Безликий

– Знаешь, – он приблизился к Свете, – с какого-то момента, – я этот момент не могу вспомнить отчетливо, – я ощутил, что моя жизнь просачивается сквозь пальцы: она лишает меня права чувствовать. Я бы хотел поймать ее, остановить – насколько это возможно – ее неумолимое течение. Но жизнь утекает, она утекает, как родниковая вода… свежая, сладкая, холодная и обжигающая.

Света внимательно слушала его; ей ничего больше не оставалось, опыт позволял ей обходиться без советов и скромных вопросов. Впрочем, Свете не мешало комментировать слова Жана в своей голове. Мысленно – без тени издевательства или насмешки – она подумала: «Попробуй постоять в длинной очереди к врачу или проехать от одного края города до другого в переполненном общественном транспорте, в общем, постарайся поставить себя в ужасное положение, и жизнь будет тянуться для тебя бесконечно. Ты ощутишь ее во всей полноте, но разве ты когда-нибудь испытывал подобное?».

– Иногда, – продолжил он, – у меня получается осознать жизнь, как момент настоящего, как мгновение, которое случается здесь и сейчас. Это редкость; он, этот момент, происходит тогда, когда я остаюсь один, когда я нахожусь в темной комнате и могу почувствовать, как время становится густым, как оно обволакивает меня всего с ног до головы; в эти моменты я чувствую, что живу. Я будто нахожусь выше природы собственной жизни; этой жизни, с которой приходится смиряться и принимать ее такой, какая она есть.

– Жан, – тихо сказала Света, – а сейчас… что происходит для тебя сейчас?

– Сейчас? – Переспросил он. – В данный момент я теряю жизнь.

Света отстранилась от Жана; она со злобой посмотрела на него; в эту секунду каждый из них заметил, как громко играет музыка, и как назойливо сливается в общий шум людские голоса.

– Продолжай терять свою жизнь дальше. Но без меня. – Процедила она.

– Ты не понимаешь… разве ты не понимаешь? Я уже давно потерял вкус к жизни. Когда-то я верил в любовь, когда-то я искал ее и желал отдавать себя своей любви. Потеряв способность любить, я утратил вкус к жизни.

– Как ты можешь такое говорить мне?!

– Я тебе всегда это говорил…

– Ты снова жесток со мной.

Света поднялась с места и прежде чем уйти прочь из бара и залиться слезами на прохладной и ночной улице, освещаемой тускло-желтым светом фонарных столбов, она сказала Жану, что, не смотря ни на что, все-таки она его любит.

7

Глубокой ночью Света вернулась домой. Она замерзла, но ей это не мешало продолжать изводить себя. На пути до квартиры, который составлял без малого около тридцати минут ходьбы, она выкурила несколько сигарет и успела несколько раз поменять свое «раз и навсегда решенное» мнение по поводу Жана и несколько раз мужественно решиться и с отвращением отказаться от поступка значительного и подводящего все прошлое под общий знаменатель. Света неторопливо разделась и, как можно тише, прошмыгнула в свою комнату; она не хотела беспокоить своих родителей, да и очередной нудный и бесполезный разговор «о насущном» был ей не по душе.

На следующее утро Света проснулась с тяжелым чувством безысходности; разочарование в очередной раз закралось в ее душу, но она смирилась с тем, что за тусклым лучом надежды следовала кромешная тьма – неопределенность и страдание.

