Безликий

– С каких пор вы стали таким сентиментальным! – Ухмыльнулся Макс. – И еще, ваше лицо: я никогда не говорил вам о том, что о нем думаю, а сейчас скажу. Вы, Эрнест Рудольфович, красивы по общим меркам. Ваше лицо привлекательно, оно обладает той мужественностью, утонченностью, элегантностью и силой, которую любят женщины. Ваше лицо вызывает доверие и неосознанную симпатию. Но все дело в глазах. Многие говорят, что глаза – это зеркало души, но я скажу, что лишь умение всматриваться в глаза, дает возможность познать человеческую душу. Ваши глаза хитрые, немного с прищуром, зачастую они бегают в разные стороны, как у мелкого животного, которое оказалось перед выбором между двумя лакомствами. В этих глазах я на протяжении нескольких лет наблюдаю противоборство между моральным долгом и прагматичностью. Эрнест Рудольфович, каждый из нас желает стать лучше, но в какой-то момент необходимо признаться себе в том, кто вы есть в действительности. Рано или поздно неизбежен момент горького осознания своей природы. Вы алчны, Эрнест Рудольфович, и жизнь научила вас скрывать эту алчность за добродетелью. Признайтесь себе в этом, и вы по-настоящему станете лучше.

– Что же, – промолвил Эрнест Рудольфович, чувствуя глубокую обиду, – я не думал, что ты настолько проницателен и разборчив в человеческих душах. Переубеждать тебя, считаю, дурным тоном и не буду этого делать. Завтра в обед я заеду за папкой; тебе нужно будет подписать все документы. – Он встал и направился в коридор. – Я сам найду выход. – Добавил Эрнест Рудольфович.

– Я хотел показать вам свои скульптуры. – Сказал Макс. – Разве вы не хотите взглянуть на них?

– Искусство, Максим, это, прежде всего, содержание и только потом форма. Мне же не хочется смотреть на форму, за которой нет ничего важного и осмысленного: ничего злого или доброго. Даже самая великолепная и красивая форма, которая скрывает пустоту, это плохая форма.

– Помимо того, что вы алчны, так вы еще ироничны и язвительны. – Зло прошептал Макс. – Прощайте.

Мастерская была окутана мраком. Единственное окно, выходившее во двор и являвшимся источником солнечного света, было покрыто плотной черной тканью. Макс вошел в помещение и включил свет. На серых бетонных стенах по всему периметру зала были прибиты деревянные полки в несколько ровных рядов. Они были пусты за исключением одной, находившейся напротив входной двери: на ней стояли вылепленные портреты человеческих лиц. В центре мастерской находился старый табурет; он как обычно сел на него и начал смотреть на изуродованные скульптуры. У первого портрета было перекошенное лицо, губы были дотянуты до кривых ушей и, казалось, что это была улыбка дьявола; у другого была высечена часть щеки, и внутри нее можно было увидеть челюсть с острыми зубами, а один из глаз отличался от другого цветом и крошечным размером; у третьего отсутствовал нос, щеки были невообразимо растянуты в разные стороны друг от друга, и там где, должны быть волосы, зияла пустота; у четвертого, самого ужасного и отвратительного, все части лица были на месте, но они были словно размыты и поражены тонкими рубцами и шрамами. Макс смотрел на эти портреты и чувствовал, как его охватывает внутренний восторг и трепет. Последние три дня он неотрывно и страстно исправлял четыре скульптуры, которые были самыми прекрасными в его коллекции. Он не щадил их прежнюю форму, самоотверженно и страстно высекая рабочими инструментами настоящее искусство. Общей особенностью этих скульптурных портретов заключалась в цветовой гамме: они были выкрашены в черный и желтый цвет, и складывалось впечатление, словно эти цвета существуют вне формы скульптуры, и, они будто обретали автономию и суверенное право вести борьбу по отношению друг к другу на поверхности обезображенной материи.

