Читать книгу: «Птичка», страница 2

Я ликовала в душе, и посмеиваясь над хаянием и осуждением бедного Романа. До самого конца его отъезда бабушка корила его за дурной поступок, в то время как он устал оправдываться, утверждая, что не ел конфет. В глубине души я радовалась, и, глядя на моё довольное лицо, он, очевидно, догадывался, кто его подставил, но возражать не стал, лишь проглотил обиду. С тех пор он больше не докапывался до меня; возможно, и сам вынашивал план мести в ответ. Но ничего не придумал, и уехал. Это был его последний визит к нам. Вскоре ушла из жизни его мать, моя тётя Аля, и Роман заперся в своих четырех стенах.

О нём теперь ничего не знаю, его брат Женя тщательно скрывает информацию. Почему – не понимаю. Смущается ли он своим полудурком-братом? Призирает его? Я однажды спросила Женьку, когда он приезжал с Таней, что происходит с Романом. Он лишь с неприязнью произнес: «Что-что, ничего хорошего, пьянствует, засорил всю квартиру!» Теперь я лишь предполагаю, что Роман погружается в алкоголь, живя на инвалидной пенсии, выхлопотанной ему матерью. Отец переехал к новой жене, а Женя жил с Татьяной. Вот и всё, что мне известно о двоюродном брате Романе. Каким же он стал ненужным, когда его мать ушла из жизни…

Ром, прости за тот случай!

4. Друзья деда и бабушки

Я с нежностью вспоминаю весёлые посиделки с друзьями бабушки и дедушки. Две семейные пары собирались в нашем доме по праздникам или же отправлялись мы к ним в гости. О, как же интересно взрослое поколение проводило это время! Сначала все усаживались за стол, чтобы насладиться изысканными блюдами. Вот она, картошка, горячая и душистая, с топлёным маслом, только что вынутая из печи, и курочка, запечённая до золотистой корочки; мясо легко отделялось от костей, распуская в воздухе волшебный аромат. И, конечно, разнообразные салаты, нарезки из колбасы, сыра, свежих овощей и фруктов, а также копчёное сало и наливки из ягод! Всё это поглощалось с наслаждением, а женщины нахваливали кулинарные таланты друг друга, обменивались новостями. Каждая пара имела взрослых детей, и, разумеется, разговоры о них не смолкали. Мои бабушка и дед были единственными, кто воспитывал внучку – меня. Поэтому моё прибывание за столом никого не смущало, когда я стала взрослее, сама уже с ними за стол не садилась, стеснялась, но всегда очень любила послушать, о чём взрослые разговаривали за столом. В моей комнате, которая соседствовала с залом слышимость была хорошая.

Гости собирались в зале, в центре которого стоял большой обеденный стол, уже уставленный изысканными закусками, а женщины подносили новые блюда из кухни. Каждый из гостей приходил не с пустыми руками – кто-то приносил напитки, кто-то угощения. Пока хозяйки суетились, добавляя последние штрихи к столу, их мужья вальяжно рассаживались на диване, кто-то занимал место в кресле, обсуждая сначала политические дела страны, затем погружаясь в слухи о нашем посёлке. Словно ручейки, текли сплетни и слухи, но мне было это не важно – лишь интонации и эмоции говорящих радовали слух и приносили умиротворение. Мужи могли позволить себе по рюмочке крепкого напитка, пока жёны не видели, но те обычно всё замечали и строго журили их, как непослушных детей, и это вызывало во мне улыбку. Вскоре все садились за стол, горячее было подано, и первые тосты лились за встречу. Глотая обед под неторопливые разговоры, я слушала, как бабушкины подруги гордо говорили о своих детях и внуках.

Гости аппетитно почмокивали, что, несмотря на отсутствие голода, во мне уже разгорались волны желания вкусить тот чудесный пир. Я покидала свою комнату, и внимание окружающих мгновенно обращалось ко мне.

