Черные бабочки

© 2022, editions du Masque, un departement des editions Jean-Claude Lattes.

© Чуркина Дик А. О., перевод на русский язык, 2024

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2024

Гнев. Крики. Оскорбления. Рев толпы, собравшейся за решетками. Сжатые кулаки, вытянутые руки, знак победы. И эта дикая, безудержная, оглушительная радость, несущаяся по улице, словно поток раскаленной лавы.

Они откроют двери.

Они сжимаются, сплотившись в этом узком дворике, запачканном плевками, как будто могут удержать наступающую волну. Как будто они могут раствориться, скрыться под булыжниками, забыть все и начать сначала. Но их подталкивают сзади, и улица, пропитанная ненавистью, смехом и пивом, ждет их.

Она вышла вперед, потому что ожидание хуже всего и потому что она беременна. Беременную женщину не убивают. Не так. Не за это. У этих людей уже нет лица, они стали одним гневным монолитом, но они вместе с ней выросли, ходили в школу, покупали ее шапки, когда она еще вязала. Шапки на зиму, с грубыми петлями. И платки, и перчатки. Возможно, они вспомнят это под этим небом, слишком синим, чтобы умереть, в тепле августа. С двумя руками на животе она погружается в толпу, не задевая взглядом ни одного человека, и ее сердце бьется так громко, словно удары барабана. Ее туфли с деревянной подошвой шуршат по асфальту главной улицы. Рука сильно сжимает ее свитер. Женщина кричит в лицо, мужчина бросает что-то, что разбивается о ее спину. Возможно, гнилой фрукт. Или что-то еще хуже. И слова свистят, как пули: развратница, немецкая шлюха, изменница.

Улица деревенского поселка кажется длинной. Невозможно было даже представить, насколько длинной она может быть.

Она пытается вздохнуть, хотя сердце готово выскочить из груди. Выстоять, продолжить идти, но самое главное – защитить ребенка, который находится в ее животе, ведь только она может это сделать. Она пойдет до конца. Неважно, что будет, она пойдет до конца. Вслед за оскорблениями в нее начинают прилетать предметы. Ее толкают, пинают, направляют к поднятой на середине улицы платформе. Это эшафот позора. Стул, ведро. И мужчина ждет, держа в руках триммер, а на его рукаве знак FFI^[1], который жена пришила утром.

Она спотыкается, ей плюют в лицо. Она ладонью вытирает длинную струю горячей слюны, почти не испытывая отвращения. Внутри не осталось ничего, кроме страха, который колотится в висках, жжет легкие. Толпа требует мести. Мести за эти четыре года унижений. За лишения, продовольственные карточки, аресты, звук сапог. И все, что у нее остается, – это горстка женщин. Кто-то должен заплатить.

Маленький блондин хватает ее за руку, размахивая пистолетом. Она закрывает глаза, но выстрел так и не раздается.

Вместо этого лишь суровая, жестокая пощечина, от которой на глазах наворачиваются слезы. Затем ее рубашку растягивают, юбку задирают, а блузку рвут, и смех становится жирным и неприятным. За ней другие уже наполовину обнажены, плывут по течению, и она решает прекратить борьбу. Виновная. Она была признана виновной военным судом, состоящим из подростков с оружием в руках. Сыновья Фернанды. Аптекарев помощник. И двое незнакомцев с аккуратными прическами, размахивающие пулеметами, веселясь в игре в солдатиков. Ее вместе с остальными потащили в большой зал для свадеб, где до сих пор возвышается рамочное фото Петена. Ей прочитали обвинительный приговор, нацарапанный карандашом на листе из школьной тетради, а затем на ее лбу нацарапали углем символ свастики. Коллаборационистка. Спать с немцем, даже с маленьким, простым солдатом, – это предательство Франции. А влюбиться в него – еще хуже. Это заслуживает смерти.

Обнаженная на стуле, лицом к толпе, она с трудом сдерживает стыд, пылающий на ее щеках. Они собрались здесь для зрелища. Они толпятся у окон, поднимая своих детей на плечи. Группа детей, сгрудившихся на американском танке, поворачивается, чтобы увидеть ее. Знакомые лица начинают проступать: ее бывший учитель, почтальон, продавщица молочных изделий. Дальний кузен Анри. И тот другой, которого она не пожелала, кричит ей «проститутка». Она старается избегать взглядов, заостряя свое внимание на другом, там, на крыше, где только что сел воробей. Или, возможно, синица. Он потряхивает своими перьями на водосточной трубе, прыгает, размахивает крыльями. Ей хотелось улыбнуться ему, показать, как она завидует его свободе. Триммер скрипит по ее голове, пряди волос падают на бедра, и кто-то становится рядом с ней, чтобы запечатлеть этот момент на фотографии. Птица улетела, остались только улица, флаги, фанфары и толпа, громогласно скандирующая «Марсельезу».

