Читать книгу: «Хайо, адотворец», страница 2

– Благодарю за сотрудничество, – рявкнул Тодомэгава, пришпорил своего безголового скакуна, и они одним прыжком растворились в небытии.

Мансаку повертел в руках бумажку с именем божества и пробубнил:

– Дзун, идиот. Во что надо было вляпаться, чтоб тебя искал проклятолог?

Хайо повернулась к квартире Дзуна:

– Попробуем выяснить.

Они бросили корзины у входа, разулись, включили свет и занялись тем, в чем семья Хакай преуспевала – после адотворения – лучше всего: расследованием.

На первом этаже располагалась гостиная, она же кабинет. Мансаку направился к стоящему в углу комоду, а Хайо – к столу. Она опустилась на четвереньки, и под коленом что-то хрустнуло.

В переплетении волокон татами блеснули белые крошки, похожие на хрусталь, и едва Хайо увидела их, как заметила и пятно на полированной столешнице: слегка пыльное, беловатое, оставшееся от вытертой жидкости, как меловой след от высохшего пота.

Хайо потрогала его, потом лизнула палец. Соль.

Мансаку вдруг вскрикнул и помахал листком серо-голубой бумаги:

– Тут интересное письмо от Коусиро. Смотри.

11-е, Пятый месяц

Нии-сан, не ходи в Син-Кагурадза.

Меня проверял Волноходец. Вердикт: на мне нет проклятия. Неприятности происходят со мной постоянно, во мне столько невезения, что я не могу подвергать тебя опасности. Я могу случайно передать тебе ее через нашу эн, и чем она крепче, тем сильнее ты пострадаешь. Проверять я не рискну, мне не везет.

Было бы это проклятие – я бы мог обратиться в Онмёрё, к проклятологу, там бы помогли разобраться, кто меня проклял, я бы его нашел и наподдал.

Но меня никто не проклинал. Я просто невезучий.

Не ходи в Син-Кагурадза, пока я не скажу. Лучше пиши, если хочешь поговорить.

Письмо было датировано одиннадцатым числом. Послание для Хайо и Мансаку – тринадцатым. Сегодня – пятнадцатое. Получается, Дзун отсутствовал уже два дня.

– Ну, что скажешь? – Мансаку вывел Хайо из задумчивости.

Она покачала головой:

– Это не поможет найти Дзуна.

Однако неудачи – ее конек, так что она все же мысленно сделала себе пометку насчет «невезучести» Коусиро.

Над ней что-то блеснуло. Хайо задрала голову. В углу под потолком виднелся домашний алтарь-полка. Три ниши в обрамлении темных веточек сакаки. Каждому богу полагалась своя арка и плошка для подношений. В центре стояло круглое зеркальце – это оно бликовало. В каждой нише лежала записка с именем и обещанием божественной защиты, но Хайо снизу было не разглядеть.

Мансаку с тревогой посмотрел на полку и помахал:

– Мы не воры и не взломщики, честное слово.

Вокруг полки атмосфера была густой и настороженной – совсем не такая, как у сожженных при бомбежке и покинутых алтарей и святилищ в лесах Коура. Бомбы-богоубийцы испускали излучение, которое стирало священные имена богов из человеческой памяти и записей.

Перед самым окончанием войны Харборлейкс прошелся ковровыми бомбардировками по тем богам Укоку, которые не перебрались на Оногоро. Безмолвные, безымянные святилища – вот все, что знала Хайо.

Она почувствовала прикосновение – даже не касание, а как будто вибрацию натянутой тетивы под кончиком пальца.

– Мансаку, ты меня не поднимешь?

Ей совсем чуть-чуть не хватало роста, чтобы рассмотреть содержимое полки. Ворча, пошатываясь, Мансаку приподнял ее за талию. Между высохших листьев сакаки и пыли она углядела что-то белое, какой-то блестящий уголок торчал из левой ниши.

Хайо подцепила его пальцем и вытащила небольшую стопку стеллароидных рефлексографий, уронив их прямо на Мансаку, который опустил ее на пол с бесцеремонным воплем.

Он собрал изображения с пола, потом резко рассмеялся.

– Просто отлично, – произнес он. – Вот ведь лживая крыса!

С каждого снимка смотрело лицо Дзуна, покрытое расплывшимися кляксами проклятий.