Если их скандал закончился «безобидным» ругательством, то это было хорошо, а вот если вспыхнет настоящая «бойня», всем пришлось бы спасаться бегством. Но до этого, слава Богу, не доходило. В общем оригинального жанра были мои бабушка с дедом, но всё равно любимые и неповторимые…– Вот ваша опора в старости, – произносили друзья деда и бабушки, добродушно оглазив меня, добавляя: – Не пойму, Лиза, на кого она похожа? – обычно спрашивала тётя Соня, рассматривая меня как диковинку. – Ясно, на деда! Такая же губошлёпка растёт! – с улыбкой отвечала бабушка, и действительно, нижняя губа у меня выделялась, словно бы унаследованная от деда. – Сама ты губошлёпка! – врывался в разговор дед. – Я нет! – парировала бабушка. – У меня губки маленькие, аккуратненькие. – Да будет тебе, Лиза, – усмиряла подругу тётя Тамара. Она была учительницей и не любила споры. Однако бабушка и дед могли выяснять отношения даже при гостях, не стесняясь.

Бабушкины подруги, накладывая в мою тарелку дымящиеся угощения, всегда одаривали меня похвалой, произнося: "Молодец, молодец…". Суть этих слов ускользала от моего понимания, но мне нравилось, когда меня так ласково подбадривали, хотя я и замирала от смущения. Необходимо заметить, что, возможно, бабушкины и дедушкины друзья стремились тоже воспитать внучку или внука, ведь их сердца, ощущали одиночество. Их дети и внуки жили вдали, в больших городах, оставляя этих людей наедине с их воспоминаниями и мечтами. Постепенно разговоры взрослых накрывали комнату, увлекая их в мир своих забот и мыслей, оставляя меня на обочине обсуждений, все еще наслаждающуюся согревающим теплом их доброты и вниманием, словно роскошным пледом. В этих мгновениях простого общения я находила свою радость, впитывая в себя их мудрость и заботу, обещая себе однажды стать той опорой, о которой они сулили.

Затем, когда все гости насыщались, начиналось самое весёлое: моя бабушка брала в руки балалайку, и её подруги всплывали в песнях частушек, переплетая мелодии с радостными смехами, в то время как мужчины поддерживали ритм, притопывая в унисон. Дядя Витя, виртуоз на гармони, задавал мелодии, под которые разворачивались танцы. Иногда разыгрывались целые сценки в нарядных костюмах, и я, завороженная, смотрела на эти увлекательные представления.

– Мы «снарядчики»! – провозглашала азартно бабушка, превращаясь в загадочное существо с накладными усами и носом, огромными очками, закрывающим половину лица. В её длинной, домотканой белой рубахе, украшенной изысканными узорами, сплелись яркие нити, а на шее весело побрякивали бесчисленные гирлянды бус. В руках она держала балалайку, с которой лихо извлекала мелодии, а рядом с нею стоял помощник в черном цилиндре, тоже с усами.

За столом друзья не могли сдержать смеха, заливаясь хохотом от абсурдного вида этих пришельцев и их весёлых шуток, сплетающих реальность и вымысел в единое полотно смеха. Их блестящие глаза излучали радость, а звук балалайки, его звенящий ритм, наполнял помещение невероятной атмосферой праздника, где каждый мог ощутить самое настоящее волшебство – простую, но трепетную радость в общении.

Когда я была совсем крохой, мне приносило величайшее удовольствие прятаться под столом и оттуда слушать происходящее, заодно разглядывать ноги собравшихся. Ряды мужских стоп в черных носках и женские ножки в телесных колготках сплетались в удивительный узор. Все эти конечности, различающиеся по размеру и форме пальцев, обрамленные нежной чулочной тканью, представлялись мне самостоятельными личностями, живущими своим тайным, неведомым миром под столом. Я порой не могла распознать, кому принадлежит та или иная нога. Взгляд мой метался, и я искала, хотела знать кто у какой семейной пары в доме хозяин, как когда-то научила меня бабушка. Она умела на раз-два определять, кто в доме главный. «Если первый палец больше другого, длиннее, значит, хозяин – мужчина», – произносила она, и в этой простой истине заключалась глубокая мудрость, независимо от того, к какой ступне принадлежали ноги – мужской или женской.