Привычки в городе Р., как и во многих других городах, условно подразделялись на два вида: первый вид составлял тот уклад жизни, которым живут люди, и эти привычки не представляли большой ценности, поскольку они образовывали то, что можно увидеть и чему можно созерцать; второй вид привычек были тем, что скрыто в чертогах человеческой души, что невозможно заметить и о чем говорить вслух не принято. Света испытывала страдание, и это в какой-то момент стало ее привычкой. Разные люди, разные характеры, разные сердца… кто-то может сражаться с невзгодами и трудностями жизни, и, случается, что жизнь (как заядлый игрок) входит в кураж, чтобы узнать: «Насколько человека хватит, и сколько он еще в силах протерпеть» и с улыбкой насылает на человека беды; а кому-то не выпадает в жизнь больших трагедий и неудач, но такому человеку (например, Свете) достаточно было одного разочарования, одной неудачи, одной неразделенной любви, чтобы почувствовать страдание и находить в нем горе и утешение. Света никогда ни с кем не делилась своими переживаниями, гордо оберегая свое страдание от других людей. Наверное, ее родители порой замечали, что их дочь бывает временами слишком задумчива и молчалива; они догадывались о причинах, но никто их них никогда не находил тех нужных слов, чтобы растопить неприступность и замкнутость Светы, а если и находили слова, то они всегда оставляли налет бесчувственного морализма и нравоучений.

Света умылась, привела себя наспех в порядок и прошла на кухню; она увидела, как ее мама говорила с незнакомым молодым человеком, показавшийся ей очень большим, крепким и совершенно не вписывающимся в миниатюрное кухонное пространство.

– Доброе утро, Света. – Сказала Надежда. – Познакомься, это Иван.

Иван улыбнулся и неуклюже кивнул головой; Света смутилась, и ее взгляд требовал от матери объяснений.

– Иван поживет у нас немного… – начала Надежда, – он друг отца.

– Ну, хорошо. – Безразлично ответила дочь и протиснулась между Иваном и мамой к окну.

Минута прошла в молчании; Надежда возилась с чем-то у плиты, Иван, от смущения покраснев, разглядывал свои ногти и пол; Света задумчиво смотрела в окно.

– Совсем забыла! – Вскрикнула Надежда. – Мне нужно через полчаса быть на работе. Как я забыла! Какая безалаберность! Я оставляю вас: познакомьтесь, поговорите; еда в холодильнике. Света, накорми гостя, я ничего не успеваю.

Света издала звук, похожий на пшик, Иван зачем-то встал, Надежда вышла из кухни. Но через несколько мгновений вернулась и сказала своей дочери, чтобы та подошла к ней.

В коридоре произошел странный и сбивчивый разговор.

– Света, – начала ее мать, на ходу собирая вещи и одеваясь, – этот молодой человек очень необычный. Иван словно не с нашей планеты, причем он утверждает, что всю жизнь прожил в каком-то, бог знает каком, селении А. и никогда не бывал за его пределами. Не знаю, где здесь правда, а где игра воображения, но его поступки и желания говорят сами за себя. Подай мне, дорогая, куртку. – Ласково попросила она Свету. – Так, вот, – продолжила мать, – все подробности тебе потом отец расскажет или сам Иван тебе все объяснит, не знаю, как у вас получится, но отнесись к нему снисходительно и с пониманием. И еще: у него есть одна мечта в жизни: достичь горизонта, той линии, которая соединяет землю и небо.

– Чего? – Протянула Света и рассмеялась. – Что за бред!

– Это не бред! Может, в какой-то мере и бред, но человек он хороший. Нужно проявлять к людям сострадание и понимание. Поэтому прошу тебя, не говори ему, что такого места, где соединяется земля и небо не существует. Мы с отцом подумали, что пока что не время знать ему правду; все мысли у Ивана только об этом горизонте. Мы волнуемся за него; быть может, он очень ранимый и жестокая правда станет для него настоящим страданием. Ну, все, я ушла. Пока, пока. – Протараторила Надежда, обняла и поцеловала ничего не понявшую Свету, но у дверей на секунду остановилась, и, пригрозив пальцем, тихо процедила, что от нее пахнет сигаретами и вечером она с ней об этом еще поговорит.