– Вы великолепны. – Прошептал Макс. – Цвет дополнил новоявленную красоту жизненной силой. Я исправил вас, которых ошибочно считал апогеем эстетики этого мира; я вернул вам утраченную любовь и придал ей совершенную форму. Вы, которых никто и никогда не будет способен понять; вы, которых сочтут изгоями и уродами; вы, покусившиеся на жалкую нормальность ничтожного общественного мнения; вы, которые будете терзать восприятие всякого ограниченного существа, теперь обрели в моих глазах великолепие. Вы стали воплощением меня, а я, благодаря вам, обрел возможность вновь восхищаться и радоваться жизни. Никто и никогда не сможет разлучить нас; в каждой вашей совершенной черте, в каждом переходе изломанных линий, я оставил отпечаток своей души. Вы – это брошенный вызов судьбе и всесильной случайности, которым я отказываюсь быть покорным. Ничего не заслуживает в этом мире смирения.

Макс подошел к четырем скульптурам и аккуратно притронулся к каждой. Первый портер был копией молодой девушки, которую он встретил в далекие школьные годы. Он помнил тот жаркий летний день, когда его взгляд бережно коснулся ее лица. Девушка была одета в легкое, почти невесомое платье, через которое едва можно было разглядеть стройное и нежное тело. Она была улыбчива и игрива; каждое ее упругое движение воплощало безграничную любовь ко всему миру. Ее рыжие волосы развивались по ветру, а на худом лице можно было различить горсть веснушек, которые изящно подпрыгивали вместе с ней. Ее губы, созданные творцом для любви, всегда дарили миру лучезарную улыбку, а мир улыбался ей в ответ. Макс видел ее не больше одной минуты, но запомнил навсегда, оставив черты ее лица в своих воспоминаниях и в форме изящной скульптуры молодой девушки. Второе изваяние было воплощением старой женщины. Макс часто встречал ее осенними днями в городском парке и, стараясь не привлекать к себе внимания, тайно наблюдал за ней. Женщина была слишком стара, и было понятно, что дни ее жизни приближалась к концу. Она с трудом ходила, опираясь на деревянную трость, и ее руки беспощадно мучил легкий тремор, который она не старалась унять, словно давным-давно привыкнув к нему. Женщине можно было посочувствовать, наблюдая, как угасает ее здоровье, а тело день за днем лишается жизненной силы. Макса она привлекала смирением, которое олицетворяло ее образ; он различал это состояние в ее задумчивых глазах, когда она добиралась до скамьи, расположенной под кроной раскидистых деревьев, и легким, почти беспечным и невозмутимым взглядом всматривалась в окружающее пространство с голубым небом, ярким солнцем, улыбающимися лицами, зеленой травой, щебечущими птицами, прыгающими с одного дерево на другое, и насекомыми, которые хаотично кружились вокруг нее в свежем воздухе. Ее внимательные глаза, испещренные глубокими морщинами вокруг, источали поразительное спокойствие и умиротворенность; старая женщина