Три
反運子

Есть два типа проклятий. Люди используют норои. Норои обращают человеческие разум и тело против самих себя. Боги и духи чаще используют татари. Татари обращают мир против людей, извращая их везение и разрывая сети эн.

НОЭ

Двадцать первый Адотворец

Когда Дзун появился в Коура, у него с собой была стеллароидная камера – самая ценная из всей его техники, поскольку эта модель стеллароида умела запечатлевать проклятия.

На снимках Дзуна они проявлялись жутковатыми переплетениями цветных полос. Лиловая в уголке правого глаза Хайо и зеленая – левого, эти полосы одновременно и были, и не были всплесками цвета, утекающего, как дым сквозь пальцы. Когда Хайо смотрела на эти цветовые пятна проклятий, у нее возникало неприятное ощущение, похожее на беззвучный звон в ушах.

Стеллароиды Дзуна чрезвычайно развлекли жителей деревни Коура, демонстрируя им мелкие мазки проклятий, сохранившиеся на семейных реликвиях, пороге заброшенного здания, старом камне у перекрестка – многие давно подозревали, что на них лежит проклятие, но не решались его трогать, чтобы выяснить наверняка.

На сделанных Дзуном стеллароидных снимках Хайо цветные полосы вились у ее губ и на кончиках ногтей. Проклятие адотворца покрывало ее кожу, глаза, зубы, было неотъемлемой ее частью.

Теперь они с Мансаку смотрели на стеллароиды, запечатлевшие Дзуна – проклятого. Тот же цвет горел в глазах Дзуна и стекал по его лицу водянистыми линиями. Он плакал, глядя в камеру, которая день за днем фиксировала его проклятие.

– Первое число Четвертого месяца, – прочла Хайо надпись в углу самого старого снимка, кладя его на пол. Дзун на нем был бледен, в глазах светилось проклятие. Она положила рядом самый свежий снимок. – Тринадцатое, Пятого месяца.

Та же дата, что в письме об отъезде Дзуна.

При последней съемке камера так дрожала, что лицо на снимке выглядело как взрыв, размытая вспышка проклятого цвета. Хайо и Мансаку молча разложили изображения по порядку, рассматривая, как Дзун день за днем запечатлевал прогресс.

– Это в целом объясняет, зачем Дзуну понадобился проклятолог, – мрачно заметил Мансаку. – Кстати, в письме Коусиро не было ни слова о проклятии брата.

– Может, Дзун-сан ему не сказал. – Хайо вспомнила, с какой бережностью тот всегда говорил о Коусиро. Вряд ли он хотел бы, чтобы брат думал, будто заразил Дзуна своей невезучестью, потому что именно этого Коусиро как раз и боялся.

Снова ощущение натянутой тетивы.

– Давай найдем Коусиро и спросим. Чтобы наверняка.

– Отличный план – только не сейчас, а завтра, – твердо сказал Мансаку, кладя руки на плечи сестры. – Коусиро подождет. Мы же не знаем, вдруг Дзун вернется ночью. Тогда мы призовем его проклятолога, этого бога, – пусть вздрючит нашего беглеца за то, что заставил нас волноваться. И все встанет на свои места. К тому же ты уверена, что доберешься до театра и не заснешь на ходу?

Хайо скривилась. Напряжение и новости разом навалились на нее, и благодарность за приют в незнакомом месте смешалась с внезапно подкравшейся усталостью. Мансаку сжал ее плечо:

– Здесь у тебя будет больше дел, чем в деревне. Может, отдохнешь, пока есть возможность?

Хайо неохотно сдалась.

– Ладно, Коусиро – завтра, – согласилась она. Мансаку расслабился.

Он собрал снимки Дзуна в конверт, а Хайо отправилась на кухню искать подношения для богов. Акт вежливости. Соль, рис, вода. Жители деревни Коура иногда оставляли те же продукты на пороге дома Хакай в смутные времена. Богов в деревне не было, но Хакай больше всего подходили в качестве альтернативы.

В кухне обнаружился отдельный алтарь для бога по имени Коудзин-сан, Хранитель очага. Хайо раскладывала подношения, когда из гостиной явился Мансаку с разными вазами и сосудами, чтобы почистить их и наполнить.

