Читать книгу: «Таёжный, до востребования», страница 2

3

Спрятавшись под зонтом, я шла по огромной, похожей на лабиринт-муравейник, территории alma mater, состоявшей из нескольких десятков корпусов, соединенных между собой асфальтированными тротуарами и протоптанными через газоны тропинками. Я ходила по ним тысячи раз и могла найти любой корпус с закрытыми глазами. Вокруг сновали люди – был разгар летней сессии. Зонт мешал обзору, приходилось постоянно отводить его в сторону, чтобы не налететь на очередного студента, одуревшего от ночных бдений и умственного перенапряжения, поэтому к концу пути я основательно вымокла.

Кафедра неврологии располагалась на первом этаже десятого корпуса, примыкавшего к соседнему одиннадцатому и соединенного с ним крытым переходом.

В коридоре с истертым линолеумом пахло хлоркой и лизолом, как в больнице. За четыре года ничего не изменилось, даже доска объявлений висела на прежнем месте, хотя ее еще при мне хотели перевесить; облупившиеся подоконники и рамы многостворчатых окон, тянущихся вдоль коридора и выходящих во внутренний двор, так и не покрасили.

Кабинет заведующего кафедрой располагался в самом конце коридора, напротив лестницы, ведущей на верхние этажи.

На двери висела табличка: «Кривонос А. В. Д. м. н., профессор. Завкафедрой неврологии».

Я постучала, услышала: «Войдите!», толкнула дверь и с порога погрузилась в воспоминания, нахлынувшие с неожиданной силой и пробудившие во мне ощущение невосполнимой утраты тех дней, когда я была полна радужных надежд, влюблена и счастлива. Ровно четыре года назад я вышла из этого кабинета, сжимая в руке направление в Куйбышевскую больницу и думая, что больше никогда сюда не вернусь. За эти четыре года Александр Вениаминович, талантливый диагност-клиницист и не менее талантливый преподаватель, успел отметить шестидесятилетний юбилей, занять место прежнего заведующего кафедрой и должность руководителя распределительной комиссии, хотя обычно эта функция возлагалась на декана факультета.

Александр Вениаминович по причине, известной ему одному, прочил мне блестящее будущее на поприще неврологии. Именно он, пользуясь своими связями, обеспечил мне место интерна в Куйбышевской больнице, куда хотели попасть многие студенты с моего курса; если бы я не справилась, профессиональная репутация Александра Вениаминовича, несомненно, пострадала бы, но он не сомневался в моих способностях, что придало мне уверенности в собственных силах. От общих знакомых я знала, что в прошлом году у него умерла жена и он перенес сердечный приступ, но благодаря неистощимой энергии и самодисциплине полностью восстановился и вернулся к работе.

И вот теперь я снова нуждалась в его помощи. Решение далось мне нелегко, но я понимала, что если кто и сможет помочь в реализации моего плана, то только он.

– Доктор Демьянова! – воскликнул Александр Вениаминович, поднимаясь из-за стола, заваленного бумагами и справочниками. – Вот неожиданность. Рад вас видеть!

– Взаимно, Александр Вениаминович, – я улыбнулась и протянула ему руку, которую он энергично пожал. – Только я больше не Демьянова. Я – Завьялова.

– Да, да, конечно, по мужу… Пожалуйста, садитесь, товарищ Завьялова.

– Зовите меня по имени.

Теперь при упоминании фамилии Матвея меня внутренне передергивало. Но и поменять фамилию обратно на девичью (то есть на отцовскую) я не могла. Это был тупик, из которого я пока не видела выхода.

– Сейчас налью вам горячего чаю. Я как раз собирался чаевничать.

– Не нужно, спасибо.

– Я настаиваю! Вы промокли, так и заболеть недолго.

– На улице плюс двадцать, и с моим иммунитетом всё в порядке. Как вы себя чувствуете, Александр Вениаминович? Мне говорили, что…

– Я здоров, и не будем об этом! – решительно перебил завкафедрой. – Лучше расскажите о себе. Вы по-прежнему в больнице на Литейном?

– Да, в должности штатного врача неврологического отделения.

– Не сомневался, что вы добьетесь успеха! – Он тепло улыбнулся, отчего его некрасивое, в сеточке морщин лицо удивительным образом преобразилось. – Нравится работа?