У тёти Сони первый палец был длиннее второго, что предвещало её главенство в семье, а вот дядя Витя – в его руках harmony. Он был высоким, худощавым и достаточно привлекательным мужчиной, а тётя Соня, его жена, выглядела как маленькая «колобушка», черноволосая и бойкая. Бродили осторожные слухи, что она старше дяди Вити, аж на целых семь лет! Это было так не обычно для советской семьи, чтобы женщина опережала мужа по возрасту, и потому все тактично умалчивали подобные темы. «Но разве не очевидно, что раз тётя Соня старше, значит, она и является главной?»-рассуждала я.

У тёти Тамары домом правил её муж – дядя Гена. Его первый палец был длиннее второго, а у Тамары – наоборот. Дядя Гена, с его габаритной фигурой, басом и крупными кудрями, выглядел как настоящий глава, а его жена, в сравнении с ним, была худосочной малышкой.

А вот мои дед и бабушка были примером гармонии – почти одинакового роста и сложения, с выразительными чертами лица. Дедов палец на ноге был огромным и длинным, в то время как у бабушки оба пальца были одинаковой длины.

– Бабушка, кто же в нашем доме главнее? – удивлялась я, не в силах ухватить смысл происходящего. У деда на большом пальце ноги первая фаланга казалась гигантской, в то время как у бабушки первый и второй пальцы были одинаковы. Как же узнать, кто является настоящим хозяином? Бабушка не отвечала прямо, и как-то подозрительно фыркала, что я пришла к выводу, что она считает себя титаном, на плечах которого держится быт, хозяйство и наш дом.

Дед же не любил заботиться о домашнем, полагая, что труда на его работе вполне достаточно, тем более он добытчик денег. Единственное, чем он с охотой занимался дома – это кормлением свиньи и приготовлением ей заварихи в «печке-прачке». И ещё по воскресеньям дед толок отваренную картошку для ватрушек, которые сам же и намазывал. Бабушка замешивала тесто, лепила пироги, а раскатанные лепешки доверяла деду, чтобы он щедро на них намазывал картошку и отправлял в печь. Он трудился над ватрушками с царственным вниманием, и они выходили ровными, гладкими и идеальными. С удовольствием он поглощал их с молоком, как и я. Обожала я и бабушкину стряпню – сладкие ватрушки, пироги с яйцом и капустой, но особенно большие рыбники, что она пекла на поминальные дни, когда мы ездили на кладбище к ушедшим. В каждую радуницу, после Пасхи, мы несли с собой корзины с едой, где обязательным атрибутом был мёд, крашеные яйца и свежий квас…

На тихих могилах родных, что мы обходили против часовой стрелки, останавливаясь у каждого креста, преклоняя головы трижды, словно в особом ритуале. Затем раскладывали провизию, начав с меда – словно причастие для душ усопших, после чего следовало яичко, а затем и все остальные дары, ели. Эти трапезы чаще всего устраивались у самых близких родственников, а у дальних мы оставляли лишь сладости – конфеты и печенье – и отправлялись дальше.

У бабушки из похороненных на кладбище был дед Григорий; отец её сгинул в тенях лагерей, будучи раскулачен. Были и тётки, сёстры, которых бабушка звала сестреницами, но у их могил мы не задерживались. Главная трапеза разворачивалась у прародителя – дедова отца, Емельяна. Он покоился в окружении родных: второй жены Анны и зятя Геннадия, мужа младшей дочери, Маруси. Мой прадед Емельян был связан узами брака дважды. Первой его супругой была Олья, и, по мнению моей бабушки, ее душу погубили его измены, загнавшие несчастную в могилу.

– Бедная Олья, бедная! Замордовали! Не от хорошей жизни ушла! – причитала бабушка, которая всегда считала только ее доброй из всей семьи деда.

Я с недоумением распахивала глаза и спрашивала: «А как это замордовали?»

