту понимал, что его могут отовсюду выгнать как нищего».

Посетители кондитерской были люди хотя и пошлые, но добрые. В том смысле добрые, что, не замечая чужого горя, пока оно не раскроется под самым их носом, они могли расчувствоваться, заметив его наконец. Миллер постарался утешить старика.

«Но бедняк и тут не понял; он засуетился ещё больше прежнего, нагнулся поднять свой платок, старый, дырявый платок, выпавший из шляпы, и стал кликать свою собаку…

– Азорка, Азорка! – прошамкал он дрожащим, старческим голосом. – Азорка!

Азорка не пошевельнулся.

– Азорка! Азорка! – тоскливо повторял старик…»

Достоевский не боится слов, не скупится на самые мучительные для читающего слова: «бедняк… засуетился… старый, дырявый платок… прошамкал… дрожащим, старческим голосом… тоскливо повторял…»

Азорка был мёртв. «Он умер неслышно, у ног своего господина… Старик… тихо склонился к бывшему слуге и другу и прижал своё бледное лицо к его мёртвой морде. Прошла минута молчанья. Все мы были тронуты…»

Вспомните, в начале рассказчик повторял: «гадкую собаку», «в жизнь мою я не встречал такой противной собаки». Теперь он почувствовал, понял, чем был для одинокого старика Азорка.

Но ремесленники из кондитерской, хотя и были тронуты, остаются пошлыми людьми, и это не замедлило сказаться.

«– Можно шушель сделать, – заговорил сострадательный Миллер, желая хоть чем-нибудь утешить старика. (Шушель означало чучелу)…»

И все наперебой стали предлагать свои услуги: кто – сделать чучело, кто – заплатить за него. Как будто чучело могло заменить живую собаку, которая одна оставалась со своим господином, была верна ему! Хозяин кондитерской дошёл до такого приступа доброты, что предложил старику рюмку хорошего коньяка. Старик расплескал коньяк и ничего не выпил. «Затем, улыбнувшись какой-то странной, совершенно не подходящей к делу улыбкой, ускоренным, неровным шагом вышел из кондитерской, оставив на месте Азорку».

Вот эта улыбка, которая иногда возникает на лице измученного, погибающего человека, когда он уже всё потерял, ему уже нечего ждать, не на что надеяться, – эта улыбка осталась совершенно непонятной обществу. Но ведь и рассказчик – чужой в этом мире. Войдя в кондитерскую Миллера, он спрашивал себя: «Зачем я вошёл сюда, когда мне тут решительно нечего делать, когда я болен?..» Но, тем не менее, он остаётся в кондитерской, тревожась за старика, и, когда тот выходит на улицу, рассказчик спешит вслед за ним. Он успел найти старика в тёмном закоулке между каким-то забором и домом, успел сказать ему несколько добрых слов и услышать от него:

«– На Васильевском острове, – хрипел старик, – в Шестой линии…»

Рассказчик подумал, что старик живёт в Шестой линии, но ничего больше не успел узнать: старик был мёртв.

«Это приключение стоило мне больших хлопот, в продолжение которых прошла сама собою моя лихорадка», – сообщает рассказчик. У него не возникло даже мысли, что он мог не хлопотать об умершем старике, просто подозвать полицейского и уйти по своим делам. Ему не чужды судьбы других людей; жизнь и смерть старика заняли его душу, не мог он не принять участия в хлопотах.

Нашли дом, где жил старик: здесь же, рядом. Квартира его будет играть немалую роль в романе, описание её важно: «…в пятом этаже, в отдельной квартире, состоящей из одной маленькой прихожей и одной большой, очень низкой комнаты, с тремя щелями наподобие окон».

Позже, когда в этой комнате будет жить сам рассказчик, его приятель заметит: «Ведь это сундук, а не квартира». Невольно вспоминается «Преступление и наказание» с комнатой Раскольникова, тоже в пятом этаже, «под самой крышей», похожей «более на шкаф, чем на квартиру», – так описал комнату Раскольникова Достоевский, а матери Раскольникова она показалась похожей на гроб.