Света немного постояла в одиночестве в коридоре, стараясь осознать только что услышанное от матери, но так ничего и не решив, прошла на кухню. Ей было забавно услышать от матери угрозу воспитательной беседы на счет курения, и она подумала о том, что воспитатели из ее родителей все-таки посредственные. Иван вновь зачем-то встал, как солдат, потом сконфузился под удивленным взглядом Светы и сел на место.

– Наверное, вы так смеялись, потому что вам что-то сказала про меня Надежда? – Спросил Иван.

Света ничего не ответила и подошла к окну, словно о чем-то размышляя. На небе повисли сырые тучи, их крохотные отражения рябили в маслянистых лужах; тонкие и костлявые деревья гнул сильный ветер. «Прекрасная погода, – подумала Света, – безысходная».

– Иван, ты когда-нибудь замечал, что твоя жизнь ускользает от тебя? Будто она просачивается у тебя сквозь пальцы, и ты не можешь жить эту жизнь, ты ее только теряешь и оглядываешься в прошлое?

Света говорила, не поворачиваясь к нему; она впервые в жизни обратила внимание на то, как плавно и спокойно облака передвигаются по небосводу. Ей показалось это забавным; она даже улыбнулась новому открытию.

– Я не знаю. – Медленно произнес Иван. – Зачем думать об этом? Ведь это бесполезные и бессмысленные мысли.

– Правда? – Безразлично спросила она.

– Да, правда. Для чего думать о том, что жизнь ускользает? Она есть и в этом правда, и правда в том, чтобы ее прожить.

– Прожить… – Протянула Света. – Или день за днем терять жизнь? – Тихо спросила она саму себя, но потом обратилась к Ивану. – Говоришь, что такие мысли бесполезны?

– Да.

Света резко повернулась и внимательно посмотрела на него. Она увидела его красивое, смуглое лицо и несколько секунд, словно изучала его печальные, голубые глаза.

– Иван, – наконец сказала она, – ты когда-нибудь любил?

– Любил… – Он проговорил почти по слогам это слово. – Нет, я не любил.

– Наверное, дай угадаю, не любил, потому что это бессмысленно.

– Я этого не знаю. – Сказал Иван и спешно продолжил, словно оправдываясь под напором внимательных глаз. – Но я скоро узнаю, вскоре я многое узнаю; мне всего лишь нужно добраться до линии горизонта…

– Линии, – перебила его Света, – соединяющей небо и землю?

– Да! – Вскрикнул Иван. – Именно это я и хотел сказать. И тогда, когда я доберусь, тогда мне все станет понятно.

Света тихо присела на стул и обхватила голову руками. Она думала о том, какая все-таки странная и нелепая жизнь; ее жизнь, в которой есть все и нет ничего, за что можно было бы зацепиться; ее жизнь, постоянная и поверхностная, но глубокая до разочарований и новых надежд. Она хотела заплакать, но у нее не получилось; ночами она могла рыдать и осыпать проклятиями свое существование, но через время все-таки примирялась с данностью и набиралась мужества следовать дальше, отыскав компромиссы и утешения, то есть в очередной раз, обманув саму себя, чтобы потом повторить все сначала. Света была опустошена и равнодушна; она ничего не могла почувствовать; она понимала, что в очередной раз встала на путь возвращения к тому, что было.

– Вы выглядите печальной. – Сказал Иван. – Зачем вы… – он замялся, подбирая слово – страдаете?

Света подняла на него стеклянные глаза и продолжила предложения:

– …ведь это так бессмысленно.

– Конечно. – Ответил Иван.

– Вот, именно, бессмысленно. – Повторила она и сразу же спросила о том, знает ли Иван, где находится линия горизонта.

– Нет, но я найду. Мне Толя пообещал помочь с работой; он сказал, что нужно заработать немного денег, чтобы подготовиться к долгому путешествию, а Надежда поможет с оформлением каких-то документов, но каких я так и не смог понять.

– Папа молодец; никого в беде не оставит, да и мама тоже. Они умеют понимать людей и сострадать им. А я, чтобы соответствовать своей семье, тогда расскажу тебе, где находится горизонт.

