Безликий

В конце судебного разбирательства мне предоставили слово. Я встал перед людьми, в лицах которых я видел осуждение, ненависть и злобу ко мне, и, не надеясь на их понимание, сказал: «Любовь – это не термин. Невозможно такое чувство, как любовь насильственно подогнать под какое-либо понятие. У всех вас любовь, после того, что случилось с Эви – это идти до конца… сражаться до последнего… переносить все тяготы жизни вместе… это долг перед любимым быть с ним вне зависимости от обстоятельств… Но, вы забываете, что любовь настолько многогранна, что все ваши представления о ней всего лишь крупинка, всего лишь малая часть от той любви, которую я чувствую…». Мне не дали договорить, потому что поднялся шум, и последовала волна оскорблений в мой адрес… Мама Эви тогда крикнула мне через весь зал суда: «Если для тебя это любовь, то ты настоящий подонок». Судья, с трудом успокоив присутствующих, спешно объявил приговор, и меня вывели из зала суда.

Александр замолчал. Он говорил спокойно, но ощущал внутреннее волнение, которое растекалось по всему телу и оседало где-то в области груди. Ему снова пришлось воссоздать в память ужасные моменты тех дней, в которых страдала его бедная Эви. Впрочем, не проходило ни дня, чтобы он мысленно не возвращался в ту больничную палату, наполненную болью и страданием, в ту холодную зиму, которая сопровождала его по этапу к месту заключения, и в тот момент, когда он ввел укол смерти и освободил Эвелину от жизни, которую она не должна была проживать.

– Олег, вы можете ничего мне не говорить. – Сказал Александр, заметив, что его попутчик ощущает неловкость и не может в огромном количестве слов, вертящихся у него на языке, подобрать те, которые были бы уместны в сложившейся ситуации.

– Нет. Ответил он резко. – У меня есть один вопрос… – Олег помолчал и продолжил. – Если бы сейчас вас с вашим нынешним мировосприятием вернуть в прошлое и поместить в такую же ситуацию, которая произошла с Эвелиной, вы бы поступили также? Вы бы убили ее снова?

– Во-первых, это было не убийство. – Холодно начал Александр. – С точки зрения закона – да, убийство, но с точки зрения морали и человечности – это было избавление и освобождение. И да – я бы поступил также.

– И вас совершенно не волнует закон?! Вас бы снова посадили в тюрьму, и вы бы вновь потеряли столько самых лучших лет своей жизни! – Воскликнул Олег.

– Разве это главное? Любовь намного выше того, что происходит на земле. Целью наказания в соответствии с законом является обретение справедливости, нахождение равновесия и баланса на чаше весов правосудия. В итоге, что дали мне эти семь лет? Ничего. Наказание не сделало меня лучше для того общества, в котором я живу, потому что я бы снова поступил также, если бы мне только предоставили выбор. Наша любовь стоила этого.

– Я все-таки не понимаю, почему вы сделали это?! Она бы все равно умерла: итог был бы один. Разница заключалась лишь во времени. И было неразумно совершать убийство, заведомо зная, что оно повлечет за собой тюремное заключение. Ваши лучшие годы прошли в заточении! – Сказал Олег.

– Именно, все дело было во времени. Вы даже себе представить не можете насколько Эви любила жизнь. Она была как луч солнца, как наступившая весна после длительных холодов. Ее жизнь была наполнена постоянным движением и познанием нового, Эви не могла остановиться, она была неудержима и от этого получала истинное наслаждение. Казалось, ее любви могло хватить на весь наш необъятный мир. А потом ее жизнь в один день превратилась в постоянное ощущение боли, страдания и заточения в палате больницы. Я знаю, что такой жизни она ни за что не захотела бы, и, если бы у нее была возможность, то на моем бы месте она сделала то же самое. Это звучит очень цинично и самоуверенно, но я знал Эви как никто другой. Она была смелым и отважным человеком. Она хотела получать от жизни счастье и радость. Ничего другого для нее не существовало. – Ответил спокойно Александр и после паузы добавил. – Я не думал о последствиях, я думал только о том, как бы помочь моей бедной Эви.

– По-вашему это смело? По-вашему то, что вы сделали это смело?! – Громко крикнул Олег, от чего его лицо покраснело.

– Да. Это смелый поступок.