– Как, как… Поднялась на чердак… и косой себя…

Я не могла представить, как можно покончить с собой на чердаке, косой, служившей для скашивания травы для скотины. Зачем же подниматься на чердак? Вопросов всегда возникало множество, но ответы оставались скрытыми. Бабушка говорила лишь то, что считала нужным. Загадочное прошлое оставляло лишь догадки и домыслы, как тень, витающую над нашей семьёй. Бабушка считала, что такой грех осмелиться взять на душу, можно только от великой безысходности. И теперь мы предки несём полную расплату на своих плечах…

На самом деле, долговязый Емельян привёз молодую черноволосую Олью из соседней деревни, и как ему удалось уговорить красавицу вступить с ним в брак, осталось загадкой. Говорили, что она была сиротой. У молодой пары родился Серапион, Михаил (мой дед), Павел и Анна. Михаилу исполнилось двенадцать, когда Олья, взяв на душу грех, покончила с собой. В деревне шептались, что Емельян погуливал и у него была зазноба, и потому мужик недолго горевал по своей жене – уже зимой в их доме хозяйничала Анна, прозванная от пасынка Култыковна. Михаил невзлюбил мачеху и отца, быстро забывшего родную мать. Ненавидя сводных братьев, он поджидал любую возможность, чтобы их поколотить, так как родители работали в колхозе с утра до вечера, оставляя малолеток на Михаила, из-за чего его учёба в школе прекратилась. Неизвестно, чем бы ещё закончилась судьба этой семьи, если бы не война. Михаил, едва достигнув семнадцати, ушёл на фронт с Серапионом, отправившись в учебный полк, где его научили обращению с оружием. Серапион попал на линию огня раньше Михаила, и затерялись они по огневому фронту, не зная, что их отец последовал их примеру.

В родную деревню Михаил вернулся в двадцать один год, после страшного ранения: нога его была ампутирована по самое колено. За мужество, проявленное на фронте, он был награждён орденами первой и второй степеней, и, словно заточённый меч, возвратился домой. Тем не менее, в семью отца, куда ещё не вернулся его родитель, он не потянулся. Жизнь с мачехой не манила, и, устроившись писарчуком в колхозной конторе, обосновался в скромной рабочей комнате, пока не встретил Елизавету. Хотя они и росли вместе, теперь она предстала перед ним в образе симпатичной молодой девицы на выданье. В её семье оставались лишь слабые плечи – мать, младшие брат Виталий и сестра Валентина. Лиза с матерью стали кормильцами, работая в колхозе, чтобы прокормить множество ртов… Михаил, находясь в круговороте чувств, принял решение и прямо сказал Елизавете: «Давай жить вместе!»

После войны карьера молодого, полного амбиций юноши стремительно взмывала к вершинам. Он устроился в колхозную контору писарчуком, и его изящный почерк открыл перед ним двери к курсам водителей в городе Арзамас. Вернувшись, Михаил быстро осознал, что за райпо будущее, и это начинание активно развивалось в районе. Первые шаги на новом пути он сделал, устроившись продавцом в деревенский магазин, где его смекалка не осталась незамеченной. Ему предложили переехать в райцентр, где он занял пост заведующего хозяйственным магазином. Вместе уже с супругой Елизаветой и двумя детьми – Альбиной и Валерием – он переехал в посёлок и получил заветное место. Моя мама появилась на свет много позже, когда мой дед уже стал уважаемым человеком в округе и занимал должность директора столовой, подтверждая, как стремление и трудолюбие способны изменить судьбу.

Когда моя мама училась в школе, её старшие брат и сестра поступили в техникумы. В то время, когда мама готовилась к выпускному балу, Альбина и Валерий уже завершили свои учёбы в СЮЗах и остались жить в своих городах, обзаведясь семьями.

5. ОЛЯ и НАТАША

Оля и Наташа – мои двоюродные сёстры, украинки. Каждое лето они приезжали к нам в гости, сопровождаемые родителями. Их отец, брат моей матери, был для меня дядей, а я – его племянницей.