каждый день на протяжении нескольких месяцев ходила в парк, и Макс видел, как стремительно умирает ее изможденное тело. Его поражала стойкость, с которой она принимала мерцающую неизбежность будущего, и, не смотря на приближение смерти, могла наслаждаться своими последними днями. Однажды женщина не пришла в парк; ее скамейка пустовала, и Макс понял, что ее жизнь подошла к концу. Долгими днями, складывавшиеся в месяцы и годы, он не мог перестать думать о ней, и не мог перестать наслаждаться воспоминаниями форм ее прищуренных глаз, смиренно принявшими неизбежность смерти. На третьем портрете Макс изобразил мужчину, которого однажды повстречал холодным и дождливым днем на кладбище. Мужчина был средних лет, высок и широкоплеч, он был одет в классический черный костюм и в руке держал толстый кожаный портфель. Он стоял перед могилой и неотрывно смотрел на скромный памятник с белым крестом. Его волевое и строгое лицо было красивым и печальным. Однако вместе с глубокой грустью Макс заметил в этом человеке непокорность. Мужчина, словно вел наедине с собой внутренний диалог, не соглашался с тем, что диктовало веление его сердца или голос разума. Макс в тот день затаился за стволом большого дуба, располагавшегося в метрах двадцати от мужчины, и жадно впитывал образ его лица. Дул сильный ветер; с деревьев слетали желтые листья и, покружившись в воздухе, они плавно опускались на землю; на небе собирались черные, грозовые тучи. Прогремел гром, вдалеке ударила молния, пронзив ломаным трезубцем небосвод; начался сильный дождь. Макс не обращал внимания на изменившуюся погоду и готов был промокнуть насквозь, только бы была возможность продлить мгновения своего созерцания. Наконец, мужчина открыл портфель и, достав что-то оттуда, положил на могилу; он приложил руку к памятнику, перекрестился и быстрым шагом зашагал по мокрому тротуару. Макс выждал несколько минут и подошел к могиле. На памятнике находилась круглая фотокарточка маленькой девочки, чье улыбчивое лицо было сильно схоже с лицом ее недавнего посетителя, и надпись «Покойся с миром, ангел». На могиле лежала уже вымокшая от дождя плюшевая игрушка. Четвертый портрет был единственной скульптурой, которую Макс так и не смог закончить. На протяжении многих бессонных ночей он старался высечь из мрамора лицо своей матери, которую смутно помнил по детским воспоминаниям. Как бы он не старался воссоздать черты ее лица, предать своему прошлому очертания в настоящем – он не мог. Каждая попытка заканчивалась неудачей. Макс был несчастен, но приходя с работы, вновь предпринимал очередную попытку. В итоге мраморная скульптура представляла собой символ бесчисленных и неудачных попыток воплотить желаемое в материальную реальность. Но теперь после того, как Макс прозрел, он смог передать истинный образ своей матери, который состоял из размытых черт лица, испещренных тонкими шрамами и рубцами.