– Ни капли он не смелый. Это поступок труса, поступок… – Олег на секунду замялся, подбирая нужное слово.

– …подонка. – Помог ему Александр, улыбаясь.

– Да, именно! Для вас это был самый легкий путь. Вы просто устали от лишних хлопот и боялись тех трудностей, которые вам предстояло преодолеть!

– Нет, вы меня не понимаете, но спорить с вами я не буду. – Спокойно проговорил Александр. – Но скажу, что жить счастливой и радостной жизнью – это не трусость, трусость – ничего не делать, чтобы обрести счастье и избавиться от той жизни, которая преподносит только боль и страдание.

Олег ничего не смог ответить, но было заметно, что ему хотелось что-то сказать, доказать свою правду, но он лишь раздраженно встал и вышел из купе. Александр равнодушно пожал плечами, вытянул ноги на кровати, накрылся одеялом и тут же провалился в глубокий сон. На следующее утро он сошел с поезда со своей небольшой сумкой во время трехминутной остановки в глухой деревне, покошенные и низкие дома которой смутно виднелись на горизонте.

«Здесь мне и место» – подумал он.

Цена правды

1

Главной чертой характера Ивана – до определенного момента – была простота; его внешний вид с ног до головы сообщал всякому, кто встречался с ним на пути, о тихой доброте, которая в особенности проявлялась в больших и печальных голубых глаз. Скромный образ Ивана составляли широкие, черные брюки, на которых когда-то были проглажены стрелки, бежевая матерчатая фуфайка, мешком висевшая на его добротных плечах, похожая на крестьянский кафтан и старые, поношенные ботинки с тупыми носами. Впрочем его простота была необычайна. Иван не догадывался, насколько его простота может показаться непростой и даже, более того, в высшей степени «…странной…» как думали о нем непонимающие его люди, если на его простоту взглянет человек другого рода, то есть человек, которого Иван ранее никогда не видел и, следовательно, ничего знать о нем не мог. До встречи с этими новыми людьми Ивану еще нужно было порядком пройти пешком, пересечь густой лес, которого он никогда не знал и не видел, и, наконец, войти в небольшой город Р., в котором он никогда не был, но примерно слышал (хотя это, скорее всего, проделки фантазии и воображения), что «…в нем все так же, как и везде». Но до свершения будущих событий, которые начнутся с того, что Иван не без волнения ступит в город Р., нужно набраться терпения еще на несколько дней; если бы кто-то сказал Ивану, какие открытия его ждут впереди, то он бы, конечно, не поверил, но его неверие не оберегло бы Ивана от различного рода размышлений и беспокойств; и на то были основательные причины.

Родился и вырос Иван в селение А., которое мало чем отличалось от тысячи других селений (за исключением одной весьма специфичной особенности, заключенной в строгом императиве), которые располагалась на поверхности земли. В них жили те же люди, которые имели приблизительно те же проблемы, то же счастье и то же горе, которые преследовали каждого из жителей подобных мест. Иван вырос крепким и сильным юношей. Он был высок и мускулист; с его природными данными, которым наделил его Творец, Иван мог бы зажить очень славно в своем селении, если бы смог использовать свои преимущества в корыстных, – то же эгоистичных (без тени упрека и негативизма) – целях. Но за могучим сложением тела и внутренней силой скрывалась человек добрый, который по своей природе (не физической), но духовной, никогда и мысли не смог бы допустить о том, чтобы сделать кому-то плохо или использовать слабость другого человека для собственной выгоды. Сам того не понимая, слабость Иван почитал за нечто добродетельное в человеке и уважал угнетенных и обделенных людей селения А., к которым он и сам по своему мнению относился.

Жил Иван спокойно и беззаботно двадцать один год. К учебе у него никогда не было большого рвения. Иван был лишен таланта понимания естественных и гуманитарных наук, в чем он искренне признавался своим учителям, которые в ответ снисходительно качали головами и говорили, что их задача научить его необходимому минимуму знаний, так как этого требует закон и их нравственный долг. Иван не перечил своим наставникам и усердно пытался понять далекие от его разумения науки. По причине своей ученической неполноценности Иван часто выносил насмешки и слышал правду о своей скудоумности и «тупости» от одноклассников. Иван никогда не обижался и не гневался на своих приятелей и друзей и тем более, никогда не вступал с ними в продолжительные ссоры, потому у него и не было серьезных злопыхателей и врагов. И его никто не почитал за врага, поскольку такого человека как Иван невозможно было приравнять к врагу, а, если и возможно, то только путем унижения своего достоинства и гордости (что было, конечно непозволительно). Большинство своих ровесников Иван раздражал: немногие были способны примириться с его добродушием, с которым он выносил злостные и обидные шутки.