Каждое лето, как по волшебству, распахивались ворота, и в нашу усадьбу заезжала машина с прицепом, полным спелых фруктов и овощей. На Украине все созревало раньше, и наши родственники щедро наполняли кузов, привозя дары с плодородных земель.

Из машины выходили родители и дети, а я с дедом и бабушкой встречала гостей с радостью. Объятия были полны счастья, и вскоре мы дружно приступали к разгрузке машины.

Бабушка готовила две уютные комнаты: одну для родителей, другую для детей. Когда вещи были разложены по полкам, вся семья собиралась на кухне, перебирая овощи и фрукты – что-то сразу же исчезало в наших ртах: абрикосы и персики. Бабушка со снохой обсуждали ужин, а дед с сыном углублялись в разговоры о политике, в то время как мы, дети, говорили на свои темы.

Я всегда испытывала смущение в компании своих сестер. Они были воплощением городской грации, а я оставалась скромной деревенской простушкой. Их красота сияла ярче солнца, и я чувствовала себя гадким утёнком, заблудившимся в их блеске. С Наташей я находила уют и тепло, но рядом с Ольгой, на пять лет старше, меня охватывал страх произнести даже слово. Она, уже погружённая в подростковые заботы, едва ли обращала внимание на свою испуганную сестричку. Ольга общалась с Наташей, смотря на неё свысока, а меня совершенно не замечала. Наши разговоры сводились к молчаливым недоразумениям; она не обращала на меня внимания, и я старалась не нарушать тишину, находясь рядом. Обычно, я подходила к ней в одном случае и, трепеща внутри, произносила: – Оля, тебя зовёт Таня! (Эта соседская девочка с косой до пояса, которая так нравилась Роману. Они с Ольгой были ровесницами и дружили) – Скажи ей, сейчас выйду, – спокойно отвечала Ольга, не взглянув на меня. Если бы она взглянула, я, вероятно, присела бы от неожиданности или грохнулась в обморок.

– Хорошо, – отвечала я и, радуясь, убегала прочь даже от такого снисхождения.

А вот с Наташкой мы общались, ровесницы всё же. Она без усталости тараторила, а я с удовольствием впитывала каждое её слово. Её дед, по-моему, любил её по -особенному, так как нежно называл Наталю или Наталкой. Ольгу же все звали просто Ольгой…

Наталка щебетала, и щебетала, порой я не успевала запомнить половину её рассказов, но завораживающий украинский говор уносил меня в мир, где она будто знала всё на свете. Вот что значит жить в городе, а не в деревне, размышляла я тогда, восхищаясь ею.

Ольгой гордились – она была умна, прекрасна, статна. Бабушка часто говорила, что напоминает нашу несчастную, загубленную прабабушку Олю, такую же красавицу… Но мне было обидно слышать это; отчего же я не унаследовала её черты, значит, я не красива?

– Да какая красота, ты совсем другая! – отмахивалась бабушка, не желая углубляться в детали. – Они чернявые, с жгучими глазами, а ты бледная, как поганка! – Это сравнение приводило меня в отчаяние.

– Ольга, конечно, и Таньку за пояс заткнёт, когда вырастет! – возвещала бабушка, и я поняла, что её критерии красоты измеряются чёрными волосами и такими же глазами. Те, кто выбивался из этого эталона, воспринимались как нечто неудачное. Но я никогда не хотела себе черные волосы, даже если это считалось идеалом. «Разве нет других стандартов красоты?» – удивлялась я, ведь соседка Таня с её голубыми глазами и пшеничными волосами казалась мне очень симпатичной.

– Блекло, блекло всё это, – повторяла бабушка, с презрением глядя на блондинок, – А тебя и ветром сдует, если так будешь есть! Это тоже говорилось не без умысла, бабушка постоянно пичкала меня едой, считая, что я очень худая и это тоже в её каноны красоты не вписывалось!