В этот миг она практически желает умереть.

Минуты тянутся, словно века, а триммер пожирает последние крошки. Затылок. Виски. От волос, тщательно расчесанных с утра, остался лишь сноп прядей, рассыпающихся между пальцами. Поднимают ей подбородок, направляют взгляд к объективу. Улыбайся. Давай покажи свою прелестную мордашку. Не такая уж ты и гордая без своего фрица. Затем ее поднимают, толкают, бросают на улицу. Но это еще не конец. Пришло время парада, процессии, карнавала. Шагать под насмешками голой, сопровождаемой толпой зевак. Вытерпеть плевки, угрозы, оскорбления. Ее взгляд, пристально устремленный вдаль, разжигает гнев в их сердцах. Они кричат о провокации, обзывают ее Мари-Антуанеттой. Приближаются, трогают, ощупывают. Груди, ребра, ягодицы. Она безуспешно сопротивляется, сжимает кулаки на животе, где ребенок прячется, как может, но их слишком много, они кишат повсюду. В воздухе витает запах пота, дегтя и пороха. И этот особенный запах униформы, смесь низкосортной ткани и нафталина. Женщина в платье и серой шляпе пробивается сквозь толпу, чтобы ударить ее в лицо. Брошенная. Развратница.

Толпа, словно прорвавшаяся плотина, заполнила воздух воплями смерти.

Она, если только бы могла, захотела бы что-то произнести, пожалуйста, прошу, но удары летят, а слова разбиваются, прижатые между зубами. Бьют ее вслепую, безжалостно, насмехаясь, теснясь друг с другом, чтобы получить свою долю. Им всем хватит. Она заплатит за него, она заплатит за всех. За тех немцев, которым никто не осмеливался взглянуть в лицо. За тех высокомерных офицеров, перед которыми низвергались, снимая головные уборы на улицах. Она заплатит за голодные годы, за реквизиции, за парней из этих мест, отправленных работать в Германию. За то, что они не сделали, за ту долгую парализующую страхом мертвую точку, за этих сопротивляющихся, примкнувших в последний час, которые ликуют, забывая, кем они были вчера. Шлюха для фашистов. Удары отдаются эхом в ее голове, но она не поднимет руки, не позволит своему ребенку лишиться последней опоры. Он нуждается в ней. Он хочет жить. Он хочет увидеть мир. И это будет девочка. Конечно же, это будет девочка. Девочки не ведут войны. Они ждут, они подчиняются, они выживают. Они вяжут теплые шапки с грубой вязкой, платки и варежки. Это будет девочка. И звать ее будут Соланж.

1

Соланж. Вот как ее зовут. Она не говорила мне об этом, но я знаю. Это написано на ее тетради прекрасными удлиненными буквами. С большой заглавной «С», закругляющейся, немного наклоненной, как и она сама, когда смотрит вдаль, молча и не обращая внимания на окружающих. Одинокая «о», округлая, не склоняющаяся к «л». А остальное – «анж», написанное одним взмахом, без клякс и пятен, без перекрестков пера, словно ее медно-рыжие волосы падают на лист бумаги.

Мне нравится, когда она пишет.

Мой почерк – это такие неряшливые каракули, как курица лапой. Но они больше похожи на лапки паука. Они острые, безобразные, слюнявят. И всегда выходят за пределы. Как бы я ни следил за линией, а они все равно выступают. Заглавная буква, строчная – все равно. Мне приходилось получать удары линейкой, но я не могу, это сильнее меня. Я не выношу школу. Школа воняет. Высохшими чернилами, грязными передниками, влажным деревом. Воняет другими. И я тоже не люблю других. Я как она. И хотел бы, чтобы она увидела меня, посмотрела на меня, но для нее я не существую. Она словно проходящая мимо фея, а я просто жаба.

– Дезидерио! Что я только что сказал?

Я не знаю, что он только что сказал. Овцы, коровы, наверное.

Все смотрят на меня.

– Коровы, сэр.

Это смешит всех, кроме учителя, потому что коровы были вчера. Или позавчера, я уже не помню. Не моя вина, что мы каждый раз используем одну и ту же карту Франции. Я ненавижу эту старую карту, которую вешают на доску со своими розовыми, синими, зелеными департаментами, овцами, коровами и столицами, на которые надо указывать палочкой. Я в ней не ориентируюсь. Единственное, что я помню, – это Алье, столица Мулена. Я не знаю почему. Может быть, потому что я представляю себе мельницу. С ручейком и вращающимися крыльями, и лебедями тоже.