В селение А., в отличие от всех других поселений, существовало одно непререкаемое правило, которое множество лет назад от привычки переросло в традицию и от традиции перешло в устоявшийся закон; заключалось оно в том, что «… каждый от малого человека до большого человека, не зависимо от состояния здоровья, жизненного положения и его полезности обществу, обязан беспрекословно говорить исключительно правду и ничего помимо правды, потому что правда составляет основу жизни селения А.. Нарушив правду, (то есть, допустив ложь), человек нарушит основополагающий принцип жизни других славных людей». Этот закон исполнялся абсолютно всеми жителями селения А. в отличие от других различных законов, которые имели распространенное свойство нарушаться и не исполняться. Нарушитель приступал закон с ясным осознанием того, что рано или поздно будет пойман по той причине, что он может нарушить любой закон, кроме закона правды. Всякий, кто пренебрегал установленными правилами, обрекал себя на осуждение, так как в определенный момент он будет вынужден сказать правду о своем проступке.

Жители селения А. были такими же людьми, как и везде, за исключением того, что они со спокойной душой говорили друг другу правду. В их сознании не существовало целостного понятия, как ложь, – солгать, чтобы не обидеть или преувеличить, или преуменьшить свое оценочное суждение, чтобы угодить человеку; они понимали, что обязаны сказать то, что они думают и выдать это за единственную правду и правду, которая не может быть поставлена под сомнение. Если говорить правду, вошло у жителей селения А. в обыкновенную привычку и постоянных обиход, то принимать ее они так и не научились. Немногие могли воспринимать правду спокойно и легко, и немногие были лишены ревностного и обидчивого чувства после того, как слышали правду (в которой, к слову, они сомневаться никак не могли). Обычно люди в селении А., услышав правду, с которой они не могли (по определению закона) не согласиться, но которая их не устраивала, начинали говорить свою правду в ответ с той целью, чтобы восстановить равновесие. Зачастую случались продолжительные ссоры и разборки, в которых устанавливалась приблизительная истинность посредством правды; впрочем, истинности достичь никогда не получалось, но озлобленные правдой люди все-таки старались (но без особого рвения) измениться к лучшему.

Однако, были люди, принимавшие правду легко и беззаботно, и таких было единицы. Среди немногих прочих, к таким людям относился Иван. Многие не могли понять, как ему удается воспринимать правду, которая зачастую обличала личные недостатки и пороки, – воспринять ее без злости и страстного желания сказать свою правду в ответ – правду еще более обличающую и принижающую. Иван слушал чужую правду и в редкие дни тихо, чтобы его никто не услышал, отвечал: «Видимо, так и есть, раз уж ты так думаешь. Не всем нам суждено соответствовать идеалам и представлениям других людей». И на этих словах все заканчивалось: терялся предмет дальнейшего разговора, и наступало напряженное молчание. То ли природа такая была у Ивана, то ли воспитание (скорее первое, чем второе), то ли в нем было нечто необъяснимое, данное свыше, что позволяло ему реагировать на правду таким образом, чтобы истцы чувствовали неловкость и смятение в душах после сказанных слов. Это необъяснимое делало из Ивана человека вроде бы и жалкого, вроде бы и мягкотелого и бесхарактерного, но всегда превозносило его над обличающими его людьми, хотя он сам к этому никогда не стремился. Как раз последнее и делало Ивана «лучше» многих остальных, желавших быть выше, сильнее, умнее, правдивее других, но со своей одержимой страстью они оставались в болоте, в которое опускала их правда. Иван же словно воспарял надо всеми и был лишен каких-либо моральных ограничений. Но при всех своих достоинствах он был изгоем и одиночкой; разновидность его истории, внешне, довольно проста; это история, которую можно встретить в каждом небольшом социальном обществе, где кто-то один оказывается не таким как все и не без иронии прозывается «белой вороной». Но внутренние содержание его истории нельзя отнести к категории обыденной, хотя бы только потому, что он родился и вырос в обществе, где всегда говорят правду и ничего помимо правды. Как раз последнее наделяет каждое внешнее проявление чувства, мысли или желания особой сущностью, которая тщательно скрывается от обычной (вне селения А.) точки воззрения.

