Читать книгу: «Гёте. Его жизнь и литературная деятельность», страница 6

Глава V. Путешествие в Италию и первые шесть лет по возвращении (1786—1794)

Верона, Виченца, Венеция, Болонья. – Первое пребывание в Риме. – Знакомство с художниками. – Неаполь. – Путешествие на Сицилию и возвращение через Неаполь в Рим. – Занятия искусствами. – Любовь к прекрасной миланке. – Литературные труды. – Возвращение в Веймар. – Влияние итальянского путешествия на характер, взгляды и деятельность Гёте. – Охлаждение между Гёте и веймарским обществом. – Христиана Вульпиус. – Разрыв с г-жой Штейн. – Занятия ботаникой, оптикой и остеологией. – Поэтическая деятельность. – Политические затруднения. – Поход во Францию и возвращение. – Осада Майнца.

Гёте путешествовал инкогнито, под именем купца Меллера. Через Мюнхен и Тироль прибыл он 16 сентября в Верону, где осмотрел древний амфитеатр. Из Вероны он через три дня приехал в Виченцу и пробыл там около недели, привлекаемый по преимуществу архитектурными сооружениями этого города (Олимпийский театр, базилика и пр.). Затем он продолжал путь через Падую в Венецию. Здесь Гёте прожил с лишком две недели, осматривал город и его многочисленные достопримечательности. Из зданий его интересовали церковь Il Redentore, монастырь Carità и другие, из картин особенно понравилась работа Паоло Веронезе, изображающая коленопреклоненную семью Дария перед Александром. Чтобы познакомиться с народными итальянскими напевами, он заказал для себя так называемое «пение лодочников». При лунном свете плыл он в гондоле, где один лодочник стоял на корме, другой – на носу и оба пели поочередно, стих за стихом, из Tacco и Ариосто. В одном месте канала певцы вышли на берег, разошлись в разные стороны и пели, чередуясь, издали. Гёте был глубоко растроган этим пением. Он посещал также оперу и был поражен тем живым участием, какое зрители принимали в представлении; подобное же участие публики заметил он и при посещении суда во время разбирательства одного дела. Живая, общительная натура венецианцев удивляла его своим контрастом с хладнокровием и замкнутостью северян. Как натуралист Гёте также нашел в Венеции немало интересного: рыбный рынок изобиловал множеством всевозможных морских животных, жизнь которых можно было наблюдать и на воле, выезжая на лодке в море.

Уже и теперь, в самом начале своего путешествия, Гёте чувствовал себя чрезвычайно освеженным и ободренным новыми впечатлениями. «О, если бы я мог, – писал он в Веймар, – передать вам, друзья мои, хоть частицу этого легкого существования!» Север казался ему теперь мрачной тюрьмой, из которой он впервые вырвался, чтобы узнать настоящую жизнь.

В середине октября наш поэт отплыл в Феррару, откуда вскоре отправился в Болонью. Здесь он осмотрел разные здания и множество картин, из которых его наиболее привлекла «Святая Агата» Рафаэля. 23 октября Гёте был уже во Флоренции, где почти не остановился, торопясь в Рим, куда и прибыл, через Перуджу и Сполето, 28 октября. «Теперь я спокоен, – писал он 1 ноября в Веймар, – спокоен, кажется, на всю мою жизнь. Можно смело сказать, что там, где мы видим воочию и в целом все то, что было нам известно лишь понаслышке и по частям, – там начинается для нас новая жизнь. Все грезы моей юности теперь оживают предо мною; первые гравюры, какие я только помню – эти виды Рима в комнатах отцовского дома – восстают перед моими глазами в действительности… Куда я ни пойду, везде встречаю знакомое в этом новом для меня мире; все это таково, как я его себе представлял, и все-таки ново. То же самое могу я сказать и о моих взглядах, моих идеях. Нет у меня ни одной новой мысли, не нашел я ничего для себя неожиданного; но прежние мысли мои приобрели такую определенность, живость и взаимную связь, что их можно считать за новые». Мы выписали эту цитату потому, что она превосходно выражает то умственное и нравственное «перерождение», которое Гёте испытал в Италии, откуда он возвратился, по его словам, совсем иным, новым человеком.

Рим в политическом и религиозном отношении, как столица и святыня всего католического мира, весьма мало интересовал нашего поэта. Он видел папу во время богослужения и сперва пришел в восторг от великолепного зрелища; в нем пробудилось страстное желание услышать обращение папы к народу. Но поскольку никакого обращения не последовало, а вместо этого папа расхаживал перед алтарем туда и сюда, бормоча молитвы, – в Гёте «проснулось протестантское нечестие», и он отвернулся от пышного зрелища, обратив свое внимание на статуи и картины. Искусство и его памятники – вот все, что привлекало нашего поэта в «вечном городе». Картины Тициана, Гвидо, Рафаэля, Микеланджело, фрески Доминикино, фарнезская галерея Карраччи, Аполлон Бельведерский, Колизей, собор Св. Петра – все это приводило его в восторг и оставляло глубокие следы в его художественном развитии. Много помогал ему в изучении картин великих мастеров знакомый немецкий живописец Тишбейн, живший в то время в Риме. Через Тишбейна Гёте познакомился с кружком живописцев, в котором видную роль играла художница Анжелика Кауфман – даровитая женщина, душа этого кружка.