Света встала, сделала шаг к окну; она поманила рукой Ивана. Он неуклюже встал и подошел к ней.

– Смотри. – Света открыла окно, и в кухню ворвался поток свежего и сильного ветра; несколько газет и горсть салфеток закружили в воздухе; короткие занавески взмыли к потолку. – Вон там, – она ткнула пальцем в пустое пространство; Иван наклонился и посмотрел в окно, прищурив глаза. – Вооон там, видишь? – повторила Света.

– И как мне туда добраться? Куда именно идти?

Их лица оказались рядом друг с другом; Света несколько мгновений смотрела в его печальные и голубые глаза. Ее длинные, русые волосы развивались по ветру.

– Я тебе покажу. – Она забралась на подоконник и взяла Ивана за руку.

– Видишь, там, где кончается лес и начинается ровное поле? – Света подобралась почти в самый оконный проем, держа Ивана за самые кончики пальцев.

– Но, куда мне именно идти? – С надеждой спросил Иван.

– Туда, куда ведет тебя сердце.

– Это правда?

– И это правда. – Ответила она.

Ветер на мгновение усилился; Света с небрежной легкостью разжала руку и бросилась навстречу той точке, в которой она увидела горизонт – линию, соединяющую землю и небо. Иван еще несколько мгновений чувствовал в руках холодную пустоту.

Суд

Процесс начался ровно в полдень. Помещение было наполнено гуляющей прохладой, которая достигалась благодаря своеобразной архитектуре суда: при сильнейшей жаре зал сохранял холод, а при морозе – тепло. Прямоугольная форма строения с высокими потолками разделялась на несколько специальных секций, похожих на большие плоские ступени, которые располагалась по мере их возрастания. Так, в самой нище было место судьи, увенчанное скромным деревянным столом, который обычно пустовал, но служил для того, чтобы измученный от бесконечных процессов вершитель правосудия мог незаметно облокотиться на него и отдохнуть, и железным табуретом, на котором он смиренно восседал уже на протяжении множества лет, от чего медное сидение было стерто до серебристо-белого и мутноватого оттенка; далее, в середине, располагалось место для обвинителя и для свидетелей со стороны обвинения: там были мягчайшие, покрытые атласом кресла, по обычаю настолько просторные, что изнеженные свидетели глубоко утопали в них и растворялись в своем наслаждении; для обвинителя полагался длинный стол из красного дерева, на котором были различные бумаги, книги по юриспруденции, кодексы, графин с водой, печенья, мармелад и небольшой звоночек, позвонив в который, к нему сразу же прибегал услужливый и молчаливый секретарь, готовый исполнить все его прихоти; и на самом верху, на ступени, почти достигавшей потолка, было место для обвиняемого и его защитника: весь периметр был устелен шелковыми подушками, периной, мягкими матрацами, на каменных полках покоились мраморные чаши, наполненные различными фруктами, орехами, восточными сладостями и другими яствами.

Те немногие, кто бывали в этом загадочном месте, полушепотом рассказывали друг другу о необычном составе воздуха: он был не легок и невесом, как в их мире, а тяжел и густ, словно морская вода. Архитекторам пришлось много думать над основной задачей, которую им поставил судья, а именно: «…чтобы всякий посетитель суда чувствовал постоянное возвращение к тому, с чего все началось: к ощущению спокойствия и наслаждения, которое они испытывали в чреве своих матерей». Они со своей задачей справились успешно, и еще никто не жаловался на какие-либо неудобства, связанные с нахождением в суде. Многие люди в своих мечтах просили по вечерам судью, стоя на коленях перед своими кроватями и подняв глаза в потолок, чтобы он позволил им еще раз попасть в суд, потому что там, по их словам, они чувствовали себя прекрасно: вдали от всего мирского они могли хорошо покушать и вдоволь отдохнуть от их трудной жизни. Были нередки случаи, когда люди намеренно совершали преступления, чтобы побыть в помещении суда и испытать те же чувства и ощущения, которые захлестнули их в первый раз. Судья, узнав о настоящих и корыстных намерениях обвиняемых, не гневался и не ругался, а, наоборот, он проявлял к ним снисхождение и сострадание за их неразумное и глупое желание, позволяя им по окончанию процесса посидеть немного на средней ступени, после чего стражи выводили их к месту заключения или иного наказания. Нередки были случаи рецидива преступлений, поскольку в суд хотел попасть каждый, кто осмеливался преступать норму дозволенного; с течением времени выработалась целая деликатная система деяний, совершение которых не доставляют сложностей их исполнителям, и за которые мера наказания была минимальной, что в особой мере прельщала решившихся преступников.