За те двадцать один год, которые прожил Иван в селении А., он почти никогда не задавался вопросами, относящиеся к области философских изысков. Существовал главный и основополагающий вопрос, над которым рассуждали все, кому не лень и кто имел способность рассуждать, и вопрос этот был о правде. Иван никогда не думал о правде так, что можно было сказать, что он до чего-то додумался и пришел к открытию или глубокому понимаю вещей. Для него правда была просто правдой, о которой рассуждать было не нужно, поскольку сказано, что главное – это говорить правду и ничего помимо правды и не сомневаться в том, что правда – это правда. Он не множил сущность и первооснову, тогда, как многие деятели, почитавшие себя за мыслителей, слыли настоящими извращенцами терминов и понятий в рамках устоявшейся доктрины правды. Иван был далек от таких людей и не потому, что он считал их философию неверной или дурной, а только потому, что видел в правде очень простую и банальную суть, о которой больше чем «…это просто правда…» сказать ничего нельзя. Так он и жил двадцать один год и жил, как настоящий мудрец (или как истинный дурак?) и человек, который при всей своей доброте и смиренности, находился надо всеми людьми, окружавшие его и старавшиеся вывести его из блаженного состояния, которое можно было бы назвать состоянием созерцательной безучастности. Иван жил так, будто понял то, чего никто понять был не в силах, и будто его понимание было твердо и несокрушимо. Но Создатель, о котором Иван никогда не слышал и не знал, наделив его хорошими качествами характера, и спросил с него намного больше, чем с тех, кому он преподнес дурные и алчные темпераменты. И спроси Он его в обычный, погожий, немного ветреный и весенний день, и спросил Он у него так, что изменил Ивана совершенно. С этого и начинается его история.

Каждый в селении А. знал, что самым ужасным преступлением является сомнение в том, что правда – это и есть правда. Сомнение, сопровождаемые противоречиями и инакомыслием, было не прощаемым деяниям, за которое житель должен был нести наказание в виде изгнания из селения. Изгоняли всякого преступника правды, потому что сомнение одного подрывало традиционные устои селения А., основа которых зиждилась на единстве правды. Того, кто начинает придаваться сомнениям, узнавали в считанные часы, если не в считанные минуты. Этот человек, хоть и сомневался, но не мог утаить и скрыть свое преступление, потому что правда для него в любом случае оставалась высшим законом – высшим законом, как многолетняя привычка, а сила привычки – вещь упрямая. О своих сомнениях этот человек сообщал, как только предоставлялась такая возможность, поэтому преступления, связанные с сомнениями в правде, раскрывались довольно быстро и без особых трудностей. Таким образом, Иван проснулся одним утром с той мыслью, что не всякая правда может быть правдой. Ужасная мысль сомнения была продиктована отчетливо и ясно, что сомневаться в появившемся сомнении было невозможно. Иван проснулся и понял, что услышал правду о том, правда в селении А. может оказаться неправдой. Он испугался; мысль сомнения была прозрением, которая в считанные секунды делало его ближайшее будущее непредсказуемым и пугающим, хотя и вполне закономерным. Каждый в селении А. знал процедуру изгнания сомневающегося (уроки правды не проходили напрасно) и каждый знал, что нужно делать, чтобы изгнание прошло в кротчайшие сроки и без отягчающих последствий. Страх был тем обстоятельством, которое ухудшало положение сомневающегося: страх заставлял скрываться, прятаться, избегать всякого общения; преступник становился латентным, подозрительным, мучимым страстью рассказать всем о своем прозрении, но стойко молчал до тех пор, пока кто-то не обнаруживал в его поведении признаки сомневающегося.

Иван принял душ, почистил зубы, расчесал волосы и признался себе, что он сомневающийся. Признание прошло безболезненно: только сердце несколько раз подпрыгнуло в груди и появилось притупленное чувство тревоги. «Какая ирония судьбы. – Думал Иван. – Обычно сомневающимися становятся те, кто больше всех отдавал себя спорам и длинным рассуждениям о правде. – Иван помнил уроки, посвященные истории правды и тот раздел, в котором уделялось внимание инакомыслящим, сомневающимся. – Для меня никогда не стояло такого вопроса, но, проснувшись, я не могу думать о правде так, как я думал раньше. Все изменилось в одночасье. Никогда не предугадаешь, что тебя ждет. – Сказал он своему отражению в зеркале и постарался выдавить из себя улыбку».