Около трех месяцев жил Гёте в Риме, изучая памятники искусства. При этом он не забывал и литературной деятельности: «Ифигения», которую он начал перелагать в ямбические стихи, подвигалась понемногу вперед. Также занимался он и естественно-историческими работами: в ботанике его интересовал метаморфоз растений, в анатомии он увлекся изучением отношения мускулатуры к формам тела.

После карнавала, который не произвел на него приятного впечатления, Гёте уехал (22 февраля 1787 года) в Неаполь вместе с Тишбейном. Здесь он был охвачен совсем иным настроением, нежели в Риме. Море, чудное небо, Везувий – словом, дивные картины природы почти совершенно отвлекли его от изучения древностей, и даже Геркуланум и Помпея интересовали его сравнительно мало. «Природа – это все-таки единственная книга, представляющая на всех своих страницах одинаково великое содержание!» – восклицает он. День и ночь гулял он по морскому берегу, по площадям и улицам Неаполя и три раза поднимался на Везувий, причем в последний раз едва не задохся от дыма и избежал горячей лавы лишь благодаря энергии своего проводника. Роскошная растительность Италии заставляла нашего поэта много думать и о растениях, и в Неаполе он в значительной мере выработал свою идею о растении-первообразе.

Из Неаполя Гёте намерен был отправиться на Сицилию. Тишбейн не мог далее сопровождать его и рекомендовал другого немецкого художника, Книпа. Книп по условию, заключенному с Гёте, должен был рисовать ему во время их путешествия ландшафты. В конце марта Гёте с Книпом отправились на корабле на Сицилию. Они плыли с лишком четыре дня и вытерпели сильную качку, во время которой Гёте, мучимый морской болезнью и лежа в каюте, обдумывал первые два акта своего «Tacco». Путешественники высадились в Палермо, где Гёте провел более двух недель, в течение которых совершал многочисленные экскурсии по окрестностям, наслаждался роскошной природой и собирал растения и минералы, не забывая познакомиться и с памятниками искусства, находившимися в городе. Узнав, что в Палермо живут мать и сестра знаменитого Калиостро, Гёте не мог удержаться от искушения посетить их. Он явился к ним, выдав себя за англичанина, который будто бы встретился с Калиостро в Лондоне. Впоследствии из Веймара он посылал деньги этим родственникам Калиостро, которые оказались весьма бедными людьми.

Из Палермо Гёте совершил путешествие по Сицилии. Посетив Алькамо, Сегесту, Джирдженти и Катанию и везде осмотрев по пути памятники древности, путешественники прибыли в Мессину, носившую свежие следы недавнего землетрясения. Картина разрушения неприятно подействовала на Гёте; сверх того, губернатор Мессины оказался своевольным, капризным стариком, от которого можно было ожидать больших неприятностей. Поэтому Гёте был очень рад, когда представился случай уехать в Неаполь, на французском купеческом корабле. Обратное морское путешествие было гораздо беспокойнее первого: корабль попал в сильное морское течение и едва не разбился о скалы острова Капри. К счастью, все окончилось благополучно, и 17 мая Гёте уже был в Неаполе, где провел около двух недель, наслаждался картиной извержения Везувия и наконец, дружески распрощавшись с Книпом, выехал в Рим.

В Риме наш поэт вновь примкнул к кружку художников и начал сам заниматься живописью. Искусство это уже с детства привлекало его, и не раз приходила ему в голову мысль, не должен ли он сделаться живописцем, не здесь ли он найдет свое настоящее призвание? До сих пор попытки его были большей частью неудачны; когда он обращался к профессиональным художникам с вопросом о своем рисовальном таланте, то получал обыкновенно неопределенные или малоблагоприятные ответы. Тем не менее, изучение классических образцов живописи и жизнь среди художников возбудили в нем столь сильное желание овладеть этим искусством, что он не мог удержаться от новой попытки достичь чего-нибудь на этом пути.

Сентябрь и октябрь Гёте провел на дачах неподалеку от Рима: сперва во Фраскати (древний Тускулум), потом в Кастель-Гандольфо. Здесь он познакомился с красивой молодой девушкой, приехавшей из Милана, и влюбился в нее. Неожиданно узнав, что она невеста другого, он был очень огорчен и решил погасить свою страсть в самом начале, прекратив почти всякие отношения с красавицей-миланкой. Но в декабре, когда он давно уже возвратился в Рим, случайно ему стало известно, что жених отказался от своей невесты и что последняя сильно захворала от огорчения. Когда девушка выздоровела, он опять сблизился с ней, но это сближение, как и прежние его увлечения, ни к чему не привело. Перед отъездом из Рима Гёте дружески, но вполне спокойно распрощался с прекрасной миланкой и никогда более не видел ее.