Процесс начался с того, что судья встал, обвел глазами собравшихся участников, коими были: обвиняемый и его защитник на верхней ступени, обвинитель и свидетель на средней ступени, и сказал:

– Прошу процесс по преступлению, а именно убийством комаром человека, чье имя П., считать начавшимся.

Обвиняемый в данном судопроизводстве был комар. Данное обстоятельство, конечно, удивило судью, когда он узнал о преступлении несколько часов назад, но не шокировало; знакомясь с материалами дела, он отчетливо сказал себе, что бесчинство совершено, и комар, также как и человек создан Богом и отличается от него лишь видом и отсутствием сознания, посему и его судить надобно как живого. Об этом судья и продолжил рассуждать далее:

– В роли обвиняемого сегодня представлен не человек, как вы могли уже заметить, – он обратился к другим участникам, – а комар, чего раньше в истории судопроизводства не наблюдалось, и, когда я думал браться мне за этот процесс или нет, то решил, что хоть это и комар, но даже в отношении его деяний должна быть восстановлена справедливость. Вы резонно заметите, что комар неразумен, не обладает человеческим началом, поэтому судить его и не стоит, (данного утверждения будет придерживаться, конечно, защитник), но скажу сразу, что комар, как и все люди, создан Богом, и является частью нашего мира, а если мы хотим установить единую справедливость, то и вершить справедливость нужно над каждым существом нашего мира.

Судья сел на свое место. Он был одет в старые, пожелтевшие лохмотья, которые были похожи на накидку, плотно закрывавшая его молодое, мускулистое тело и в длину достигавшая гранитного пола. Никто никогда не видел судью в другой одежде; он был консервативен в своем выборе, и, в общем, нигде кроме суда никто его не встречал, что, быть может, и было еще одной причиной, почему люди так хотели попасть к нему на процесс. Внешность судьи, по рассказам очевидцев, кому выпадала удача видеть его, говорили, что они не могли оторвать взгляда от этих добрых, честных и сострадающих глаз, которые проникали в самую душу, пробуждая в ней нечто такое, чего они ранее, если и испытывали, то очень отдалено и не так явно, как в те прекрасные мгновения. Люди говорили, что ничего кроме проникновенного взгляда в судье они не могли запомнить, даже если намерено старались запечатлеть в памяти черты его лица. В течение процесса, будь то обвиняемый, или свидетели как с одной, так и с другой стороны, (потерпевшие никогда не привлекались для судопроизводства, что последних очень расстраивало) они чувствовали покорность этому взгляду, чувствовали невольный трепет и глубокое смирение, от чего вели себя на процессе тихо и благоговейно ждали, когда трое других – судья, обвинитель и защитник, решат их дальнейшую участь и вынесут окончательный вердикт. В истории судопроизводства еще не было прецедентов, когда кто-то начинал буйствовать, выражая несогласие с принятым решением; каждый относился к окончательному заключению как к должному и неизбежному обстоятельству, возникшему в его судьбе. После процесса были нередки случаи, когда взгляд судьи приходил увидевшим его во снах, чудился в глазах прохожих, а некоторые, смотря на себя в зеркало, замечали в знакомом отражении размытый и сочувствующий образ.