– Очень.

– Есть мысли насчет кандидатской?

– Я собираю материал.

– На какую тему?

– Наследственно-дегенеративные заболевания нервной системы.

– Весьма интересная и многообещающая тема! Могу помочь с выбором научного руководителя и с ординатурой.

– Спасибо. Но я сейчас… – Горло неожиданно сдавил спазм. – Я не совсем…

– Что случилось, Зоя? – Александр Вениаминович подался вперед. – У вас неприятности?

Я кивнула. Заранее заготовленная фраза застряла на уровне голосовых связок. Глупо, но мне казалось, что пока я не произнесла ее вслух, можно оставить всё как есть, хотя решение было принято и отступать я не собиралась.

Глубоко вздохнув, я спросила:

– Скажите, списки на распределение уже составлены?

– Не только составлены, но и утверждены деканом.

– Какое самое отдаленное место, где требуется невропатолог?

Завкафедрой, не выказав удивления, словно этот вопрос ему задавали по несколько раз на дню, взял со стола список и пробежал по нему глазами.

– Анадырь. Новоалтайск. Ходжамбаз, это в Туркмении. Зардоб в Азербайджане. Поселок Таёжный в Красноярском крае… Но зачем вам это, Зоя?

– Я хочу уехать из Ленинграда и начать всё сначала.

– Для такого решения нужны серьезные основания. И мне кажется, вы еще слишком молоды для того, чтобы начинать сначала.

– Наверное, со стороны это выглядит глупо. Но можно я не буду ничего объяснять? Просто помогите мне осуществить задуманное.

– Сделаю все, что в моих силах.

В данном случае это вовсе не было оборотом речи. Я не сомневалась, что Александр Вениаминович действительно постарается помочь.

– Я хочу перевестись из Куйбышевской больницы в одно из наиболее отдаленных мест, вместо распределенного туда студента. Выиграют обе стороны: выпускник останется в Ленинграде, а больница на периферии получит квалифицированного невропатолога.

Александр Вениаминович снял очки, протер их носовым платком, вернул на место и задумчиво произнес:

– Я могу лишь догадываться о причинах такого решения, Зоя, но, что бы ни было, боюсь, вы совершаете ошибку.

– Я совершила ее четыре года назад.

– Когда устроились в больницу на Литейном?

– Нет. Когда вышла замуж.

– Понятно. – Завкафедрой помолчал, и в его молчании мне почудилось осуждение; вероятно, он ожидал услышать более серьезный повод. – Если я правильно помню, вас должны были распределить в Абакан. Не так-то легко было договориться о вашем трудоустройстве в Куйбышевскую больницу, учитывая, что на то место претендовали несколько человек.

– Знаю, и я очень вам благодарна…

– Работая штатным невропатологом в многопрофильной больнице, вы имеете неплохие шансы подняться по служебной лестнице и защитить кандидатскую. Такими возможностями не разбрасываются. Ваше право – не рассказывать о семейных обстоятельствах, и, наверное, идя сюда, вы всё тщательно обдумали, однако ваша просьба – не обижайтесь – выглядит ребячеством.

– Тогда давайте считать, что мой переезд на периферию восстановит справедливость. Фактически я сделаю то, что должна была сделать сразу после выпуска. Тогда я воспользовалась своим правом остаться в Ленинграде, но это был поступок, недостойный комсомолки. Возможно, сейчас я не совершаю ошибку, а, наоборот, исправляю ее.

– Несомненно, любая ЦРБ будет рада заполучить грамотного специалиста. Но…

Я знала, что стоит за этим «но»: жизнь на периферии сильно отличается от ленинградской, семейные неурядицы бывают у всех, но это не повод – вот так срываться с места и, когда я наконец одумаюсь, мне придется очень постараться, чтобы вернуться на прежнюю должность и восстановить ленинградскую прописку.

Я прекрасно это понимала, но оставаться в Ленинграде не могла.

Дело было не только – и не столько – в предательстве Матвея. Дело было в отце.