Когда все было поставлено обратно на алтарь в гостиной, Мансаку дважды поклонился.

– Что ты делаешь? – уставилась на него Хайо.

– Произвожу хорошее первое впечатление.

Разумно. Хайо подошла поближе, Мансаку выпрямился и хлопнул в ладоши:

– Благодарим Омононуши-но-Оками, Саё-но-ме и Безымянных Миросозидателей за сегодняшнее гостеприимство. Простите, что побеспокоили вас. Мы очень надеемся, что вы хорошо присматривали за Дзуном, с учетом его проклятия и всего остального, и искренне это ценим.

Они поклонились еще раз. Хайо задумалась, стоит ли ждать какого-то знака, что боги обратили на них внимание. Чтобы выжить, богам нужно было слышать, как люди произносят их священные имена. Каждый раз, когда человек так делал, он загадывал существование этого бога. Такое желание давало богам мусуи – чистую творческую энергию для сохранения телесной формы. Без нее боги развоплощались и вновь становились безликими, безымянными, забытыми силами природы.

Хайо отправилась спать наверх. Мансаку задержался, прижавшись лбом к рукам. Неудивительно, что он относился к богам благосклоннее. При рождении мать дала ему имя Кириюки – той самой водяной косы, связанной с его духом. Она пыталась внушить ему, что он в большей степени оружие, нежели человек, но после ее смерти он взял имя Мансаку, вернув себе таким образом человеческую суть. Мансаку лучше других понимал, как важно называть вещи, чтобы заставить их быть.

Хайо забрала с собой листок с именем Тодомэгавы Даймёдзина, а также газовую горелку и палочку благовоний – на случай, если ночью вернется Дзун.

Закрыв глаза, она ненадолго задумалась, как могло бы выглядеть пламя жизни бога, питаемое мусуи всех тех людей, которые дали ему имя.

Наутро Хайо поняла, что что-то не так. В поле зрения мельтешили крупицы невезения, похожие на тени снежинок и блестевшие каким-то жирным блеском. Хайо посмотрела на свои руки и нахмурилась. Половина печати силы на указательном пальце поблекла.

Существование адотворца как источника несчастий должно было уравновешивать богов удачи. Эта печать запирала силу древних богов невезения, и если Хайо не использовала ее, то печать стиралась и сила действовала самостоятельно, лишая хозяйку возможности решать, когда и как ее применять. Одной из возможностей этой силы была способность видеть несчастье. Хайо нужна была работа, и как можно скорее. Она тяжело вздохнула и отправилась к Мансаку – тот уже проснулся и возился с плитой. С алтаря Хранителя очага светились красным два глаза – они погасли, как только божество убедилось, что сжигать квартиру Дзуна Мансаку не собирается.

– Ночью Дзун не появлялся, – сказал Мансаку, потом вдруг замер и вскинул руку к груди. – Эй, Хайо! Глазки на себя!

– Прости. – Она так старательно таращилась на пятнышко невезения, что увлеклась и слишком сосредоточилась на пламени жизни Мансаку. Никому не нравилось, когда кто-то разглядывает жизнь в упор, словно напоминая, насколько легко с ней распрощаться. – Печать выцветает.

– Покажи. – Одной рукой Мансаку взял ее ладонь, другой продолжил помешивать в кастрюльке – там варился суп из маринованных слив и соленых листьев шисо. Он поджал губы, рассматривая потускневшую печать. – С этим надо разобраться. Можно встретиться с Коусиро и после обеда.

– Я справлюсь сама. – Хайо убрала руку. – Сходи к нему, Мансаку. Разведай, знает ли он про Дзуна. – Она замолчала, вспомнила Тодомэгаву Даймёдзина, рванувшего в ночь с отчаянной поспешностью, словно боясь, что куда-то не успеет. – У меня такое чувство, что нужно разузнать все как можно скорее.

– Как предчувствие? – На этот раз замер уже Мансаку. – Как эн адотворца?

Она покачала головой. Пока непонятно.

– Ко входу в театр ведет мост. Я приду туда, когда все закончу.

– Ладно, – согласился Мансаку. Он взял письмо Дзуна, где был указан адрес квартиры с привидениями. – Сперва туда зайду, потом в театр. А ты разберись с печатью.