Селение А. отличалось от других селений и городов еще и тем, что у его жителей отсутствовало понимание вины. Они, конечно, знали это слово и догадывались о том, что оно обозначает, но никто никогда не мог сказать, что он почувствовал вину. Местные мудрецы и ученые люди делали заключения, что в их понимании отсутствует определение вины, потому что они всегда говорили исключительную правду и не знали ничего помимо правды, то есть они не знали прародителя вины – умышленную ложь или подавленную сознанием правду. В селении А. часто говорили: «Не познавай лжи, не познаешь и вины»; среди прочего, местные жители, оставаясь с собой наедине, обретали покой и смирение и в тех случаях, когда в их жизни случалось нечто плохое, преступное и из ряда вон выходящее. Отсутствие вины заменял им здравый рассудок и вера в правду. Они говорили себе примерно следующее: «Для чего мне беспокоиться и тревожиться о том, что уже свершилось, если правда в любом случае будет выявлена? Зачем мне чувствовать то, что не принесет мне никакой пользы: ведь в чувстве вины нет никакой правды». Именно такими словами подбадривал себя Иван, когда вышел из своей скромной квартиры на улицу. Наступил выходной день, и можно было бы на законных основаниях остаться дома и подумать о многом: например, о том, во что превратилась для Ивана новая правда, как ему жить с ней дальше и что ему теперь делать. Остаться дома было бы целесообразнее и практичнее, чем выходить к людям: среди людей невозможно удержать правду, а среди четырех стен, капающего крана и тиканья часов отсутствует внешний раздражитель. Иван осознавал, что выходя на улицу тем днем ранней весны, он обрекал себя на изгнание; его выход приравнивался к тому, что он сам себе вынес приговор до того, как о наказании сообщит ему судья. Он думал о том, что можно было бы оставаться дома как можно дольше и постараться за это время побороть появившееся сомнение в том, что единственная правда, которая было ему знакома, может являться неправдой, то есть ложью. Но что-то внутри подсказывало Ивану, что ничто не сможет переубедить его, поскольку его сомнение было прозрением, яркой и огненной вспышкой на темном небосводе, которая осветила собой все то, что оставалось невидимым до этого мгновения. Иван быстрыми шагами семенил по тротуару и с волнением пытался пробудить то сильнейшее чувство, обуявшее его сегодняшним утром; но все было тщетно. Тревожное состояние и смятение души не позволяло ему воскресить то озарение и то чувство совершенной понятности жизни и понятности величия правды, которыми Иван был переисполнен еще несколько часов назад. То чувство было ни с чем несравнимо; и то чувство породило глубочайшее желание познания. Отныне познание новой правды, познание всего того необъяснимого, что Иван косвенно узрел в те мгновения, когда осветилась тьма, стало для него смыслом жизни, которого раньше у него не было, и о котором ранее он не задумывался. В селение А. рассуждать о смысле жизни считалось дурным тоном; тот, кто ищет смысл жизни – человек праздный и витающий в облаках, человек, у которого нет реального понимания жизни и трезвого на нее взгляда. Рассуждение о смысле бытия было сравнимо с детскими рассуждениями о том, сколько песчинок может уместиться на берегу моря или о том, сколько весит пятая часть жирафа, если десять чаек улетели под землей на Эверест, а в это время слон сорвал хоботом банан. Именно такими издевательскими аналогиями оперировали моралисты и учителя нравственности селения А., когда видели (преимущественно в подростках) желание познать смысл всего сущего и смысл своего существования. Короче говоря, вопрос о смысле жизни в селении был вопросом давно решенным. Немногим хватало смелости задать себе этот вопрос впервые или вновь, поскольку рассуждение о смысле жизни неизменно приводило к новому взгляду на понятие правды; верно и обратное утверждение: новая правда приводила к обретению смысла жизни, и смысла в глубокой тяге к познанию.