Каждый день я вынужденно ходила по той же улице, по которой ходил и он. Я боялась случайно с ним столкнуться, поэтому выбирала окольные пути, но так не могло продолжаться вечно, рано или поздно мы должны были встретиться, и ожидание этой неизбежности отравляло радость, которую прежде приносила мне работа. Я могла бы, конечно, перевестись в какую-нибудь больницу на другом конце города, но Ленинград, как известно, город маленький. Да я и не хотела полумер.

Должно быть, по выражению моего лица Александр Вениаминович понял, что отговаривать меня бесполезно, и спросил:

– У вас есть пожелания по географическому расположению? Горы или тайга? Север или юг?

– Не люблю высоту и жару.

– Тогда или Анадырь, или Таёжный.

Чукотка или Восточная Сибирь. Я задумалась.

Анадырь находится гораздо дальше от Ленинграда, чем Красноярск, поэтому лететь предстояло на несколько часов дольше. В самолетах у меня сильно закладывало уши и болела голова, поэтому любой, даже не слишком дальний перелет давался мне мучительно.

– Расскажите про Таёжный, – попросила я.

– Поселок был основан около двадцати лет назад на базе леспромхоза. С тех пор он сильно разросся. Появились школа, больница, магазины, многоквартирные дома вместо бараков. Там по-прежнему занимаются лесозаготовками, только уже в более крупных масштабах.

Лес сплавляют по реке Ангаре и далее товарными поездами развозят по всему Союзу.

– А от Красноярска далеко?

– Больше пятисот километров. От Таёжного до ближайшего села, которое называется Богучаны, километров пятьдесят через тайгу по бездорожью.

– Что? – Я опешила.

– Красноярский край – большой, Зоя. – Александр Вениаминович улыбнулся, словно мои познания в географии его позабавили.

– И как до этого Таёжного добираться?

– В Богучанах есть аэропорт, но он уже несколько лет не принимает пассажирские самолеты. Остается только один путь: поездом из Красноярска. Подробного маршрута я не знаю. Из Таёжного впервые пришел запрос на невропатолога. Наверное, раньше главврач удовлетворялся кадрами из Красноярска. Да, и вот еще что. У них там не многопрофильная больница, а стационар.

– А разве больница и стационар – не одно и то же?

– Не совсем. Стационар обслуживает пациентов, нуждающихся в постоянном врачебном наблюдении и терапевтическом лечении либо в реабилитации после операций и перенесенных болезней. Иными словами, тех, кто по различным причинам не может получать лечение на дому.

– Но вы сказали, им нужен штатный невропатолог…

– Да, в амбулаторию при стационаре. С обязатель-ным ежедневным консультированием стационарных пациентов. Работать придется на полторы, а то и на две ставки. Второго невропатолога в стационаре нет.

– А где проводятся операции?

– Плановые – в больнице Богучан.

– А экстренные?

Александр Вениаминович замялся и ответил не сразу.

– Формально Таёжинский стационар не предназначен для проведения оперативных вмешательств. Но Таёжный – это не просто поселок, а леспромхоз, в котором регулярно происходят несчастные случаи. Поэтому районный здравотдел санкционировал оперативное вмешательство в случаях, когда транспортировка в Богучанскую больницу может стоить пациенту жизни. При стационаре есть ургентная² операционная, приемный покой, травматология и две кареты скорой помощи. Фактически Таёжинское медучреждение представляет собой симбиоз больницы, дневного стационара и амбулатории, но с более скромным объемом работы, нежели в многопрофильной ЦРБ. Поэтому карьеру вы там вряд ли построите. Впрочем, другие места, куда в этом году уезжают по распределению выпускники, имеют схожие условия. Сейчас не послевоенное время, никто не поставит вчерашнего студента проводить операции или руководить отделением. Поэтому для выпускников подбирают такие места, где они, если можно так выразиться, не наломают дров, прежде чем наработают достаточный опыт и смогут обходиться без наставников.

– А в больнице соседнего села… Богучанах, если я правильно запомнила… случайно нет вакансии невропатолога?

– Оттуда запросы не поступали.

Чем больше подробностей я узнавала, тем менее привлекательным казался Таёжный. Может, выбрать Анадырь? Там хотя бы есть аэропорт, не придется ехать сотни километров на поезде через тайгу ради того, чтобы вести прием в сельской амбулатории.

Нет. Нельзя поддаваться слабости. Моя цель – не только оказаться как можно дальше от Ленинграда, но и забраться в такую глушь, куда даже письма с трудом доходят.