Наташка, хоть и была рослой и темноволосой девчонкой, однако не снискала славы красавицы. Её болтливость вызывала милое умиление у родных. «Вся в мать», – говорила бабушка, сетуя на невестку, что не давала слова сказать, когда они вместе готовили на кухне. Бабушка, утомленная её бесконечной речью, в глубине души не любила жену своего сына, тайно называя её «хохлушкой», считая, что Валерий достоин лучшего выбора. Особенно бабушку коробило, что у «хохлушки» не было высшего образования, и она работала нерегулярно, что, естественно, вызывало у моих родных отторжение.

– Сидит на его шее -то, такая торба – искренне горевала бабушка от того, что толстую Людмилу не прокормить её бедному сыну – И что в Москве не жилось, не работалось? Поехал в Хохляндию, эту необразованную нашёл…Мало что ли девок хороших в посёлке было?! Всё нос воротил, вот и доворотил… И рассказывала бабушка, как дядю Валеру, вернувшегося из армии, направили учиться в Тюмень, к его старшей сестре Альбине. Её супруг – юрист, посоветовал свояку выбрать аналогичное поприще. Дядя Валера успешно завершил учёбу и, по распределению, отправился в Москву. Однако, не дождавшись предписанного срока, он, не предупредив родителей, внезапно уехал на Украину. Валерий осел в Запорожье и устроился в милицию, в следственный отдел. Родители узнали о судьбоносных переменах, когда он позвонил им, чтобы пригласить на свадьбу. Приехать, увы, не успели, и бабушка долго печалилась, считая поступок единственного сына крайне некрасивым. Ещё горше стало ей, когда она узнала, что невестка младше Валеры на семь лет, и лишь недавно окончила школу, не имея специальности. – Наверняка её поймали за какое-то распутство, а этот простак и клюнул, – рассуждала бабушка, уверенная, что с такими неучеными девицами вряд ли встретишься в театре.

Тем не менее, как бы не было, а вся семья собиралась за круглым столом, где изысканные ароматы разносились от украинского борща, фаршированных перцев и жареных баклажанов с кабачками, все приготовленные руками «ненавистной» хохлушки. Бабушка должна была бы радоваться и отдыхать, наблюдая за трудами украинской хозяйки, но, нет, она не могла удержаться от контроля и подавала «ненужные» советы. Хохлушка пропускала их мимо ушей и продолжала говорить, готовя с энтузиазмом и накрывать ловко стол… Мне она нравилась. Я считала её красивой, и что с того, что она полная? Она была интересной и живой.

Много раз в их приезде мы отмечали день рождения хохлушки. Двенадцатого июля, в этот особенный день, она позволяла себе насладиться рюмкой водки под горячий украинский борщ, нежно целуя своего Валеру и, не умолкая, лила слова, как из ведра. Особенно остро шли политические дебаты – кто кого кормит, Украина Россию или наоборот. Хохлушка неизменно утверждала, что Украина – житница хлеба, что именно её зерно наполняет великое и могучее СССР, благодаря их щедрой земле.

– А на чьих землях-то это всё растёт?! – взрывался дед. – На исконно русских, поскольку вашей Украины до недавнего времени не существовало, возникла она по прихоти Ленина…

Валерий не вступал в споры, лишь неопределённо поддакивал, а бабушка грустно качала головой, когда он находил смелость защищать жену.

– Продал Родину хохлам, – подводила итог бабушка, когда они с дедом оставались наедине вечером, когда гости расходились спать по чуланам. Дед сердито молчал, но бабушка не унималась. Тогда дед, не выдержав, просил её заткнуться, она лишь усиливала натиск:

– Ты глянь, Михаил, на её ляжки! Со стула свешиваются! Это посмотри, как хорошо дома сидеть, не работать! Отожралась! И ещё тут нам втирать, что они нас кормят!