Достоевский хорошо знал петербургские комнаты, в каких он селил своих героев; он сам много лет жил в таких комнатах. Но жильё умершего старика отличалось от других бедных комнат – здесь царила полная нищета: давно не топившаяся печь, пустая глиняная кружка и засохшая корка хлеба – всё, что нашлось в комнате.

Квартира была жалкая, но рассказчик уверяет, что она ему понравилась, поэтому он оставил её за собой и даже скоро привык к низкому потолку. О главной же причине он упоминает вскользь: «…может быть, кто-нибудь и наведается о старике». Сам он ничего не мог узнать: ни хозяин дома, ни жильцы ничего не могли ему сообщить. Вспомнив последние слова старика, рассказчик пошёл на Шестую линию, но что он мог там выяснить, не зная ничего, кроме номера линии?

Всего, что произойдёт дальше, могло бы не случиться, если бы на месте рассказчика был другой человек.

Связь между тем, кто жив, и тем, кто умер, ощущают далеко не все люди; чужой старик как бы завещал случайному встречному кого-то, кто живёт в Шестой линии, и рассказчик, почувствовав себя ответственным перед памятью незнакомого старика, решился ждать. «Впрочем, прошло уже пять дней, как он умер, а ещё никто не приходил» – так кончается первая глава, оставляя нам множество вопросов. Кто такой был Иеремия Смит? Почему он жил один в такой чудовищной нищете («денег не нашлось ни копейки»)? О ком он волновался в свой последний миг? Почему был так привязан к Азорке?

Найдет ли рассказчик отгадку всей этой таинственной истории?

Глава II. Иван Петрович

1. Голос рассказчика

Но долго ещё нам придётся ждать ответа на все возникшие вопросы: рассказчик как будто забудет об умершем старике Смите; целых восемь глав он будет повествовать совсем о других событиях, других людях; мы успеем заинтересоваться, даже увлечься их заботами, их жизнью, когда, наконец, начнёт проясняться тайна старика, станут понятнее его слова о Шестой линии.

Странное, фантастическое, таинственное, бурная смена необыкновенных происшествий – всё, что было в первой главе, сменяется в следующих главах неторопливым и грустным повествованием о жизни самого рассказчика.

Но утомительно называть его этим безликим словом рассказчик. Скоро мы узнаем, что близкие зовут его Ваней, а чужие – Иваном Петровичем; будем и мы называть его так же.

Уже из первой главы мы узнали, что Иван Петрович – писатель. Комната Смита привлекла Ивана Петровича тем, что она хотя и низкая, но большая: «Я же, когда обдумывал свои будущие повести, всегда любил ходить взад и вперёд по комнате», – вспоминает Иван Петрович.

Трудно сказать, понимал ли Достоевский, когда писал «Униженных и оскорблённых», что все его привычки станут драгоценны для читателей, что читатели узнают эти привычки, описанные в его первом романе. Вероятнее всего, Достоевский не мог тогда этого предвидеть. Просто он придал Ивану Петровичу некоторые свои черты (скоро мы увидим, что он сделал Ивана Петровича и автором своего первого романа «Бедные люди»). Вот и ещё одно признание Ивана Петровича, за которым явственно виден сам Достоевский: «Кстати, мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их…» Из писем Достоевского, из воспоминаний о нём мы знаем, что это свойство не придумано автором, оно было у него самого. Писал он тем не менее страшно много – ночами, в самых невообразимых условиях. В эпилоге «Униженных и оскорблённых» мы узнаём, что Иван Петрович написал за два дня и две ночи «три печатных листа с половиною», – а это восемьдесят четыре страницы на машинке.

Так, может быть, Иван Петрович – это и есть сам Достоевский? Может быть, он просто описал себя и то, что произошло с ним? Мы ещё не раз увидим, что в Иване Петровиче – много от Достоевского, но, к счастью, жизнь Достоевского сложилась иначе. Иван Петрович вспоминает во второй главе: «В то время, именно год назад, я ещё сотрудничал по журналам, писал статейки и твёрдо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь».