Таёжный в этом смысле подходил идеально.

Я почувствовала внезапный азарт при мысли о преодолении трудностей, которые сулило это безрассудное, но увлекательное приключение. И решительно сказала, что выбираю Таёжный.

– Вы уверены, Зоя? Обратного пути не будет.

– Я не собираюсь возвращаться.

– И возиться с вами там тоже никто не будет. Самое большее, что вам предоставят – комнату в общежитии с удобствами на этаже.

– Я не ребенок, Александр Вениаминович! Бытовые трудности меня не пугают. – Я улыбнулась, чтобы смягчить свою запальчивость, и добавила: – Когда я была студенткой третьего курса, меня не взяли в летний стройотряд, который уезжал на БАМ. Я тогда очень расстроилась. Теперь хотя бы наверстаю упущенную возможность.

– Что ж, стационару нужны опытные специалисты. Сегодня же займусь вашим переводом.

– Спасибо! Александр Вениаминович, у меня еще одна просьба… Если после моего отъезда меня станут разыскивать…

– Кто?

– Неважно. Я к вам не приходила, и этого разговора не было.

– Вы можете на меня положиться, Зоя. Ваше новое местожительство я никому не выдам.

4

Из-за усталости и переизбытка впечатлений я не могла уснуть даже под размеренный перестук колес и, лежа на жесткой койке, смотрела в окно, за которым мелькали ели, кедры, лиственницы и сосны бесконечной тайги, подсвеченной заходящим солнцем.

Мое путешествие, начавшееся поздним вечером 26 июля, продолжалось уже больше восемнадцати часов.

Я вылетела из Ленинграда накануне незадолго до полуночи и за пять часов полета не сомкнула глаз, мучаясь от боли в заложенных ушах и от храпа соседа – могучего сибиряка под два метра ростом, с трудом уместившегося в своем кресле.

После приземления в Красноярске я долго ждала свой багаж; один из чемоданов, в котором была теплая одежда, потерялся, пришлось подключать к поискам начальника багажной службы; к счастью, чемодан в конце концов нашелся.

Когда я вышла из здания аэровокзала, начался ливень, и в такси я села абсолютно промокшая, выслушав от хмурого, издерганного шофера все, что он думает об испорченной мною тканевой обивке сиденья. Железнодорожный вокзал находился на другом конце города, и в пути я немного подремала, но облегчения этот кратковременный сон не принес.

На вокзале я сдала чемоданы в камеру хранения и заняла очередь в кассу, чтобы купить билет до станции Решоты, а оттуда – до Карабулы³, конечной точки моего путешествия. Мне повезло, билеты были, в противном случае пришлось бы задержаться в Красноярске минимум на сутки, а это означало бы поиски свободного места в гостинице и лишние расходы.

Ежедневный поезд до станции Решоты отправлялся в 15:00 по местному времени, а на часах, когда я отошла от окошка кассы, было всего десять (то есть шесть утра по Ленинграду).

Мне казалось, что с того момента, когда я захлопнула дверь квартиры на Замшиной улице, прошло несколько суток. В самолете я ничего не ела, и теперь от голода меня подташнивало. В привокзальном буфете продавались только холодные беляши и бутерброды с колбасой сомнительного вида, поэтому мне пришлось снова взять такси и отправиться в центр города, чтобы найти приличную столовую. Заодно я решила посмотреть Красноярск, благо дождь кончился и хмурое промозглое утро неожиданно превратилось в теплое и солнечное.

Город, расположенный на двух берегах Енисея, был зеленым, чистым и ухоженным. Мои представления о Сибири изрядно пошатнулись. Я ожидала чуть ли не снега в июле, но на безоблачном небе, умытом недавним ливнем, сияло солнце; день обещал быть жарким, и я пожалела, что надела вязаный свитер, вместо того чтобы оставить его в чемодане.

Узнав, откуда я приехала, шофер – симпатичный разговорчивый парень, представившийся Пашей, – оживился и сказал, что в Ленинграде живет его старшая сестра, он гостил у нее пару раз и не прочь поехать снова, когда ему дадут отпуск.

– Как у вас со временем? – поинтересовался он, лихо выруливая на набережную.