Мы, дети, на политические темы не говорили, нас интересовало другое Насытившись, покидали стол и уходили в комнату, часто чтобы не слышать этих громких политических перепалок. Оля всегда в какой-то момент от нас отрывалась и отправлялась гулять с Таней. А мы с Наташкой направлялись в её комнату, где она показывала мне фотографии и рассказывала о своих запорожских подружках…

Иногда мы навещали моих родителей. Их дом располагался на соседней улице, в многоквартирном здании на двадцать квартир, где проживали столь же многочисленные семьи. Моя мама трудилась на почте, по сменам, тогда как отец оставался в деревне, работая в колхозе. Они так и жили вдали друг от друга, и отсутствие взаимной близости не причиняло им страданий. Наверное…

Мой отец не пользовался симпатией ни у кого из родни. Если бабушка не переваривала хохлушку, то дед был снисходителен к ней и не вмешивался в их женские стычки. Отца же не любили ни бабушка, ни дед, и эта неприязнь, словно заразу, передали остальным родственникам. Я даже сама испытывала к нему холодок, чувствуя неловкость, когда он был дома.

У моей мамы мы играли в домики, и она разрешала нам возводить баррикады из её книг. Эти книги всегда вызывали в нас бурный интерес: сначала как великолепный интерьер для наших кукольных домов, а затем мы читали их названия и гадали, насколько увлекательными они окажутся.

Мама всегда готовила небольшие подарки для племянниц. В последний раз это было душистое мыло, аромат которого долго сохранялся на руках. Наташке оно очень понравилось, и я до сих пор помню её восторг.

В какой-то момент я осознала, что завидую своим благополучным сёстрам. Тёмная тень зависти заколебалась в моей душе, но ненадолго. Я не желала её культивировать, и она, вскоре улеглась в далёкий чуланчик. Хотя иногда всё же мелькала мысль: «Почему я родилась не у хохлушки и Валеры?» Однако затем я понимала, что люблю маму и не могла родиться у других родителей. С отцом, конечно, мне не повезло, но это было терпимо. Я успокаивалась. Но любви родителей мне явно не хватало, это точно.

Помню, как в раннем детстве, когда я была ещё крошечным созданием, к нам в гости являлся дядя Валера, без своей украинской семьи. С легкостью он играл со мной, сидя напротив и перебрасывая мяч – то мне, то себе. Ничего не значащая игра, но в памяти она осталась на всю жизнь. Никто из взрослых не уделял мне столько времени, кроме прабабушки Тани. Я также беззаветно хранила в сердце волшебные сказки, которые мне читала мама. Она усаживалась на диван, а я, прижавшись к её плечу, заглядывала в книгу, пытаясь разглядеть картинки, хотя чаще всего их не было. Книга была толстой, наполненной мелкими, непонятными буквами, которые мне ещё не удавалось прочитать. Но в воображении я с лёгкостью создавала образы принцев и принцесс, что искали счастье на страницах сказок. Одной из этих сказочных героинь, конечно, была я, представляя себя прекрасной, вызывающей восхищение не только у своего будущего жениха-царевича. А журналы «Мурзилка» и «Весёлые Картинки», которые мама выписывала по почте, очаровывали меня своим множеством картинок и малым количеством слов.

Игрушек, конечно, мне доставали, хоть и с трудом. В те времена обладание двумя куклами, размером с меня саму, казалось настоящей роскошью. Одна из них – блондинка – была привезена из Украины, а шатенка, стала подарком от тёти Ани из Нижнего Тагила. Среди моих сокровищ числились Чебурашка, Крокодил Гена, Олимпийский Мишка и пара пупсов, которые появились позже. Один из них мне подарила Наташка – это был крошечный пупс, дитя Барби. Помните, как были популярны эти куклы? На Барби завершилось наше детство, и с тем ушла пора беззаботных игр.