Макс помнил историю каждой скульптуры; помнил их первозданный вид, который он изменил, наделив их подлинной красотой. Он смотрел на скульптуры и чувствовал глубокое удовлетворение и приступ бескрайнего счастья, которое теплыми сгустками распространялись по телу. Макс думал о том, сколько ему еще предстоит работы, и мечтал как можно быстрее приступить к ней. В дальнем левом углу его мастерской были собраны все те скульптуры из прошлого, которые ему предстояло переделать и наделить их новой красотой. Они, навалившись друг на друга, напоминали своей формой треугольную пирамиду и картину Вознесенского «Апофеоз войны».

– Доброй ночи. – Сказал он. – Завтра я вернусь к вам, и мы продолжим начатое.

Максу снилась его мать. Она зашла в его детскую комнату и аккуратно села на маленькую кровать. Ее большие и карие глаза долго смотрели на него, прежде чем она начала петь колыбельную. Во сне Макс видел ее красоту и впервые смог различить черты ее прекрасного лица. Голос сопрано нашептывал ему песню, а лицо матери постоянно менялось, как в калейдоскопе: он видел ее совершенные, неповторимые и изменчивые черты, придававшие форме особенную красоту. Спустя много лет Макс смог вернуть утраченное родство.

На следующий день, ровно в назначенное время в квартиру Макса зашел Эрнест Рудольфович после того, как несколько минут безрезультатно стучал в дверь. Узкий коридор был погружен в темноту, и только из кухни тянулась бледная, тонкая полоса света; дверь, ведущая в зал, была закрыта. Странное чувство посетило в тот момент Эрнеста Рудольфовича, даже не чувство, а скорее предчувствие, заставившее его содрогнуться и в нерешительности остановиться на несколько мгновений в прихожей. Он три раза подряд окликнул Макса, но никто не отзывался. Квартира в тот момент представляла ужасное и жуткое зрелище, поглощенное темными тонами, абсолютной тишиной и спертым воздухом, в котором словно повисло нечто необъяснимо устрашающее. Эрнест Рудольфович сначала заглянул на кухню и заметил, что на небольшом столе стоял вчерашний заварник, две чашки и папка с документами, которую он тут же открыл и убедился, что Макс ничего не подписал. Он еще раз крикнул его, но голос его внезапно дрогнул, так и не закончив фразу. Эрнест Рудольфович захотел тут же уйти из этого места и больше никогда сюда не возвращаться: внутреннее чутье, которому он привык доверять право выбора на протяжении своей долгой жизни, тянуло его к выходу. «Вон отсюда, – вон! Чем быстрее, тем лучше» – судорожно подумал он, но тут же о чем-то задумался. Спустя минуту или две, которые он провел, что-то решая с самим собой, Эрнест Рудольфович, набравшись мужества, пошел по направлению зала. Открыв закрытую дверь, он очутился в просторной комнате, которая была освещена совсем тусклым желтым светом. Перед его взором открылись занавешенные плотной черной тканью окна, очертание бетонных стен, по периметру которых тянулись контуры пустых стеллажей, множество беспорядочно разбросанных по полу инструментов, и в дальнем левом углу он увидел высокую пирамиду из прекрасных и красивых портретов, которые тянулись почти до самого потолка. Эрнест Рудольфович вошел вглубь темной комнаты, и только теперь он смог увидеть перед собой четыре изуродованные скульптуры, стоявшие на самой нижней полке стеллажа. Рядом с ними, поджав колени к груди, сидел Макс. Он издавал тихий, грудной стон и методично качался взад и вперед. Его широко раскрытые глаза смотрели в одну точку; в этом взгляде Эрнест Рудольфович сразу увидел безумие.

«Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя»

Ф. Ницше.

Одиночество

Вечерело; грузные, грозовые облака нависали над городом К., и казалось, что той странной тишине, в которую обратилось все в округе, никогда не будет конца. Ветер подозрительно затих; дворы и площадки опустели: одинокие люди неуклюже спешили домой, иногда в надежде поднимая головы вверх, и после секундного молчаливого созерцания ускоряли шаг; одна лишь автострада оставалась жить в динамичном ритме, прогоняя по своим венам стаи искрящихся желтым огней. Все это наблюдал Иван с балкона скромной, съемной квартиры; он внимательно следил за каждым изменением, происходящим в поле его зрения, и, если что-то нарушало статичность картины, то он перемещал фокус своего внимания на новый объект. Его мысли находились далеко от реального мира. Иван представлял себя исследователем, погруженным в глубокие пучины необъятного океана. Океан был темен и скрыт; в нем было много неизведанного и непонятного, захватывающего и манящего, а у него был только тусклый луч света, пронизывающий на несколько жалких метров маслянистую жидкость. То, что он видел своими глазами в присутствующем мире, состоящим из материи и вещей, казалось ему нереальным, словно отдаленным от поразительно очевидной действительности, однако то, что происходило в его незаурядной игре сознания без правил, было намного реальнее торопливых и скучных людей, хмурых туч, отскрипевших минорные ноты качелей, одинокого двора и вереницы глазастых огней: все это было до мурашек ясно и прозрачно, поэтому Ивану ничего не оставалось, как беспечно переводить томный взгляд с одного места раскрывающейся перед ним картины на другое. Никаких дел на сегодняшний день у него не оставалось, поэтому он мог позволить себе и океан, и тишину, и вечерний покой, и глубокое погружение в неизведанные или давно позабытые мысли; в общем, он мог насладиться своим собственным одиночеством в то время, как одиночество наслаждалось им.