Я ответила, что должна вернуться на вокзал к двум часам.

– Тогда отвезу вас в торговый центр «Красноярье», он недавно открылся. Гостинцев прикупите для домашних и позавтракаете не в столовой, а в приличном кафетерии.

Мы проехали по Коммунальному мосту, с которого полноводный Енисей был виден как на ладони, и оказались на правом берегу, застроенном жилыми домами сталинской архитектуры. Шофер специально сделал крюк, чтобы поехать мимо местной достопримечательности – кинотеатра «Родина», украшенного большим мозаичным панно «Родина-мать». Я попросила остановиться, чтобы выйти и получше рассмотреть панно, но шофер кивнул на работающий счетчик и сказал, что остановка влетит мне в копеечку.

– Вы лучше потом сюда вернетесь, «Красноярье» совсем рядом.

Остановив машину у входа в торговый комплекс, Паша сказал, что осенью непременно приедет в Ленинград, разыщет меня и познакомит с сестрой.

– Телефончик не дадите? – с надеждой спросил он.

Я покачала головой.

– Понятно… Замужем?

– Нет. Просто не знаю, когда вернусь в Ленинград, и вернусь ли вообще. Я ведь в Красноярске проездом.

– Понятно, – разочарованно повторил шофер и, отсчитав сдачу, уехал.

Кафетерий располагался на первом этаже торгового комплекса. Я с аппетитом позавтракала пшенной кашей и оладьями с яблочным повидлом, а потом прошлась по отделам, разглядывая витрины. Покупать я ничего не собиралась, у меня и без того был такой багаж, что я успела не раз пожалеть, что не послушала свою подругу Ингу и не оставила ей на сохранение добрую половину вещей, без которых вполне могла обойтись на новом месте.

Прогулявшись по набережной, я вернулась на вокзал, забрала чемоданы из камеры хранения и прошла в зал ожидания – многолюдный и шумный. Разыскав свободное место, села и закрыла глаза, постаравшись отгородиться от гула голосов, плача детей, объявлений диспетчера по хрипящему громкоговорителю и раздражающей вокзальной суеты.

Объявили посадку на поезд до станции Решоты, и пассажиры хлынули на платформу.

Майор средних лет, по всей видимости ожидавший тот же поезд, вызвался помочь с багажом. Я с облегчением согласилась, но в толкотне едва не потеряла его из виду, потом по моей ноге больно проехалась сумка-тележка, а ее владелец, вместо того чтобы извиниться, обругал меня за нерасторопность. Оказавшись наконец в вагоне, я была близка к тому, чтобы расплакаться от усталости, переживаний и боли в отдавленной ноге.

До станции Решоты было шесть часов пути. Брать постельное белье не имело смысла, поэтому я растянулась на жесткой полке как была, в свитере и брюках, подложив под голову сумку, и попыталась заснуть. Но сон не шел, и тогда я стала смотреть в окно, периодически смаргивая слезы и стараясь не шмыгать носом, чтобы не привлекать внимания соседей.

Я не любила кочевую жизнь: все эти школьные походы, студенческие выезды на картошку, туристические марш-броски с палатками и консервами. Узнав, что я намерена поселиться в сибирской тайге, Инга заявила, что я сошла с ума и ни один развод, даже самый неприятный, не стоит таких жертв. По сути, она высказала мнение Александра Вениаминовича, только другими словами – более откровенными и доходчивыми.

Я убедила себя, что готова к предстоящим трудностям, к тому, что придется привыкать не только к бытовым неудобствам, но и к гораздо более скромным, чем прежде, условиям работы. Меня, словно мощная волна, влекла вперед неведомая сила, и на гребне этой волны я держалась, не позволяя унынию и сомнениям взять верх.

Как я уже знала, лечебное учреждение, в которое я направлялась, имело статус терапевтического стационара. Полноценная районная больница находилась в селе Богучаны, расположенном на берегу Ангары в 45 километрах от Таёжного. Открытый в 1970 году стационар состоял из взрослого и детского отделений и обслуживал пять тысяч жителей поселка.

Я, как врач, могла рассчитывать на отдельную комнату в общежитии. Младшему и среднему медперсоналу полагались койко-места.