Покончив с завтраком, Хайо уселась за стол Дзуна, вооружившись пачкой серо-голубой бумаги и белыми чернилами, и взялась выписывать сутры Забвенника.

В Коура Хайо делала это каждое утро. Печать восстанавливали не сами сутры, а те сила воли и сосредоточенность, которые она вкладывала в каждый написанный ею символ. Такой способ годился лишь на время, позволяя закрыть пробелы и дыры в печати, – но он помогал передохнуть между заданиями.

Сознание поплыло. Хайо отложила кисть, проверила темно-красные линии на ладони. Потускневшие знаки в целом восстановились.

Но не полностью. Она распахнула входную дверь, посмотрела на театр Син-Кагурадза и вздохнула. Облако неудачи, окутавшее театр, было настолько плотным, что Хайо едва удавалось разглядеть вывески на фасаде. Если его притянул Коусиро, то не удивительно, что он считал себя проклятым. На здание налипло столько невезения, что у Хайо голова шла кругом.

Боги везения Укоку должны были управлять удачей, тогда как адотворцы брали на себя ее противоположность – несчастья. Удача – это частицы света, испускаемые пламенем жизни, а невезение – сажа его горящего фитиля. Удача несла энергию, способную растопить препоны и изменить мир, а несчастье гасило людские старания и вставало у них на пути.

И то и другое было естественной частью мира – ни плохой, ни хорошей по сути своей. Названия «удача» и «несчастье» придумали люди.

Хайо закрыла дверь, чтобы не видеть Син-Кагурадза, и обернулась к алтарю на полке.

В центральной нише блеснуло зеркало.

– Получается, неприятности здесь все еще случаются, – сказала Хайо, не надеясь на ответ. – Даже здесь, на Оногоро, где вы за всем следите, люди все равно могут оказаться в неправильном месте и в неправильное время. Моя прапрабабушка Фуйю говорила, что мы должны оказывать богам такое же почтение, как и всем, кто старше нас и уже успел разочароваться в людях, – продолжала она. Легкий ветерок коснулся ее волос. – Я постараюсь так и делать, но поклонения не ждите. И если надеетесь занять почетное место в доме семьи Хакай, когда оно освободится, – хорошенько подумайте.

Решив, что она достаточно ясно высказалась, Хайо дописала сутры и поднялась, чтобы осмотреть кабинет Дзуна. При дневном свете и на сытый желудок можно было взглянуть на вещи под другим углом.

В кабинете нашлись черновики – он писал о временах года на Оногоро, – а также путеводители и краеведческие справочники. Хайо заглянула в них, ища хоть намек на то, чем занимался Дзун до их приезда, но ни на одной странице подсказки не нашла.

Все, что лежало за пределами Оногоро, называлось внешним миром. Еще было не принято упоминать, что со времен войны хитоденаши терзала этот «внешний мир» и тем более – что войну начала Укоку. Все приобретало какой-то извращенный смысл. Оногоро двигался дальше, наслаждаясь успешным использованием синшу и собственной уверенностью в том, что если проклятие хитоденаши попадет на остров, то дефицита синшу однозначно не случится. Такое было возможно только на Оногоро.

Ученые Укоку создали хитоденаши во время войны как оружие. Говорили, так получилось в результате неудачного эксперимента по обожествлению.

Хайо пролистала еще несколько страниц. В книгах Дзуна было очень мало об обожествлении, хотя в свое время Укоку этим славилась. За многие века там неоднократно делали людей божествами. Последним человеком, которого почти обожествили, был Император, погибший в конце войны.

А потом стали появляться очень удобные истории, обвиняющие правительство Укоку в общенациональном помутнении рассудка: дескать, принудительный, обманный сбор мусуи у населения для обожествления Императора отрицательно повлиял на дух и суждения удзинов. В здравом уме, как утверждали эти истории, удзины ни за что бы не стали повторять за Харборлейксом или Параизиумом и планировать вторжение на Великий континент или объявлять его народы своими, чтобы эксплуатировать их и уничтожать.

В здравом уме, убеждали историки, удзин ни за что не стал бы создавать нечто подобное хитоденаши. От этого бреда у Хайо заныли зубы.