Полчаса Иван бесцельно слонялся по селению. Его поведение начало привлекать местных жителей; некоторые любопытствующие взоры начали хмуриться и догадываться в чем обстоит дело. Максимум через час Иван был бы доставлен в полицейский орган для формального допроса и, конечно, ему сразу же был бы представлен вывод суда (минуя все положенные стадии судопроизводства), который провозгласил бы его сомневающимся. (До сих пор ведутся многочисленные дебаты по поводу формулировок решения суда в селении А.: по общим правилам принято выносить обвинение – обвинительное заключение или обвинительный акт, но в селение А. не существовало такого чувства как чувства вины, поэтому судебное решение в этом месте называлось выводом). Далее в течение двух-трех дней состоялся бы суд, и Ивана бы судили по всей строгости закона и праведности. Но взоры небезосновательно мнительных людей не успели донести свои тела до полиции или суда, чтобы сообщить о странном поведении Ивана, содержащие признаки преступления против правды. Их опередил сам сомневающийся; Иван был в беспокойстве; он метался по всему селению в поисках чего-то важного, куда его направлял внутренний инстинкт. Пьяного ноги несут домой, также и Ивана – сомневающегося, ноги принесли в суд.

Судью он застал у себя в кабинете за вторым завтраком: чашка кофе, на плоском блюдце аккуратно лежало несколько бутербродов с сыром и ветчиной, взгляд судьи мечтательно, но строго высматривал что-то в окне. Кабинет Эраста Арнольдовича был открыт круглые сутки и к нему мог зайти любой, кто пожелает, но исключительно с целью практической: донос, явка с повинной, сообщение о возможном преступлении. Местный судья работал на износ: это и неудивительно ведь в селении А. штат органа полиции состоял из участкового, одного оперативного работника и следователя. В обществе, где все говорят правду, раскрываемость преступлений приравнивается к ста процентам, и работа правоохранительных органов сводится к минимуму. Основные полномочия по совершенным преступлениям берет на себя судья, и в его главную задачу входит вынесение своего вывода; институт доказывания в селении А. был упразднен множество лет назад, когда впервые был принят высший закон о единой правде, поэтому не было никаких оснований доказывать и объяснять тонкости и точности совершенного преступления. Эраст Арнольдович был наделен силой высшей правды, и его компетентность в вопросах соблюдения справедливости правосудия никем не могла быть оспорена (никто не сомневался, что судья, вынося вывод, говорит исключительную правду и, следовательно, сам предмет возможного оспаривания отпадал как атавизм).

Эраст Арнольдович отпил глоток кофе и внимательно обвел взглядом Ивана, который в нерешительности застыл в проходе. Из репродуктора тихо струилась классическая музыка.

– Здравствуй. – Сказал судья. – С чем пожаловал? Твой вид говорит о крайней озабоченности и беспокойстве.

– Я хочу донести о совершенном преступлении.

– Очень славно. На кого? Что за злодеяние свершилось в нашем селении?

– Проснувшись сегодня с утра, я посмел предаться сомнению. Я сомневающийся, и я хочу донести на самого себя.

Эраст Арнольдович поперхнулся кофе и подпрыгнул на месте: блюдце с бутербродами упало на пол. Раздалось звучание разбитого фарфора. Его взгляд в одну секунду выразил возмущение и негодование; но судья поспешил взять себя в руки.

– Кто-нибудь еще знает об этом? – Строго спросил он.

– Не думаю, но прежде чем придти к вам я около часа слонялся по селению. Могли и заподозрить.

– От чего же ты сразу не пришел! – Вскрикнул Эраст Арнольдович; на его лице читалась озабоченность, но, не дав ответить Ивану, он вскочил и подбежал к окну. – Так, так, вроде бы никто не подсматривает и не подслушивает, значит – пока что еще не догадались. Ох! Только бы не догадались.