– А сейчас, по обычаю, слово предоставляется обвинителю, и прежде чем он начнет свою речь, хочу сказать, что в нашем процессе главное не победа, а достижение справедливости, поэтому пусть каждый спросит себя, верит ли он в виновность или невиновность обвиняемого, то есть божью тварь – комара. Ответив на этот вопрос, вы начнете с того, что достигнете справедливости в своей душе.

Обвинитель, отложив в сторону бумаги, которые он уже в течение пяти – семи минут с интересом разбирал, с трудом встал, застегнул на все пуговицы свой темно-зеленый пиджак, отдернул его одни резким движением, провел ладонью по густым усищам, которые гротескно выделялись на его и без того большом лице, вышел в центр своей ступени, встав боком к судье и боком к обвиняемому.

– Самое важное, что необходимо доказать в данном процессе – это элемент умысла. Мог ли комар, который по своей природе существо неразумное, то есть обделенное разумом, умышленно совершить нападение и убийство в отношении человека П.? В чем кроется мотив его действия? Где хранится та искорка, побудившая его совершать убийство? – Сказал обвинители и строго посмотрел на комара.

Комар был помещен в небольшую круглую банку, которую поставили на край высшей ступени, чтобы он мог наблюдать за всем ходом процесса, что было курьезно, ведь комар ничего не понимает о том, что происходит, но судья перед процессом настоял на этом решении, потому что в противном случае, его размышления на счет справедливости и на счет наличия божественного начала у всякого существа на земле, были бы поставлены под сомнения, и само решение о начале производства в отношении комара были бы ничем иным как фикцией и отрицанием самой справедливости. Комар до этого спокойно сидящий на дне банке, после слов обвинителя, взлетел и начал хаотично летать по ограниченному пространству, издавая ужасно пронзительный писк, похожий на неудачно взятую ноту на расстроенной скрипке.

– Я прошу комара успокоиться. – Мягко сказал судья и легким кивком позволил обвинителю продолжить свою речь.

– Для начала я повторю и воссоздам весь ход событий того дня, когда был убит П., чтобы у присутствующих сложилось одинаковое представление о преступлении. – Продолжил обвинитель.

Из мягких перин показалась голова защитника, который помахал рукой обвинителю в знак приветствия, одновременно вынимая изо рта сочный финик. После чего он пафосно заявил: «Данное утверждение о том, что комар совершил преступление еще не доказано, поэтому я считаю слова обвинителя безосновательными и построенными на поспешных выводах».

– Обвинитель, – мягко произнес судья, обращаясь к защитнику, – в последнем предложении сказал, что преступление совершено, а не кем именно оно совершенно, что является верным, потому что преступление de facto имело место быть, а совершил ли его комар, нам еще следует доказать либо опровергнуть его виновность.

Защитник безразлично дернул плечами, положил обратно в рот наполовину откусанный финик и скрылся в разноцветных, покрытых различными узорами подушках, беспорядочно лежавшие на перинах. Обвинитель недовольно посмотрел на то место, где недавно маячила маленькая, юркая голова с длинными прилизанными на левый бок волосами, на которой все части были гибки и подвижны, в особенности маленький рот, источавший порой сильнейшие речи в пользу невиновности своих обвиняемых. Обвинитель скуксился и пренебрежительно фыркнул. Всем было известно извечное противостояние защитника и обвинителя, тянувшееся долгие годы; прежде всего, это была борьба за справедливость, к которой каждый из сторон процесса подходили с особым вниманием и душевным трепетом, полагая, что справедливость выше их личных амбиций и профессиональных умений, поэтому борьба осуществлялась не для того, чтобы, например, защитнику всеми способами выиграть безнадежное дело или обвинителю доказать вину невиновного, а для осуществления высшей, истиной и единственной справедливости.