6. Ссора длинною в жизнь

Это был последний приезд украинской семьи. Я закончила девятый класс. Приехала Наташка со своими родителями. Ольга осталась в Запорожье, погружённая в подготовку к институту, ей не до разъездов было. Или, может быть, ей просто не хотелось ехать в нашу «дырищу». Ведь оставаться одной дома – это настоящий кайф…

Когда я увидела Наталю, я чуть не подавилась слюной. Передо мной стояла высокая и красивая девица – кровь с молоком. (Гости не были здесь два года.) О… Боже, а я-то худосочна и бледная поганка в общем! Сразу поняла, что не стоит выходить с сестрой никуда, каков будет контраст! Сейчас это кажется забавным, а тогда зависть просто заполнила меня. Я не хотела общаться: то убегала в школу (к счастью, были отработки в трудовом лагере), то уходила к маме, и не брала её с собой. Вела себя ужасно. А Наталю и не пыталась расспрашивать о причинах моего поведения. Может быть, ей тоже не хотелось общаться с такой замухрыщищей? Она быстро нашла подруг и стала гулять с ними, оставляя меня наедине с обидой, которую старалась скрыть. Я показывала полное безразличие, хотя в душе страдала. К тому же со своими новыми подругами она умудрилась сходить на дискотеку, на которой я не была ещё ни разу. Мне такие вольности со стороны деда и бабушки не позволялись вплоть до десятого класса, но о том речь позже.

Закончилась эта родственная эпопея тем, что все разругались на долгие – долгие годы… Конфликт, который мы скрывали, созревал в недрах душ и, наконец, словно вулкан, извергся, расплескивая брызги эмоций на всех вокруг. А стоило ли накапливать в себе гнев и недовольство? Разве не проще решать насущные проблемы мгновенно? Видимо, нет. Не зря мы обладаем даром речи, чтобы порой молчать. А когда эмоции берут верх, мы начинаем говорить, не зная, как остановить бессмысленный поток оскорблений… Это омерзительно. Как огонь, неугасимо разгорающийся из искры, ссоры пожирают душевное равновесие, превращая близость в раздор. Мы могли бы найти исцеление в откровенном диалоге, но вместо этого стена недовольства возвышается, оставляя лишь горькие воспоминания о том, что было. О, как бы мы желали вернуть время назад, изменить ход событий, научиться отпускать обиды и прощать…

Тот день был обыденным, летним; для украинцев – очередной день в гостях, для русских – очередной момент с гостями. Завтрак и обед протекали уже без острых обсуждений политики, но каждый всё равно оставался при своем мнении. Бабушка вновь горевала внутри себя, что её сын «продал» Россию. Это выражалось в том, что во время политических дебатов Валера выбирал сторону хохлушки или молчал, что болезненно задевало бабушку. Мне казалось, я ощущала всю горечь, скрытую в её душе. Но она сидела безмолвно, опершись подбородком на руку. Дед с удовольствием поглощал борщ. Валера ел неспешно, уже привыкший к калорийной украинской кухне, смакуя каждую ложку. Наташка тоже ела с аппетитом, ведь её прекрасному телу была необходима еда. А вот мне, худой, требовалось совсем немного… Это не всем нравилось, и на меня часто накидывались с упреками за недостаток пищи. Я не воспринимала критику и старалась незаметно покинуть стол, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.

Начало конца настало в обед, когда хохлушка, объявила, что они отправляются к друзьям стиркой белья заниматься. Поясняю: эти друзья, семья Смирновых – Соня и Валера. Валера, друг моего дядьки с самых ранних лет, прошел с ним все ступени жизни – от школьных до институтских будней, только жил в России и работал в военкомате. Несмотря на это друзья связь поддерживали, познакомили своих жён друг с другом и стали уже дружить семьями. Каждая встреча друзей происходила на малой родине, они брали отпуска в одно и тоже время и обязательно встречались.

Однако бабушка всегда представляла отпуск своего единственного сына иначе. Она хотела, чтобы её сын никуда не ходил, был рядом с ней, ведь за два года разлуки, стосковалась… Но почему, о почему, она не могла ему это просто сказать? «Валерий, милый, родной, я по тебе так соскучилась! Пожалуйста, не уходи никуда! Поговори с нами!» – эти слова, полные любви и надежды, должны были быть озвучены, но что удерживало её? Разве мог бы Валерий, отвергнуть материнские мольбы? Вряд ли… Но как же он не мог понять, остроты её страданий? А Валерий – сыночек любимый, мог бы быть проницательнее…