Иван Петрович настаивает: события, описанные в романе, происходили «именно год назад». И опять, как в первой главе, говорит о своей болезни, ещё более определённо, чем раньше: «…вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру». В таком случае рассказчик всё-таки не сам Достоевский, который не болел чахоткой и, к счастью, прожил после «Униженных и оскорблённых» долго, написал не одну «большую, хорошую вещь».

Но, может быть, в период работы над «Униженными и оскорблёнными» Достоевский чувствовал себя и больным, и даже обречённым, боялся, что не успеет написать всё, что хотелось бы ему сказать людям… Может быть, он доверил Ивану Петровичу эти свои чувства, хотя реальная биография Фёдора Достоевского не имеет ничего общего с жизнью Ивана Петровича.

«Должно полагать, что родители мои были хорошие люди, но оставили меня сиротой ещё в детстве, и вырос я в доме Николая Сергеича Ихменева, мелкопоместного помещика, который принял меня из жалости».

Это, собственно, и всё, что мы узнаём, потому что фактов Иван Петрович почти не вспоминает, а вспоминает счастье, которое ощущал в детстве, – оно осталось в его памяти счастливым, блаженным временем, когда рядом всегда была она – Наташа Ихменева.

«Тогда на небе было такое ясное, такое непетербургское солнце и так резво, весело бились наши маленькие сердца. Тогда кругом были поля и леса, а не груда мёртвых камней, как теперь».

Этот крик отчаяния от того, что «теперь» окружает человека, снова напоминает Гоголя: у него тоже природа, живая и естественная, приносящая человеку счастье, постоянно противостоит Городу, Столице чиновничьей, бездушной империи, каменному тёмному Петербургу. Всё было прекрасно тогда, потому что было «далеко отсюда», «не здесь», не в Петербурге. «Что за чудный был сад и парк… Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто ещё кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным…»

Таинственное было и тогда, но теперь в этом слове скрыт ужас: необыкновенное, таинственное происшествие непременно грозит бедою, потому что происходит в городе, где «груда камней» убивает живую человеческую душу. А в детстве таинственное было сказочным: страшноватым, как всё неожиданное, но не страшным, не грозящим бедою, а обещающим неизведанное.

Вот и всё, что мы узнаём о детстве Ивана Петровича: тогда было хорошо, прекрасно, счастливо, светло, потому что не было Петербурга и была Наташа, ещё ничем не связанная с Петербургом. Позже, уже не так давно, «года два назад», то есть за год до описанных в романе событий, Иван Петрович опять встретил Наташу. Но это было уже в Петербурге, детство кончилось, отец Наташи приехал в Петербург «хлопотать по своей тяжбе», а Иван Петрович «только что выскочил тогда в литераторы».

Холодом, ожиданием беды веет от этих уже не детских, очень взрослых слов: «хлопотать по своей тяжбе». Русская литература много раз показывала нам мелкопоместных помещиков, приезжающих в Петербург хлопотать по тяжбам, – эти люди, как правило, проигрывают свои судебные дела – и по неопытности, и по невозможности дать взятку кому следует… У читателя возникает грустное предчувствие. Да и литературная работа Ивана Петровича снижена, сведена к чему-то низменному словом «выскочил».

2. Что необычно в романах Достоевского

Когда писатель описывает человеческую судьбу, он как бы проживает вместе с героем всю его жизнь. Иногда это понятно: можно представить себе, как Пушкин вообразил себя на месте Онегина, Ленского, Германна из «Пиковой дамы», Дубровского, даже Татьяны и, пережив за этих людей самые важные, самые роковые минуты их жизни, написал об этом так, что мы верим точности его воображения, верим: так всё и было на самом деле. Можно представить себе, как Гоголь чувствовал за Тараса Бульбу, Остапа и Андрия, даже за пошлейших Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, Ноздрёва, Чичикова, Коробочку.