Я бы хотел жить в мельнице.

Нет, я не знаю столицу Креза. Мне плевать на столицу Креза. Безансон? Орильяк? Не то. Я встаю, протягиваю пальцы и жду. Глаза открыты. Зубы слегка стиснуты. Удар линейкой по кончикам ногтей, не скажешь, но очень больно. Некоторые плачут. А я нет. Я не плачу. Никогда. Последний раз я плакал, уже не помню, когда это было, но я был один и мне было стыдно. Это девочки плачут.

– Поскольку мистер Дезидерио решил поиграть в зазу^[2], он будет делать это перед всем классом.

Я никогда не понимал, что значит «играть в зазу». И все же я играю. Возможно, это какое-то животное. Очень глупое животное. Животное, которое хватают за ухо – это тоже больно – и тащат к краю парты, под большую белую доску с таблицей умножения. Перед всем классом.

Я скрещиваю пальцы за спиной, – говорят, что это помогает, но нет, не помогает. Если бы работало, никто никогда не был бы наказан.

Учитель открыл свой ящик. Мне снова досталась ослиная шапочка. Она всегда для меня, ослиная шапочка. С длинными бумажными ушами и словом «осел», написанным красным. Весь класс смеется. И хоть щеки немного покраснели, я пытаюсь делать вид, что мне все равно, ведь Соланж смотрит на меня. Она смотрит на меня именно сейчас. Это напоминает мне, что мой передник всегда мятый. Мои туфли забрызганы грязью. Я чувствую себя чересчур большим, чересчур тяжелым, рукава слишком коротки, а волосы плохо подстрижены и похожи на шлем. И она, Соланж, слишком прекрасна для такого парня, как я.

Но я не опускаю глаза, ведь это только доставило бы удовольствие всем остальным. Они меня не любят. Я их тоже не люблю. У меня никогда не было друзей, ни здесь, ни где-либо еще. Я плохо играю в шары, плохо играю в футбол, и я не знаю ни одной песни, кроме «Братец Жак». Единственное, что я умею хорошо, это драться.

– Кто может сказать мне, в каком департаменте находится Осер?

Все поднимают руку, «Я, мсье, я, мсье!» – говорят они. Все, кроме нее. И все же я уверен, что она знает ответ. Урок продолжается без меня, они уже забыли о моем существовании. И теперь повторяют слова, как попугаи: Майен, штаб-квартира Лаваль, От-Сон, штаб-квартира Везуля. А я смотрю на них в своей ослиной шапочке, затем закрываю глаза и ощущаю тепло печки, пытаюсь сосредоточиться на чем-то другом.

Время тянется медленно, когда ты стоишь. И колени начинают болеть. Мне было бы лучше за партой, рядом с толстым Дельма, пусть он и пахнет по́том и старым супом. Я бы притворился, что повторяю за другими. Это легко. Пока не придется идти к доске, это легко. А мне все равно, пусть он отправит меня к доске, в худшем случае я получу ноль, как обычно. Я не хотел ходить в эту школу. Священник говорит, что мне повезло, но он не понимает, каково быть на моем месте.

Наконец звонок.

– Строимся, без шума! Тот, кто будет умничать, лишится перемены.

Все вылетели на улицу, как будто бы нашли муравейник, куда нужно пописать. Но Соланж не спешит, она, не торопясь, застегивает кофту поверх фартука. Она всегда последняя из тех, кто выходит. В конце концов, она не будет ни с кем разговаривать. Она не будет прыгать через скакалку. Она не будет играть в палочку-ножку. Она такая же, как и я, Соланж не интересуется прыжками на одной ноге до небес. Она обопрется спиной о стену там, под дубом, и будет смотреть вдаль. Я не знаю, о чем она думает, но иногда я надеюсь, что она думает обо мне.

Класс опустел, угли трещат в печи, и я жду, когда учитель скажет мне выйти с остальными. Но он молчит. Смотрит на меня своим заросшим лицом и начинает собирать вещи, как будто я просто воздух. И я остаюсь неподвижен, стоя на рассыпанных меловых осколках, перед пустыми партами, с ослиной шапкой. Другие кривятся в окне.

– Вот гляньте на него! Он ждет, когда его мамаша придет за ним!