Его расколотые мысли олицетворялись корявыми рифами или вальяжно проплывшей рядом могучей рыбой, или тянувшимися на длинные метры в разные стороны водорослями, или устрашающими муренами с хищными рауагами, или стайкой разноцветного планктона, за которым резво скакали морские коньки, или, если везло, он освещал тусклым лучом света подводные пещеры, в которые можно было пробраться и ступить на твердую почву, огибая скалистые выступы и минуя узкие места. Ивану нравилось состояние пассивного эскапизма, смешанного с вымыслом, но вымыслом, который отсылал его к мерцающему прошлому, его давно пережитому и позабытому в жизни – к его будто недавно пережитому, но давно потерянному. Он жалел только об одном: о том, что не может осветить все подводное царство ярким, всеохватывающим светом и увидеть его растерзанные и жалкие осколки в чем-то едином. Иван думал, что, если бы у него это получилось, то он бы разобрался в утраченном времени.

Начался сильный дождь; вдалеке прогремел раскатистый гром; из клубящихся копотью облаков сверкнуло несколько молний; во дворе в ассонанс затрещали сигнализации машин. «Если только на минуту увидеть свое прошлое в одной фразе или выражении, или образе… это тоже, что и обрести пропащую ясность и понятность. – Думал Иван и удивлялся своим мыслям. – К чему это все? Какое прошлое? Что такое, в конце концов, пропащая ясность?». С изменившимся настроением он вернулся в темную комнату и не без раздражения осмотрел ее: ничего в ней не менялось, вещи, как были, так и оставались сами собой – тихие и смирные, как покойники, от них исходила прохлада и равнодушие, или с улицы веяло холодом? Иван закрыл балкон, включил свет. Свет осветил комнату: мягкая оранжевая палитра растеклась по геометрии углов.

«Когда ты думаешь, что погружаешься в одиночество – одиночество погружается в тебя. – Сказал себе Иван и сел на диван. – Впрочем, это только игра слов и ничего больше».

Он просидел наедине с самим собой около получаса; весь мир словно забыл о нем, и Иван был благодарен ему за забывчивость в этот вечер. «Интересно, сколько людей до меня испытывали нечто подобное? – Спросил себя Иван, но так и не пришел ни к какому ответу, потому что не мог понять, что конкретно он испытывал и чувствовал, и что значит: «…нечто подобное».

Дождь не прекращался. Ивану стало неожиданно тошно и скверно на душе: эта комната, эти вещи, эта мрачная погода, эта атмосфера отчужденности, эти мысли, которые будто были только его мыслями и ничьими больше, эти переживания и душевная рефлексия как бы принадлежащие его личность, его сугубо наполненному существованию в самом себе, эти выводы и красивые вопросы, которые были ничем иным, как умелой комбинаторикой слов и смыслов… «Все это уже было; именно так и было; было с кем-то, так же как и со мной. Я знаю, что я уже видел и слышал, где-то читал именно об этом: об утерянном времени, о темном океане, который сравнивался с тем, что недоступно нашему сознанию, а сознание выступало в качестве тусклого луча света, которым освещается подводное царство. Моя вальяжная поза, комната, диван, одинокий вечер, усталость, звучание дождя, окончание долгой и изнурительной подготовки к завтрашнему дню, в котором решится моя судьба: особая атмосфера, которую я чувствую и не могу объяснить… Эти антропоморфные мысли об одиночестве… Я словно попал на съемочную площадку, в стремительно развивающиеся события фильма, переписанный с книги, которая была всего лишь жалким завуалированным плагиатом огромного пласта искусства. Все это уже было, все это уже думалось и чувствовалось до меня; никогда я не смогу сказать, что я мыслил мои и ничьи больше мысль и имею на них суверенное право. Разве когда-либо я воображал образы, принадлежащие лишь мне? Мой взгляд на мир… разве это мой взгляд на него? Я мыслю копии, бесконечные копии, которые я неправомерно присваиваю за свою собственность. Я лишен всякой индивидуальность, я лишен авторства, лишен интеллектуального права собственности. Я обманщик, выдающий себя за новатора: стоит только признаться себе в том, что каждая мысль – это переделанная мысль, взятая из книги у харизматичного героя или вырванная из контекста хорошего фильма, или прочитанная в стихотворении или поэме, услышанная краем уха в вагоне метро или за ужином в Метрополе. Если так, то кто я после этого? Оригинальный копировальщик, искусный фальшивомонетчик или бездарный подражатель? Быть может, всего лишь пустое место? Что в таком случае остается от меня? Какой смысл в моих украденных размышлениях, душевных поисках, освещаемых тусклым светом в мрачных водах океана? Что я могу чувствовать после этого? Презрение? Презрение к себе, к людям, ко всему человечеству, которое лишило меня моих исключительных мыслей, моей неповторимой и суверенной жизни, моего авторства, лишило мне возможности быть оригинальным… Я чувствую презрение к своему существованию. Презрение к избыточной культуре. Каждая моя мысль – это мысли человечества, каждое мое действие – это действие моего окружения, мои чувства – это следствие моей человечности, эволюции, генезиса, логоса, хроноса, расы, эроса. Я словно лишаюсь всякой меры ответственности за самого себя; я словно теряю свою личность – пустого места, которого нет».