Но бывают вещи необъяснимые, их принято называть чудесами. Как мог Пушкин чувствовать за восьмидесятилетнюю старую графиню из «Пиковой дамы»?! Как мог Гоголь прожить в своём воображении те месяцы жизни маленького, ничтожного петербургского чиновника Поприщина, когда он сходит с ума, и передать состояние человека, с которым происходит самое страшное: на наших глазах он теряет рассудок? Вероятно, это и есть чудо искусства – то чудо, которое мы ощущаем, читая о Наташе Ростовой: откуда было сорокалетнему Толстому знать, что испытывает шестнадцатилетняя девушка, ждущая любви, и она же – в минуты счастья, и она же – в минуты унижения, раскаяния?

Толстой никогда не был Наташей Ростовой, как Пушкин не был старой графиней, и Гоголь – Поприщиным. Все эти писатели умели прожить в воображении жизнь своих героев.

Когда Некрасов, чрезвычайно взволнованный, принёс Белинскому первую повесть Достоевского и заявил, что возник «новый Гоголь», Белинский не поверил ему и сказал: «Что-то у вас Гоголи как грибы растут». Но на следующий день, прочитав рукопись, он спросил Некрасова о Достоевском:

«– Скажите, он, должно быть, бедный человек и сам много страдал? Написать такую вещь в двадцать пять лет может только гений, который силою постижения в одну минуту схватывает то, для чего обыкновенному человеку потребен опыт многих лет».

Белинский не ошибся. Достоевский действительно оказался гением, и он действительно много страдал уже к двадцати пяти годам. Конечно, он не был ни пожилым, полунищим забитым петербургским чиновником, ни несчастной, одинокой и униженной, беззащитной девушкой. Но что такое унижение, беззащитность и одиночество, он уже испытал в полной мере. И дети у Достоевского, – описанные им замученные обществом дети, о которых речь впереди, – все они несут на себе отпечаток горя и страха, и детской гордости, и детского отчаяния, которые испытал сам Достоевский.

Отступление первое. О юности Фёдора Достоевского

«Есть дети, с детства уже задумывающиеся над своей семьёй, с детства оскорблённые неблагообразием отцов своих, отцов и среды своей…» – писал Достоевский в романе «Подросток».

Таким ребёнком был он сам. Отец Достоевского был человек холодный, угрюмый и жестокий. К 1821 году, когда родился его второй сын Фёдор, Михаил Андреевич Достоевский был уволен из армии, где он ещё со времён Бородинского сражения был врачом, и поступил работать в Московскую больницу для бедных.

Мать Достоевского – добрая, мягкая, возвышенная душа – была замучена деспотизмом и ревностью отца. Сыновья рано научились жалеть её.

Фёдор Достоевский был вторым сыном в семье. Старший брат Михаил до самой своей смерти оставался самым близким человеком для Фёдора Михайловича. В семье было ещё пятеро младших: три сестры и два брата. Детство старших детей прошло в Москве, за оградой больницы для бедных, где находились также приют для подкидышей и дом умалишённых. До десяти лет Достоевский почти не видел других людей, кроме приютских детишек и душевнобольных. Но с этими людьми он полюбил разговаривать. Может быть, впечатления детства возникли потом на страницах «Села Степанчикова», где с добротой и жалостью описана полубезумная Татьяна Ивановна, и в «Бесах», где один из самых пронзающих жалостью характеров – убогая Маша Лебядкина.

Когда Фёдору Михайловичу было десять лет, отец купил небольшое поместье и в следующем году – ещё одно. Дети впервые увидели, вместо больничной ограды, – природу, хотя и очень невесёлую, мрачную, дикую, но всё-таки природу. Отец его был страшно жесток с крестьянами, и это, конечно, запомнилось Достоевскому, как и бесконечная жестокость отца с домашними.

А мать любила отца – какой бы он ни был, любила. Сохранились её письма: «Не кляну, не ненавижу, а люблю, боготворю тебя и делю с тобой, другом моим единственным, всё, что имею на сердце».

Может быть, в романах Достоевского потому так много прекрасных женщин, так много преданной, страдающей, мучительной любви, что писатель с детства знал: такая любовь существует, она есть, он её видел.