Однако на Оногоро, похоже, предпочитали именно такую оптимистичную и жизнерадостную версию событий: в ней хитоденаши оставалась в прошлом, а синшу процветало в настоящем. И в то же время такие, как Дзун, ездили в Коура с камерой в руках, чтобы заснять встающую над голубыми вершинами луну и при этом рассказывать Хайо, что «внешний мир» – это «земля трех У»: упадочная, убивающая, умирающая.

Не найдя никаких намеков ни на проклятие Дзуна, ни на его местонахождение, Хайо закрыла справочники. Она собрала свои и Мансаку важные документы и отправилась на мост встречать брата.

* * *

Ситуация на пешеходных тропинках Хикараку в послеполуденный Земледень сильно отличалась от вечерней, когда дул восточный ветер. Хайо пришлось прокладывать себе путь с помощью локтей. У Первой из Нас было семь братьев, в которых жили духи семи оружий, и одним из них была сасумата – нечто похожее на ухват, чтобы распихивать людей. Пока Хайо проталкивалась через толпу на мосту, она вполне явно представила себе преимущества такого оружия.

Сасумата, боевой шест, бердыш, кумадэ, молот, пила и нагикама. За столетия эти изначальные орудия истощали своих хозяев и убивали их еще до того, как те могли передать их дальше, – пока не осталась только нагикама Кириюки, привязанная к духу Мансаку.

Давненько Хайо как следует не смотрела на его пламя жизни. В отличие от пламени других людей, у свечи Мансаку было два огня на одном фитиле, прочно обвивающем свечу по спирали: один – для его человеческого духа, второй – для нагикамы.

И Хайо изо всех сил старалась не смотреть. Будь ее воля, она бы следила за этим пламенем денно и нощно, чтобы знать, сколько времени осталось у Мансаку, но он запретил ей. Приходится уважать его мнение.

Хайо едва успела схватиться за перила моста, чтобы ее не снесло потоком людей, внезапно двинувшимся в сторону Син-Кагурадза: двери театра вдруг открылись, и на ступенях появились три фигуры.

На самом верху встала женщина лет семидесяти, с квадратной челюстью. Седые волосы были стянуты в три воинственные косы. Ее сопровождали двое оскаленных мужчин с бутафорскими копьями. Она подняла мегафон:

– Если вы, журналюги, намерены и дальше распускать омерзительные сплетни про Китидзуру Кикугаву, то лучше сразу убирайтесь прочь! На счет «один»! Пять!

Позади нее раздался удар барабана.

– Оноэ-сан! Это правда, что руководитель труппы Кикугава чуть не умер во время вчерашнего спектакля? – крикнул кто-то из толпы, в основной массе своей вооруженной камерами и блокнотами. – Прокомментируйте слухи, что театр Син-Кагурадза скупил все талисманы против невезения из южных святилищ Богов Столпов?

– Четыре!

– Получат ли компенсацию те зрители, которые посещали представления Кикугавы в последние две недели, если они заразятся невезением?

– Три!

– Отзовет ли Укибаси Авано свое покровительство на этот сезон? Оставшиеся представления Кикугавы отменят?

– Два!

– Насколько не везет Китидзуру Кикугаве?

– Один! – Пожилая дама подняла над головой утюжок для волос и проорала в мегафон: – Убирайтесь, вы, стервятники и мусорщики!

Вцепившись в перила, Хайо прижималась к колонне, пока артисты с бутафорским оружием бросались на толпу репортеров, фанатов и зевак, пытаясь их оттеснить.

Когда пыль осела, а толпа рассосалась, пожилая дама с удовлетворением кивнула и ушла обратно в театр. Хайо наконец рассмотрела Мансаку на ступенях у входа.

– Привет, Хайо! – Мансаку бросился к ней, радуясь, что человеческий поток иссяк – она как раз вставала на ноги. – Ты как? Я тебя не разглядел в толпе.

– Что тут случилось? – спросила Хайо, пока Мансаку осматривал ее, уделив напоследок особое внимание печати и побледневшим знакам. – Что там говорили про какого-то Китидзуру Кикугаву и его невезение?