Раздался телефонный звонок. Иван вздрогнул от неожиданности и ощутил громкое биение сердца. Номер был незнакомым. Он ответил, но на другом конце была тишина – тишина необычная, будто чем-то разрушаемая то ли редким дыханием, то ли помехами связи. Около минуты Иван стоял с телефоном у уха, после чего отключил вызов. «Сигнал, который сообщил мне пустоту» – подумал раздражительно Иван, после чего лег на диван и спустя несколько минут уснул, но прежде напомнил себе, что завтра для него будет ответственный и важный день – день, который может изменить всю его жизнь.

Желтый; ярко-желтый свет разбудил его. Из окон струились мягкие и теплые солнечные лучи, и, попадая на тонкую кожу сомкнутых век, забирали Ивана из его беспокойного сна. Часы показывали шесть утра; Иван после недолгого раздумья резко вскочил на ноги, добрался до телефона и набрал одиннадцать заученных наизусть цифр.

– Все в силе? – Спросил он, когда услышал хриплый бас в трубке.

– Нет. Только хотел тебе звонить. Все отменяется. Ночью объект увезли. Рембрандт ушел по-английски, оставив в место себе репродукцию. Прощай.

Облегчение; груз с плеч; конец всему. Иван чувствовал печаль, досаду, разочарование, ведь только что наступил конец всем его планам, надеждам, мечтам. Сколько раз он твердил себе, что ни на что уже надеяться не стоит, что лучше не планировать ничего и, если и планировать, то только худшие исходы; но, что, в противном случае, может быть сильнее и живучие крохотной частицы надежды, которая вирусом заражает собой человеческое существование? И все-таки было облегчение. Конец, видимо, всегда такой и неважно, что окончилось: дружба, любовь, детский сад, школа, рабочая смена, день, праздник, будущее, мечта, жизнь… это было и больше уже не будет, разве не приятное и не странное чувство закрадывается в душу, когда мыслишь об утрате? или когда думаешь о прошлом, которого не вернуть никогда?

Иван бесцельно слонялся по квартире. Нужно было думать о том, как жить в положении не только утерянного прошлого – с этим еще можно было примириться – но как быть с похороненным заживо будущим? Иван не мог отделаться от образа: его будущее, которое он лелеял и ласкал в своих мечтах, закапывают в глубокую и сырую яму, а он стоит рядом и смиренно, как монах, смотрит на него и улыбается, чувствуя облегчение и досаду.

Нужно было что-то предпринимать. Иван хотел напиться, но отказался от этой идеи: «Слишком предсказуемо. Банально, следовательно, отвратительно». Он знал одно, что ему необходимо было наметить новые ориентиры своей жизни: жизнь без будущего была для него невыносимой; он не мог жить без надежды и без цели, поэтому позвонил Свете.