– Итак, – громко заявил обвинитель, – воссоздадим, наконец, картинку недавнего прошлого, в котором комар, предположительно убил человека П.. Преступление случилось около десяти часов назад. Человек П. находился у себя дома уставший после тяжелого, трудового дня.

– Возражаю. – Раздался тонкий голос защитника. – Не известно был ли день тяжелый и был ли П. уставшим. Обвинитель исходит из своих личных предположений.

Судья молчал. Он больше не слушал. Рукой он подпер свою длинноволосую голову и тихо спал. Судья безмолвствовал, к чему защитник и обвинитель привыкли и относились с пониманием, потому что представляли насколько у него трудная и изнурительная работа, поэтому по обыкновению продолжили процесс без его участия. Они знали, что судья уже вынес свой приговор и уже решил участь комара, что позволяло им не беспокоиться о его участии и продолжать свое увлекательное противоборство.

– По словам единственного свидетеля, жены покойного П., тот каждый день возвращался после работы очень уставшим. Я думаю, что данное утверждение не будет представлено под ваше сомнение, господин защитник?

– Конечно, будет. Я насквозь вижу вашу линию обвинения. Вы начнете с того, что П. в тот день был неимоверно уставший, и, как следствие, ему требовался отдых, а мой подзащитный, пренебрегший данным фактом, начал летать и жужжать, нарушая его права на покой. Жена П. не является беспристрастным лицом, и, мы не можем знать, говорит она правду или ложь, или полуправду или полуложь, к которым так любят прибегать свидетели, чтобы, с одной стороны, извлечь для себя максимальную выгоду, а с другой – оставить свою совесть неприкосновенной для нападок морали. Полуправда или полуложь – есть всегда ложь. Следовательно, считаю заявление, что П. был уставшим, во-первых, неважным, во-вторых, утверждением неточным, а если хотите – не конкретизирующим.

Свидетель со стороны обвинения, средних лет женщина, одетая в длинное черное платье, покрывшая голову черным платком, как подобает при смерти близких, утопала в мягкости кресла в центре средней ступени, от чего иногда невольно тихо постанывала и, как могло показаться, мурлыкала, ощущая удовольствие, которое было для нее чувством новым и настолько ее обуявшим, что она перестала следить за ходом процесса с того момента, когда ее скованное тело соприкоснулось с нежнейшей материей.

– Тогда, – сказал обвинитель, – я предоставляю право определить вам, дорогой защитник, был ли убитый в тот день уставшим, потому как считаю, что данный факт имеет важное значение для процесса. Если задача обвинения доказать вину – то есть обвиняемый не должен доказывать свою невинность – то в данном случае, защита должна установить наверняка был ли П. уставшим после работы по причине того, что обвинение располагает всеми данными подтверждающее этот факт, а бремя установление данного факта ложится на сторону защиты иначе, мы будем продолжать дело, отталкиваясь от того, что убитый был очень уставший.

– Очень умно. – Ехидно ответил защитник, выбравшись из перины, и сел на край высшей ступени, свесив свои худые, босые ноги и поправив ослепительно белую рубашку. – Если вы приведете мне один весомый аргумент, за исключением показаний жены П., которое я считаю совершенно ничтожным, то я могу согласиться продолжить вас слушать с учетом того, что П. был уставшим.

– Аргумент есть. П., будучи порядочным семьянином и ответственным мужем…

– Дорогой, – защитник развел руками, – как же непонятно, что и это утверждение, что П. был порядочным семьянином и, как вы сказали, используя красочный эпитет: «ответственный» настолько же нуждается в доказательстве, как и все остальное. Я понимаю вашу логику, вы хотите нарисовать жизненный портрет П., пользуясь положительными характеристиками, и тем самым склонить справедливость на свою сторону, но давайте не будем заигрываться и предпринимать настолько неудачные попытки сделать П. почти святым, ведь слова «порядочный» и «ответственный» несут в себе немалую смысловую нагрузку, которая нуждается в разделении и уточнении.