Эраст Арнольдович был одним из самых главных и почитаемых моралистов в селении А.. Он всей душой волновался за нравственное воспитание и целомудренность местных жителей, и известие о том, что появился тот, кто сомневается, расстроило его в высшей степени. Много лет прошло с тех пор, как судья видел перед собой человека сомневающегося; в его памяти воскресли события того сложного и долгого процесса, который оставил неизгладимый отпечаток на всех жителях селения А.. Тот человек был не только сомневающимся, но он был и проповедником своего сомнения, он был бунтарем и был агитатором – человеком, как он говорил: «…который прозрел, чтобы увидеть правду о правде…». Тот сомневающийся желал одного: он желал свое озарение донести до каждого человека. Эрасту Арнольдовичу понадобилось немало усилий и средств, чтобы ускорить судебный процесс и в наикротчайшие сроки вынести вывод, в соответствии с которым, сомневающийся был изгнан из селения А.. Изгнание считалось высшей мерой наказания, поскольку ходили разные ужасные истории, которые рьяно поддерживали местные моралисты и учителя нравственности, о том, что за территорией селения царит абсолютная ложь. Подобные страшилки начинают рассказывать с раннего детства, и каждый житель больше всего боялся изгнания – изгнания в то место, где обитает ложь. Неизведанное и непонятное было намного страшнее ментальных пыток и умственных заключений, к которым прибегали в селении А. как к мере наказаний; неизведанное, которое находилось за пределами селения А., было страшнее всех существующих мер, которыми пользовался судья для восстановления справедливости. После окончания того трудного процесса над сомневающимся, Эрасту Арнольдовичу пришлось приложить немало усилий, чтобы искоренить крохотные початки сомнений – почти невидимые и неосознанные, которые появлялись у жителей, которые слышали речи оскопляющие единственную правду. И, вот, спустя долгие годы к нему в кабинет входит человек, который признал себя сомневающимся. Судья, увидев его, подумал, что Иван начнет кричать о своем озарении, будет всеми способами пытаться донести до людей свое открытие, но ничего из этого тот не предпринимал: он лишь неуверенно и сконфуженно стоял в дверях.

– У меня есть предложение. – Сказал Иван, наблюдая за беспокойством судьи.

– Какое? Какое предложение? Тебя судить нужно. Но как тебя судить… Ох, – вздохнул он, – ведь все узнают о том, что появился новый сомневающийся. Ты внесешь раздор и разлад в общество; мне вновь придется принимать усилия, и усилия в высшей степени трудоемкие, чтобы восстановить равновесие в умах людей!

– Я сам уйду. Не нужно суда. Я уйду, а вы, Эраст Арнольдович, скажите, что я утонул или потерялся.

– Как я это скажу? Как ты смеешь мне такое предлагать?! Ведь это будет противоречить единственной правде! Кому как не тебе знать, что это невозможно!

– Почему невозможно? Взвесьте сами: на одной чаще весов – благополучие и спокойствие общества, на другой – ваша единственная правда. Я проснулся сегодня и услышал в голове голос, который сказал: «Ложь может нести благо, если ложь спасет человеческие души». Сказав жителям, что я умер, вы скажите ложь, но она будет нести пользу для всех людей. Если скажите правду, что я сомневающийся, то люди начнут ворошить прожитое, вспоминать прошлого сомневающегося, начнут рассказывать в тайне и осмотрительности друг другу те истории… помните те истории, в которых говорится о том, что за пределами селения А. не так уж и ужасно, как вы нам всем ведаете, и, что, более того, там намного лучше? Взвесьте здраво, Эраст Арнольдович…

– Молчать! – Крикнул судья, перебив Ивана в негодовании. – Твои речи оскорбительны! За них тебя можно отправить под суд сейчас же!

– Я сомневающийся. Мне уже все равно. Я буду изгнан, и сейчас я забочусь о том, что будет с селением после моего публичного изгнания.

– Нет. Нарушить правду я не в силах. – Сказал судья. – Придется тебя судить. И что потом будет… начнется новая волна сомнений… Зачем ты сомневаешься?! Правда – она и есть просто правда, кому как не тебе это знать? Пусть другие люди спорят из-за нее, кричат друг на друга, обличают друг друга, но они не сомневаются и не задают вопросов: они действуют. Иван, я знаю тебя с малолетства: ты всегда был смиренным, послушным и правдивым в высшей степени. Твое молчание для многих казалось малодушием и, скорее, пороком, чем положительным свойством характера, но я знаю, что твое молчание было милостыней, которую ты каждый раз подавал тем, кто в ней не нуждался. Ты мог молчать о своей правде, тем и отличался ото всех. А теперь… теперь, ты начнешь говорить, и что же ты начнешь говорить! Неужели правду говорили предки, что тот, кто долго молчит, молчит для того, чтобы в один день начать говорить и говорить так, чтобы его услышали те, кто раньше не слышал его громкого молчания. Что с тобой случилось?!