Света ответила сразу; ее тонкий и почти детский голос никогда не оставлял его равнодушным. Год; уже прошло около года как Света начала любить Ивана и около года после их первой встречи. Ее любовь, как говорят, началась с первого взгляда. Света увидела Ивана, не очень опрятного, не совсем красивого, потерянного, хмурого и влюбилась; кто может ответить, как случается любовь? Если и есть образец женской любви – любви преданной, бескорыстной, тихой и смиренной, то ей соответствовала любовь, которую несла в своем сердце Света. В редкие моменты Иван внимательно смотрел в ее глаза и спрашивал: «Зачем ты меня любишь? За что? Ты ведь знаешь, кто я и какова моя жизнь? Ты знаешь мое ремесло и мое призвание. Для чего ты себя обрекаешь на жизнь без будущего?»; «Если и есть в жизни что-то поистине ценное, непохожее ни на что, редкое, как таафеит, то это моя любовь к тебе» – Отвечала она; «Ты ведь знаешь, что у нас нет с тобой будущего» – повторял Иван; «Будущим живут одни несчастные» – говорила Света.

– Я бы хотел сегодня с тобой встретиться. – Сказал Иван.

– Что-то случилось? – Спросила Света.

– Да. Случилось. – Иван не хотел ей лгать, потому что знал, что его настроение выдает голос, который она чувствует с поразительной точностью.

– Серьезные проблемы? – Испуганно сказала Света.

– Да. – Иван усмехнулся. – Если это так можно назвать.

Он неожиданно подумал о том, что любит ее. Откуда он нашел в себе это чувство, оставалось для него неизвестным, но оно появилось, как вспышка, осветившая густую темноту его подводного мира, эту черноту, в которой он нелепо барахтался в поисках утраченного прошлого и нелепых очертаний будущего.

– Я могу приехать к тебе. – После паузы сказала она.

– Не нужно. Давай встретимся в восемь в Метрополе.

– Хорошо. До встречи. Люблю тебя.

Ровно в восемь Иван зашел в ресторан Метрополь. В руке он держал пышный букет из роз; к нему подошел официант и предложил пройти на свободное место. В просторном зале было людно, почти все столики были заняты; играла легкая и ненавязчивая музыка. Когда Иван присел и официант принес ему меню, позвонила Света: она сказала, что опоздает на минут сорок или пятьдесят, потому что ее задерживают на работе; Иван ответил, что будет ждать ее столько, сколько нужно; «Мне уже некуда спешить» – подумал он про себя.

– Вы будете что-нибудь заказывать? – Спросил официант.

Иван задумался.

«Что обычно заказывают в подобных моментах, когда нужно подождать человека, которому признаешься в неожиданной любви, которая открылась тебе спустя год равнодушного молчания? Чашку кофе? Минеральной воды? Бокал вина или шампанского? Или, может, виски с содовой? Или есть смысл заказать отбивную или стейк? Сколько людей оказывалось в таком же положении, в котором оказался я? Интересно, что бы заказал Рембрандт или Пикассо, или Дали? Они настоящие новаторы и оригиналы в своем деле, но даже их жизни – это постоянное повторение, неизбежная утрата авторства, однако в чем-то они были неповторимы».

– Мне, пожалуйста, водки. – Ответил Иван.

– Насколько много?

– Насколько вам позволит ваша совесть. – Язвительно сказал Иван.

– Желаете поставить букет в вазу? – Спросил официант.

– Нет. Благодарю. Пусть лежит рядом.