Говорите что хотите. Я могу долго ждать свою маму. Она умерла, и мой папа тоже. Ну, так мне сказали, потому что я был слишком маленький, чтобы помнить. Я ребенок приюта, сирота, вот такой я, и, по-видимому, мне следует этим гордиться. Работать больше, чем остальные. Стать первым в классе. И сказать спасибо Франции, потому что она заботится обо мне.

Я плохо справляюсь.

Они стучат в окно. Смеются. И мне хочется им дать по морде, но я не могу, потому что, если я опять подерусь, меня переведут в другую школу. Они всегда меня переводят из одной в другую. Как будто там будет лучше. Сен-Виктор, Ле Розо, Даммартен… И каждый раз одно и то же. Сажают меня на заднюю парту, смотрят, как на странное существо. Смеются, потому что у меня плохо получается писать, рисунки похожи на палки, и у меня нет родителей. Я в этом виноват? Я ни о чем не просил. Я не вмешиваюсь в их игры, сижу в сторонке. И все равно кто-то всегда приходит и задирает меня. И я отвечаю ему, но в итоге всегда я виноват. И так каждый раз. Меня исключают, священник достает ремень, я получаю наказание, и все повторяется в другой школе. Здесь еще хуже, они поняли, что я не причиню им вреда, поэтому целый день дразнят. Толкают, швыряют в меня бумажные шары, кладут гадости в портфель. Чертополохи, крысьи какашки. Рисуют картинки с моим лицом и грубыми словами. Брошенный ребенок. Бродяга. Урод.

Мне все равно, больше я не буду драться. Больше не буду. У меня теперь есть причина остаться.

2

Каждый вечер – суп. С репой, с морковью, с луком-пореем, как получится. Не очень вкусно, но если с куском хлеба, то сойдет. Худшее – это бульон. Жирный куриный бульон. Подают его в воскресенье, якобы потому, что это полезно, а воскресенье – день Господень. Я не люблю воскресенье, это единственный день, когда я ее не вижу, и время идет очень медленно, слишком медленно, словно кто-то двигает стрелки часов назад.

Холодно тут.

Столовая пахнет супом, запах повсюду. Даже на завтраке пахнет супом. И хлоркой. И рвотой. Я никогда не понимал, как другие могли не чувствовать этот запах, он совершенно отбивает у меня аппетит. Отец Антуан ходит из стороны в сторону, следит за нами уголком глаза, чтобы убедиться, что ничего не оставляем на тарелке. Говорят, это дар Божий. Грех оставлять. Даже куски жира, кожи и хрящей на дне – все нужно съесть, чтобы порадовать Иисуса. Вначале я выкидывал немного под стол или отдавал этому идиоту Пьеро, который проглатывает все, что можно съесть. Но меня заметили. Дали ремнем, и я понял, что доедать хрящи все-таки нужно.

И вот идет отец Антуан со своими большими гвоздями на ботинках, скрежещущими по кафельному полу. Он осматривает мою тарелку, смотрит мне на ноги. Приказывает поднять крошки хлеба. Все боятся его. Но не я. Я никого не боюсь. Но он и вправду высокий настолько, что можно сломать шею, чтобы посмотреть ему в глаза. В эти маленькие черные глаза, выглядывающие из глубины его черепа, словно со дна колодца.

– Пять минут!

Мне плевать, я уже давно закончил. Через пять минут все поднимутся, чтобы прополоскать тарелки, чашки и положить столовые приборы в ящик. Затем мы будем ждать в коридоре, в строю, чтобы отправиться в часовню и послушать вечернее чтение. Отрывки Евангелия, всегда одни и те же, или иногда, по воскресеньям, проповедь, чтобы научить нас жизни. Что хорошо, что плохо. Все равно никто не слушает. Кто-то шепчет, другие дремлют, а я думаю. Я закрываю глаза. Представляю. Представляю себе Америку, с индейцами, лесами, реками и жвачками. Там их много, жвачек. Я даже думаю, что они бесплатные. Америка – страна, где все люди богаты. Они могут покупать что хотят и курить «Лаки Страйк». Прямо как я. Это лучшая сигарета в мире, сигарета солдат. У меня пачка есть, почти целая, которую я выкрал из кармана садовника. В ней осталось шесть, так что я экономлю и курю их по чуть-чуть, поджигая их спичками где-то в глубине парка. Я спрятал их в укрытии, которое никто никогда не найдет. А если Соланж захочет, я отдам ей все.