Весь штат, включая медсестер, не превышал тридцати пяти человек. Мне предстояло влиться в коллектив, по численности едва ли больший, чем штат неврологического отделения больницы, откуда я «позорно дезертировала ради сомнительной таежной романтики», как язвительно выразился завотделением, подписывая мой обходной лист.

Главврач стационара предупредила по телефону, что я буду работать на две ставки, совмещая амбулаторный прием с работой на отделении. Я не возражала, наоборот – хотела, чтобы меня максимально загрузили работой. Только так можно было избавиться от навязчивых мыслей о предательстве двух самых близких людей, забыть ту боль, которую они мне причинили.

Июль прошел в круговороте дел, которые я должна была успеть завершить до отъезда.

Поскольку у нас с Матвеем не было детей и взаимных претензий, нас развели очень быстро. Я попросила бывшего мужа не выписывать меня из квартиры до конца месяца, и Матвей, ощущавший свою вину, согласился, не задавая лишних вопросов. Убедившись, что я не собираюсь чинить ему препятствий в создании новой семьи и выносить его поведение на суд общественности, он вел себя со мной как ни в чем не бывало, даже пытался шутить. Я делала вид, что мне всё нипочем, но по вечерам, ложась в холодную постель, плакала навзрыд, давая соседям почву для пересудов (слышимость в квартире, в отличие от метража, была отличная).

С отцом я больше не виделась. Он звонил несколько раз, но, услышав его голос, я сразу вешала трубку, а обе его телеграммы разорвала, не прочитав. На свадьбу я, разумеется, не пошла.

Двадцать второго июля позвонила тетя Поля с вопросом, что я думаю о новой женитьбе отца, на что я ответила (почти искренне), что меня это не касается. Если бы тетя Поля знала, что моя прежняя жизнь кардинальным образом изменилась, что я развелась и собираюсь поселиться на другом конце страны, она, несомненно, не завершила бы разговор так быстро, но мне не хватило духу признаться, что через четыре дня я буду уже далеко от Ленинграда; мы попрощались как обычно, у меня даже голос не дрогнул, к этому времени я поднаторела изображать оптимизм и жизнерадостность, которых не испытывала.

Возможно, дело было еще и в том, что я не планировала исчезать насовсем. Мне просто требовалось время, чтобы прийти в себя, переосмыслить случившееся и понять, как жить дальше. Никаких четких планов на будущее я не строила, но одно важное правило для себя вывела: никаких близких знакомств и никакого доверия, особенно к незнакомым людям. Только так можно уберечься от предательства, когда ты меньше всего его ждешь.

Инга знала только название поселка, иных подробностей я ей не сообщила, пообещав написать, как только устроюсь на новом месте, а она, в свою очередь, обещала не выдавать мое местожительство. Такая предосторожность отнюдь не была излишней. Узнав о моей добровольной ссылке, отец мог испытать запоздалые угрызения совести и вознамериться вернуть домой свою единственную дочь, а этого я допустить никак не могла.

Поезд прибыл на станцию Решоты в десять часов вечера, с опозданием на полчаса. Майор, ехавший в соседнем купе, вынес мои чемоданы на платформу и предложил подбросить на служебной машине до Нижней Поймы⁴, но я сказала, что еду дальше, в Карабулу. Тогда и выяснилось, что поезд до Карабулы курсирует по отдельной ветке, что отворот на эту ветку находится в двух километрах от вокзала, а до отправления поезда осталось всего ничего. Я совершенно растерялась, не понимая, как успеть на пересадку: ни автобусной станции, ни стоянки такси поблизости не наблюдалось.

Видя мое отчаяние, майор попросил водителя довезти меня до места посадки, благо военная часть, откуда за ним прислали машину, находилась неподалеку. Я испытала такое облегчение, что даже не догадалась спросить, как его зовут; не то чтобы меня это действительно интересовало, однако, когда тебе помогают, вежливость диктует свои законы, даже если с этим человеком ты никогда больше не увидишься.

Я едва успела заскочить в тамбур, как тепловоз, издав протяжный гудок, тронулся.

На этот раз я уснула как убитая, едва успев коснуться головой подушки. Проводник должен был разбудить пассажиров в пять утра, за пятнадцать минут до прибытия в Карабулу – конечную точку моего путешествия.