Иван бегло осмотрел зал. За небольшими столиками сидели по два – четыре человека; Метрополь был известен тем, что в этом заведении всегда происходит квинтэссенция душ, первые признания в любви, признание в любви и последующие прощения за совершенные грехи; в этом месте люди решаются на отчаянный шаг связать свою жизнь узами брака, поэтому нередко здесь происходит театральное, пафосное и порою, казалось бы, невообразимые предложение руки и сердца, после которого каждый посетитель считает своим долгом подойти к жениху и невесте, и сказать пару-тройку поздравительных слов. Иван некоторое время работал в Метрополе официантом и успел сполна насмотреться на разные способы выражения любви; со временем его чувство восторга и удивления сменилось равнодушием и тихим презрением: его невозможно было ничем удивить – особенно выражением чувств, нелепым обличением в языковую форму «тайных переплетений психики». Однако одним обычным днем у одного человека это получилось. Его звали Леонид. Он был невысокого роста, слегка полноватый, с аккуратно выбритым лицом и зачесанными волосами с пробором; его наружность характеризовала его как педантичного и строго человека, и, как оказалось в последующем, Леонид был экспертом в области искусства. Лишь тембр голоса не сочетался с его внешностью; говорил Леонид басовито и отрывисто, словно отдавал приказы. Между ними завязались приятельские отношения на почве взаимной симпатии к культуре и искусству, и спустя некоторое время Леонид сделал Ивану предложение, от которого тот не смог отказаться. Они ужинали в Метрополе, когда он поманил Ивана к себе и таинственно прошептал ему на ухо: «Вскоре мы завладеем оригиналом Рембрантда способом, который будет не менее оригинальным, чем сама картина, и оставим свою лепту в истории. Мы станем известными на весь мир революционерами, не имеющих имен». Пожалуй, то было самым необычным предложением, которое произносилось в стенах Метрополя.

«Но все окончилось крахом; долгие месяцы подготовки, тщательного планирования, разработка альтернативных стратегий, поддельные паспорта, билеты в другую страну… а также анонимная известность, подготовленные статьи, броские манифесты, наметки будущих книг о переосмыслении искусства, миллионные печатные издания… – все оказалось в прошлом. И, главное, сама идея переосмыслить культуру и показать миру, что искусство мертво; и оставила она после себя только затягивающуюся рану, символизировавшая прошлое, которое становилось нашим будущим. Все это погрузилось в глубокие и темные воды моего океана. – Подумал Иван. – Я останусь тем, кем был рожден – многофункциональной, биологической копировальной машиной, производящей за один только день бесчисленное количество тошнотворных копий. – Иронично подытожил он».

Его размышления прервал официант. На подносе он принес аккуратный и изящный графин, наполовину наполненный прозрачной жидкостью, и поставил его на стол.

– Вы, молодой человек, – сказал Иван, – очень совестливый. Приятно, что такие сотрудники обсуживают клиентов.

– Благодарю. – Ответил официант, смутившись; он собрался уходить, но Иван его остановил.

– Подожди немного; у меня к тебе есть одна просьба.

Иван налил содержимое графина в большой стакан, предназначенный для воды, немного подумал о чем-то и в несколько длинных глотков выпил. Потом он достал из кошелька несколько купюр и отдал их официанту.

– Мне всегда нравился камин в Метрополе. Я мог долго любоваться огнем.

Официант с достоинством принял деньги и что-то пробубнил в знак согласия.

– Как тебя зовут? – Спросил Иван.

– Александр. – Ответил он.

– Хочу сказать, Александр, что у тебя довольно редкое имя.

Официант смутился, не понимая, шутит ли Иван или говорит серьезно.

– Как думаешь, Александр, полученных от меня денег хватит на то, чтобы сжечь этот букет в камине? По правде, я никогда не чувствовал запах жженых роз.

– Это противоречит правилам этого заведения. – Промямлил официант.

Иван достал еще несколько купюр и протянул их Александру.

– Если ты не заметил за время своей работы в Метрополе, то каждый посетитель стремиться в этом месте к оригинальности, а оригинальность не может быть достигнута, если следовать правилам.