Интересно, как там у нее дома. Если попытаться угадать, я бы сказал, что она живет в маленьком домике со ставнями, которые можно закрыть ночью, чтобы получилось красивое освещение, горящий камин, немного темноты вокруг и тиканье стоячих часов. Доносится аромат пирога, варенья, апельсинов и всяких вкусностей, которые люди обычно едят, возвращаясь домой. Звук тишины. А возможно, немного музыки на фонографе с большой медной трубой, как тот, который достают во дворе школы в дни праздников. У нее, наверное, своя комната с замком на двери, кроватью с чистым бельем, пуховым одеялом, печкой для тепла. Наверное, и деревянная качалка-лошадка есть, большая, с седлом. И кукольный домик. Она уже вряд ли с ним играет, выросла, но она бы хранила их, своих кукол, чтобы передать дочери, когда настанет время. И чтобы шептать им тайны, которые не может рассказать никому другому. Рассказывает им, что в ее классе появился новенький, сирота по имени Альберт, о котором она думает каждый вечер, прежде чем уснуть.

Мне бы очень хотелось.

Но я удивился бы, будь это так.

Мог бы и я жить в таком доме, со своей комнатой и, возможно, с велосипедом. Все ведь действительно могло быть так. В прошлом году приехали мужчина и женщина, чтобы усыновить меня. Они приехали на красивой машине «Делайе», синей с белой крышей. Я очень гордился бы, садясь в нее. Они задавали мне много вопросов, много на меня смотрели, все время улыбались. Они хотели знать, как я учусь в школе. У женщины даже выступили слезы, она вытерла их кружевным носовым платком и сказала, что если я буду хорошим, то, возможно, они станут моими родителями. Мне бы это очень понравилось, потому что они были богатыми, по крайней мере, я так думаю. Чтобы иметь машину, нужно быть богатым. На ней были уродливые туфли с чешуей и золотой пряжкой, уверен, они стоили дорого. А он был в пальто бежевого цвета, со шляпой и перчатками для вождения, с маленькими дырочками. Мне бы очень хотелось иметь такие перчатки. Мне дали леденец, самый большой, который я когда-либо видел, белый с красными полосками, и он мне так понравился, что я даже не осмелился его съесть. В итоге его съел этот обжора Пьеро, мы подрались, и меня наказали. Некоторое время спустя они приехали увидеть меня снова, задавали еще вопросы, и женщина сказала, что я могу называть ее мамой.

Но больше они не возвращались.

Сначала я ждал, а потом понял, что я им не нужен. Может быть, я был слишком взрослым. Или у меня были плохо подстриженные волосы. Или потому, что я не знал, сколько будет девять умножить на восемь. В любом случае мне все равно. Мне не нужны родители. Я не младенец.

– Отбой!

Надо же, время прошло быстро. Завтра понедельник, школа, я увижу Соланж. Свет в спальне гаснет, кто-то шепчет, и я бдительно слежу, чтобы никто не украл мои носки, ведь они совершенно новые. Обычно я их прячу внутрь ботинок, но сейчас я настороже, поэтому положил их под подушку. Хорошо, что у меня не воняют ноги! Особенно теперь, когда под моей подушкой уже так много вещей: блузка, цветные карандаши и кусочек хлеба, который я унес из столовой. Я укутываюсь в одеяло, в коридоре звенят часы, кто-то кашляет около окна. Как всегда, сначала темно, а потом мои глаза привыкают и формы начинают вырисовываться во мраке. Вижу кровати с металлическими стойками. Головы, выглядывающие из-под одеял. Ночники. Туфли, аккуратно выставленные у ножек кроватей. Одежда, сложенная на табуретках. Можно подумать, что все спят, но нет. Никто не спит.

Все ждут. Ну, может быть, кроме новичков, ведь они пока не знают. Пять минут. Десять минут. Иногда это долго, очень долго, глаза сами слипаются, но что-то живот крутит, и сердце бьется слишком сильно. Вот, наконец, он идет. Мы слышим звук его тяжелых ботинок в коридоре. Шаги разносятся по плитке, словно приближающиеся удары молотка, и я сжимаю глаза так крепко, что мог бы раздавить их под веками.

Дверь открывается.

Луч света, желтый, бледный и холодный. И тень отца Антуана, длиннее, чем он сам, тянется, растягивается по полу, с его длинными костлявыми руками. Не меня. Не меня. Не меня. Я скрещиваю пальцы еще раз, вдруг это сработает.

– Ванель! Вставай. Время вечерней молитвы.

Скрип кровати, голые ноги шагают по паркету, и дверь закрывается. Я вздыхаю. Сегодня не меня. Вот как скрещивание пальцев все-таки работает! Не всегда, но иногда работает.