С двенадцати лет Достоевский вместе со старшим братом учился в московских пансионах – и многое из пережитого там вошло позже в его книги. В «Подростке» есть сцена, где к бедному мальчику, отданному в столичный пансион, приезжает мать-крестьянка. Мальчик стыдится матери. Стыдится её бедного платья, её скромных гостинцев, боится, чтобы товарищи не узнали его тайны: он незаконный сын. Сцену эту не только страшно и мучительно, но стыдно читать, – её не мог бы, не осмелился бы написать никакой другой писатель, кроме Достоевского.

О себе он напишет гораздо позднее: «гордая молодая душа, угрюмая, одинокая, поражённая и уязвлённая ещё в детстве».

В январе 1838 года семнадцатилетний Достоевский поступил в Главное инженерное училище, помещавшееся в Михайловском замке в Петербурге. Никакого призвания к инженерному делу у Достоевского не было. Через много лет он вспоминал: «Меня с братом свезли в Петербург в Инженерное училище и испортили нашу будущность. По-моему, это была ошибка». Ещё мальчиком Фёдор Достоевский научился жить литературой. Он бесконечно много читал, увлекался романтическими книгами русских и иностранных писателей. Брат его Михаил писал стихи.

За год до отъезда братьев в Петербург умерла их мать; уже после её похорон Фёдор Михайлович узнал о том, что месяц назад в Петербурге похоронили Пушкина. Два этих горя слились для него в одно.

Не имея никакой склонности к военному строительству, которому обучали в Инженерном училище, братья Достоевские, без сомнения, хотели бы поступить в Московский университет, где учились в это время все те люди, что вскоре стали их друзьями, – Островский, Писемский, Фет, Полонский…

Но отец презирал «стихописание» старшего сына и, к счастью, не интересовался душевным миром младшего. Он хотел для сыновей денежной карьеры; поступление в Инженерное училище было решено им, сыновья не смели сопротивляться воле отца. Однако воспитанником училища стал только Фёдор: Михаила не приняли по состоянию здоровья.

В Инженерном училище были юноши, увлекавшиеся литературой, историей. Блестящие артистические способности Фёдора Достоевского (он всю жизнь выделялся своим замечательным талантом читать вслух и чужие, и свои произведения) увлекли его друзей. В училище образовалась группа любителей литературы; центром её был Ф. Достоевский.

В училище он открыл для себя Гоголя. Он много думал о психологии человека, о проблеме сильной личности и её праве добиваться своей цели любыми средствами – эти мысли впоследствии воплотились в теории Раскольникова; о проблеме власти и силы золота – эти мысли отзовутся в «Подростке».

Тогда же он задумался над судьбой маленьких, забитых жизнью людей.

В июне 1839 года был убит при таинственных обстоятельствах отец Достоевского. Старшие сыновья были в училище, но пятеро младших детей остались без кормильца. Достоевского мучила мысль об их будущем, он не хотел помощи богатых родственников, строил планы поддержки братьям и сёстрам. И эти свои мучительные заботы он передал гораздо позже Раскольникову, терзаемому мыслью о сестре, которая погибнет, если брат не сможет ей помочь. Может быть, из-за младших братьев и сестёр Достоевский не оставил сразу Инженерного училища. Он кончил его в 1843 году и был назначен на должность далеко не блестящую. К этому времени братья и сёстры уже устроены – к сожалению Достоевского, именно теми родственниками, которых он не любил и презирал. Он не был уже обязан служить ради семьи, чувствовал себя «поэтом, а не инженером» и «твёрдо был уверен, что будущее всё-таки моё и что я один ему господин».

Служба занимала небольшое место в его жизни. Денег не хватало, и Достоевский познакомился с миром петербургских ростовщиков – тем самым миром, который был так ненавидим Раскольниковым. Писать он ещё не пытался, но придумывал бесконечные и разные истории людских судеб. В 1844 году был напечатан его перевод повести Бальзака «Евгения Гранде». Так началась литературная жизнь Достоевского.