Все это время Гёте продолжал ревностно изучать картины и статуи, пользуясь по преимуществу указаниями даровитого художника Генриха Мейера. Что касается его усилий добиться самому каких-либо результатов в живописи, то он пришел наконец к сознанию своей неспособности к этому искусству. «С каждым днем становится мне яснее, – пишет он 22 февраля, – что я рожден собственно для поэзии». Одушевляемый этим совершенно верным сознанием, он энергично взялся за выполнение некоторых своих литературных планов. «Ифигения» и «Эгмонт» уже ранее были им закончены; теперь он принялся за давно оставленного «Фауста», интерес к которому пробудился в нем с новой силой. «Это была плодовитая неделя, – пишет он 1 марта 1788 года. – В воспоминании она представляется мне как целый месяц труда. Прежде всего, сделан план к Фаусту, и я надеюсь, что эта операция мне удалась. Конечно, совсем иное дело писать эту вещь теперь, чем это было пятнадцать лет тому назад, но я полагаю, что результат от этого не пострадает, так как я, по-видимому, снова нашел прежнюю нить. Я спокоен также и относительно общего типа пьесы; я уже написал одну новую сцену, и если немного позакоптить бумагу, то никто, я думаю, не отличит ее от старых». Под этой сценой Гёте разумеет «Кухню ведьмы», написанную в саду виллы Боргезе. Действительно, она носит вполне северный, средневековый колорит, соответственно остальным сценам первой части «Фауста». Около этого же времени возникла и прелестная сцена «Лесная пещера». Кроме «Фауста», Гёте занялся также «Tacco», написал «Апофеоз художника» и прочее.

Мало-помалу приближалось время разлуки с Италией. Еще раз Гёте был свидетелем римского карнавала, который хотя по-прежнему не понравился ему, но с бытовой стороны заинтересовал его более, чем в прошлом году. После Святой недели он начал готовиться к отъезду. Как ни тяжела была для него мысль покинуть Рим, где ему жилось так хорошо, и возвратиться в холодный Веймар с его придворными церемониями, – однако приходилось решиться, так как вечно оставаться в Италии было нельзя, а сверх того, собиралась приехать в Рим герцогиня Амалия, которой Гёте вовсе не хотел служить путеводителем, несмотря на все уважение к ней. Итак, в конце апреля наш поэт выехал из Рима и, проехав через Флоренцию, Милан, озеро Комо, Штутгарт и Нюрнберг, в лунную ночь 18 июня 1788 года прибыл в Веймар, на пути значительно подвинув вперед своего «Tacco».

Путешествие в Италию имело глубокое влияние на окончательную выработку характера Гёте и на всю его последующую деятельность. Выше мы видели, что уже во время первого своего пребывания в Риме он чувствовал себя совершенно переродившимся и на все смотрел с новой точки зрения. Его понятия, симпатии, вкусы претерпели полное изменение. В молодости его интересовала, например, готическая архитектура, и Страсбургский собор был для него предметом долгого изучения и восторга; но уже в Венеции он совершенно изменил свое мнение об этой архитектуре и насмехается в своих письмах над готическими колоннами, «похожими на табачные чубуки», над башенками, зубчиками и прочими готическими украшениями, от которых он, «слава Богу, теперь отделался навеки». Столь же резко изменился и взгляд его на поэзию периода «Бури и натиска», когда-то пользовавшуюся его симпатиями и даже предводительствуемую им. Его утонченному вкусу, выработанному изучением античного искусства, не могли уже нравиться бурные поэмы, романы и драмы, писавшиеся как Бог на душу положит, с полным пренебрежением к внешней отделке и большей частью лишенные художественного чувства меры. Приехав в Веймар, он пришел в ужас от того успеха, которым пользовались «Разбойники» Шиллера наряду с «Ардингелло» Гейнзе. Религиозные воззрения его также стали несколько иными: если и прежде он был далеко не ортодоксальным христианином, то теперь сделался настоящим «язычником». Равным образом обострилось и его нерасположение к искусственности придворной жизни и к условной морали высшего общества: привыкнув жить среди людей, близких к природе, не изуродованных северной романтической цивилизацией, он чувствовал себя вдвойне чуждым окружающей среде.

Впрочем, ошибочно было бы думать, что такой переворот в его взглядах и убеждениях совершился только в последние два года, исключительно под влиянием итальянского путешествия. Переворот этот, в сущности, произошел гораздо постепеннее и был естественным плодом всего хода умственного и нравственного развития нашего поэта, а путешествие в Италию послужило лишь толчком к завершению долгого периода внутренних исканий. Уже в первые годы пребывания в Веймаре стал утихать в Гёте необузданный пыл «Бури и натиска», а вместе с тем изменился и характер его произведений, ставших более спокойными и более обработанными с внешней стороны и принявших отчасти античный характер («Ифигения», антологические стихотворения и прочее). Охлаждение к Лафатеру, начавшееся уже давно, также явственно свидетельствует о перемене в религиозных и нравственных воззрениях Гёте. Если вспомнить, кроме того, что с детских лет он слышал от отца восторженные похвалы Италии и классическому искусству, то мы поймем, что влияние итальянской природы и впечатления, вынесенные из Рима, нашли в нем для себя вполне подготовленную почву.