– О, так это про Коусиро. Младшего братишку Дзуна. Китидзуру Кикугава – его сценическое имя. – Мансаку вздохнул, потер лицо. – Дзун ни за что не признался бы, что его брат – настоящая знаменитость. Я сам об этом случайно узнал, причем довольно неприятно. Меня вышвырнули из-за кулис, решили, что я журналист. Почти буквально. В меня бросили гэта. Промахнулись, но я все равно свалил, по пути врезавшись лицом в бутафорский колокол…

– Дзун не появлялся ночью в театральном общежитии?

– Не говорят. Сегодня вообще никто не разговаривает с незнакомцами. – Мансаку глубоко вздохнул, потом повернул лицо к солнцу. – Но кто-то упоминал проклятолога на безголовой лошади, так что он, видимо, был поблизости. В общем, я оставил для Коусиро в кассе один из стеллароидов Дзуна, написав на нем наши имена.

– До записки не додумался? – Хайо не радовала перспектива того, какое впечатление может сложиться о них у Коусиро, если они будут подсовывать ему снимки брата, бьющегося с проклятием.

– Я объяснил, что мы не журналисты, что мы просто хотим узнать, все ли в порядке с Дзуном, и что я вернусь в кассу через пять дней – забрать ответ Коусиро, если тот его вообще оставит. Поверит он или нет – не от меня зависит. Если ты намерена штурмовать сцену, Хайо, займись этим без меня. Я не намерен снова подставлять свой прекрасный нос под прицельно брошенную обувь.

– А мой нос, значит, не жалко? Понятно.

Мансаку обвел глазами Хикараку:

– Вот это зрелище.

Хайо проследила за его взглядом. Хикараку пестрил рекламными растяжками и вывесками. Ивовые ветви с привязанными к ним предсказаниями склонялись к пешеходным дорожкам, а белый фасад Син-Кагурадза с голубой плиткой и пурпурными фонариками казался живым ярким лицом в море зеленых башенок. Только в этом районе Оногоро не было ни винокурен синшу, ни вертикальных рисовых плантаций, только здесь жители Оногоро могли спрятаться от страхов и забот. Однако Хайо все же ощущала аромат синшу – в нежном ветерке, как чистый морозный шепот среди сладких глициний и трогательной весенней зелени.

Если бы не звучащие в ушах Хайо слова демоницы, что где-то за этим обликом скрывается хитоденаши, впивающаяся в легкие игольчатой спорой ядовитого дерева, ее сердце дрогнуло бы от обнадеживающей солнечной красоты Хикараку.

Если Хайо сможет доказать, что на Оногоро нет хитоденаши, что остров не торгует одновременно болезнью и лекарством, тогда она сможет забыть все, о чем просила ее демоница.

– И как тебе квартира с привидениями?

Мансаку прервал размышления. Он как раз наблюдал за куклой-шикигами, скачущей по дорожке внизу.

– Там такая жуть, что у владельца начал загибаться чайный магазинчик по соседству. Он в отчаянии. Мы переедем, когда они изгонят призрака. Как по мне, его можно и не изгонять, но они были настроены решительно, и я понял, что их дух несгибаем. – Он пихнул сестру в бок. – Ну, дошло? «Дух несгибаем»? Типа, их боевой настрой не уничтожить и, типа, этого призрака так просто не взять, а?

Хайо застонала, и Мансаку, воспользовавшись этой секундной слабостью, пнул ее в голень – на что она ответила тем же, а потом они обнялись. Несколько прохожих обернулись.

– Адские планы у нас с тобой, да? – Голос Мансаку слегка дрогнул, и Хайо поняла, что он на самом деле имел в виду и адотворение, и то, о чем говорила демоница. Устроить на острове филиал ада. – До сих пор не верится, что мы и зиму пережили, и с гор спустились. И что все это по-настоящему.

– По-настоящему, Мансаку, – тихо отозвалась Хайо. – Тебе будет легче поверить, когда ты снова увидишь Дзуна, точно говорю.

– Увижу и устрою ему взбучку: и за то, что поймал проклятие, и за то, что сбежал, когда его разыскивает проклятолог, и за то, что заставил нас волноваться, как бы он не рухнул где-нибудь замертво среди ночи и некому было бы отогнать от него падальщиков.

…И именно в этот момент идущий мимо по мосту человек вдруг споткнулся, с усилием сделал отрывистый вдох и рухнул замертво – прямо к ногам Хайо и Мансаку.

И тетива адотворческой эн натянулась.