– То есть, вы хотите тем самым сказать, что П. был, наоборот, безответственным и непорядочным человеком? – Спросил обвинитель.

– Отнюдь. Я ничего, в отличие от вас, пока что не берусь утверждать. Я слушаю дальше, каков аргумент в пользу того, что П. в тот день был уставшим?

– Человек П. работал каждый день за исключением одного выходного: его рабочий день начинался с восьми часов утра и заканчивался в шесть – семь часов вечера. Такая большая нагрузка обусловлена тем, что П. и его жена взяли несколько ссуд, чтобы приобрести себе жилье. Денег, чтобы расплачиваться по обязательствам не хватало, поэтому П. взял кое какую работу на дом и в ночное время выполнял ее. В тот день, который был шестым днем беспрерывной работы и который выдался напряженным, что подтвердил его начальник, поэтому П., вернувшись домой, был очень уставшим.

Защитник провел тонкой рукой по своим волосам и сказал о том, что П., видимо, и, правда, очень уставал от такого образа жизни: «Как человек может жить счастливо, если он не высыпается и работает как горный мул?» – возмутился он и предложил обвинителю продолжить восстанавливать события того рокового дня.

– Вернувшись домой, П. хотел немного посидеть в тишине и отдохнуть. Он прошел в свою маленькую кухню, в которой он часто проводил свое свободное время. Кухня была местом, где его никто не мог побеспокоить. Жена П. знала об этом и никогда без важной причины его не отвлекала, и, как она мне сказала: «Я уважаю право своего мужа на покой, поэтому не донимаю его всякими лишними расспросами». Вечером, уже почти ночью, П. сидел на кухне и молча пил чай, когда его начал донимать своим жужжанием и попыткой укусить комар. Покой П., конечно, сразу был нарушен, и, как известно, покой – это состояние очень хрупкое, которое при малейшем воздействием на него извне, трескается и рассыпается на части. П. предпринял попытки отогнать комара и вернуть себе свое право быть одному – право на покой, но комар оказался очень проворным и надоедливым. Он не хотел оставлять П. и продолжал совершать попытки напасть на него и укусить…

– Есть ряд возражений. – Перебил его защитник. – Первое: вы утвердили, что П. хотел отогнать комара, то есть убить его, чтобы он перестал жужжать, верно?

– Нет, П., скорее всего, не хотел убивать комара. Хотя наверняка я вам сказать не смогу. – Ответил обвинитель.

– Хорошо, об этом речь пойдет далее. – Сказал защитник. – И второе: вы говорите, что комар не хотел оставлять П. одного. Разве у вас есть основания приписывать комару способность размышлять? Сказав, что он не хотел оставлять П. одного, вы тем самым констатируете, что комар имеет разум и имеет способность желать что-либо. Это важная деталь, которую я с вашего разрешения раскрою шире. Судья перед началом процесса сказал, что комар есть божья тварь, в связи с чем, счел необходимым провести процесс по делу комара по всем правилам, аргументируя тем, что для установления справедливости в мире, мы должны рассматривать весь мир в рамках справедливости. Если принять за основу то, что комар, как и человек, создан Богом, то это не подтверждает наличие у комара разума и сознания, следовательно, комар не мог желать не оставлять П. одного – комар руководствовался инстинктивными и природными, заложенными его сущностью потребностями укусить человека, чтобы продолжать свой род и жить дальше. Поэтому мы приходим к тому, что термин «умысел» в отношении комара неприменим, а термин «данность» либо «необходимость» вполне подходит. Комар не виноват в том, что Бог его создал таким, и, что ему нужно кусать людей, чтобы жить. Разве справедливо приписывать вину комару в том, что он инстинктивно желал укусить человека, чтобы продолжить жить и продлить свой род? Обвинив в этом комара, мы выступим против мироздания и против самого Создателя.