Читать книгу: «Когда придёт Зазирка», страница 3

Глава 4

Проснулась я от грома. Это мне так показалось: на самом деле, это был грохот упавшего ведра в сенях.

Я не сразу сообразила, где я: в голове почему-то всё путалось и мельтешило. Надо мной потолок, некогда белый, а теперь желтоватый, в рыжих пятнах и разводах, в центре тускло светится запылённая лампочка. Я хотела приподняться и не смогла: что-то прочно держало меня за шею. Точно мягкий мохеровый воротник свитера, внутри которого металлическое кольцо. Тело, от шеи и до кончиков пальцев на ногах, находилось в каком-то желе. Я это ощущала кожей, ибо была абсолютно голая. Перевела взгляд с потолка на стену: старый с облупленной краской сервант, за стеклом горки тарелок, чайные сервизы и масса разных фаянсовых статуэток. Слева от серванта другая стена – он стоял в углу. На стене электросчётчик, чуть ниже его проволочная сушилка для тарелок, тесно заставленная посудой. Далее – окно, на подоконнике череда баночек и горшочков с всевозможными растениями. Справа от серванта дверной проём, непривычно широкий. Дверь окрашена в тёмно-красный цвет. Сразу за ней прибита к стене сухая ветка, на ней чучело птицы. Кажется, удода. Далее, перпендикулярно стене, длинная занавеска. Куда она уходила, я не могла видеть: шейный корсет не позволял вертеть головой.

Ниже чучела располагались небольшое круглое зеркало, полочка для мыла, рукомойник и раковина. Первоначально, лишь скользнув взглядом по зеркалу, я отметила нечто знакомое. Вернулась, всмотревшись пристальнее: «нечто» оказалось моей головой – она торчала в центре крышки, а всё остальное было в коробке из-под мягкого масла, дико рекламируемого по телику. Коробка стояла на столе, застеленном цветастой клеёнкой.

ЧТО ВСЁ ЭТО ЗНАЧИТ?! Я дёрнулась изо всех сил, но лишь причинила боль шее. Тело свободно бултыхалось в вязкой жидкости.

– Ау! Есть тут кто? – Мне, казалось, что закричала очень громко, однако услышала только сиплый писк. Повторила – тот же результат.

«Я – «голова профессора Доуэля?» Если это кошмарный сон, тогда почему в шее настоящая боль?»

Дверь тяжко вздохнула и открылась: в комнату вошла… великанша. Женщина была очень стара: дряблое морщинистое лицо, впалый рот. Голова повязана линялым зелёным платком, концы платка связаны под массивным сухим подбородком. На старухе была светло-коричневая куртка с нашивкой на предплечье, которые обычно носят рабочие. Кажется, робой называется.

Старуха замерла спиной ко мне, послышалось металлическое звяканье и плеск воды: руки моет. Затем она прошуршала чем-то и подошла к столу. Рядом с моей коробкой появился стакан с зеленовато-оранжевой жидкостью.

Я затаила дыхание и, чуть прикрыв глаза, наблюдала за старухой. Она отошла к серванту, что-то взяла там и вернулась. Громыхнула стулом, подвигая поближе, села. Склонившись, достала из-под стола и поставила на стол высокую закопчённую кастрюлю, дном вверх.

– Ну, дочка, хватит щуриться и притворяться спящей. Я, как вошла, поняла: не спишь, – говоря это, старуха подняла коробку со мной и поставила на кастрюлю. Теперь я находилась на уровне её лица. – Как горлышко? Пересохло? – Старуха надела очки, одной рукой приподняла стакан, в другой у неё была… пипетка. Мягкий, успокаивающий голос старухи и её бесцветные глаза за стёклами очков, излучавшие тепло и что-то ещё хорошее, незнакомое мне…  В общем, расположили меня к хозяйке с наилучшей стороны. Я открыла глаза и поздоровалась, но опять услышала лишь сипение.

– Погодь, погодь, дочка, сейчас наладим голосок. Открывай ротик.

Меня поили как беспомощного птенца. Я судорожно глотала падающие капли, не ощущая ни вкуса, ни запаха жидкости. Они проявлялись постепенно, капельным путём. Когда, наконец, восстановились обоняние и вкусовые ощущения, я бы затруднилась сточным определением: жидкость не имела одного вкуса и одного запаха – это было нечто вроде ассорти, коктейля. Главное, что глотать было приятно. А вскоре я обрела голос и нормальное ощущение тела, здорового и полного сил. И, разумеется, всё сразу вспомнила: Зебрик, полёт… Я стала говорить, быстро, слишком быстро: получалось сбивчиво и непонятно.

– Погодь, тарахтелка. Не стрекочи, вразумительно растолкуй.

– Извините, я боюсь не успеть. Там, на пашне, Зебрик… он стал деревянный…

– Опоздал, сердешный. Что поделаешь, доля его такая…

– Вы не поможете ему?!

– Я бы рада, детка, но не в моих силах. Чужое проклятье на Пёстром, не мне его и снимать. Ты лучше поведай, как он тебя оборотил в кроху.

Я подробно рассказала, что и как было во дворе за забором. Старуха слушала очень внимательно, кивая головой.

– Так…  И какое же словцо велел сказать?

– Слово… Я… забыла…  Не помню!

– Ладно, не печалься, это полбеды, – успокоила меня старуха. – Скумекаем.

– А Зебрику… вообще можно помочь?

– Не ведаю, детка.

– Но вы же эта… колдунья, да?

– Я была когда-то ворожеей, да вся вышла. Что мы всё лясы точим, тебя пора вынимать.

– А что со мной не так?

Кроме многочисленных синяков и порезов, я, падая с ворот, прибавила сотрясение мозга и вывих обеих рук в локтях. Вот и плаваю второй час в целебно-восстановительном растворе.

Баба Нюра – так просила называть себя старуха – поставила на табурет тазик, налила в него тёплой воды, затем осторожно освободила меня от жёсткого «ошейника».

– Забирайся, – подставила крупную цвета варёного «в мундире» картофеля ладонь. Страшно стыдясь своей наготы, липкая, словно ягода из варенья, скользнула я в руку бабы Нюры. И тотчас оказалась в воде. Тазик представлял сейчас для меня приличный бассейн. Баба Нюра пинцетом отщипнула от куска мыла крошку, протянула мне: – Хлюпайся, не буду стоять над душой.

Она вышла. Я с огромнейшим наслаждением принялась хлюпаться. Вроде ничего особенного: вода, мыло… но ощущения такие… такие, что словами не передать. Такое блаженство… просто, супер – супер!

Баба Нюра вернулась как раз в тот момент, когда я начала терзаться: пора бы и ополоснуться, но как?

– Готова? Счас, погодь, – Баба Нюра опустила в тазик широкую дощечку, велела забраться на неё. Я оказалась на довольно устойчивом плоту. Черпая столовой ложкой из ковшика воду, баба Нюра, радушно улыбаясь, стала поливать меня: – С гуся вода, с Варюшки хворобы и напасти!

Она говорила что-то ещё напевное, но я разобрала только эту фразу. Закончив ополаскивание, баба Нюра метнулась к печке, в которой слишком громко для меня потрескивали дрова, сдёрнула с верёвки махровое полотенце, чертыхнулась: – Тьфу, дура баба! Это ж для тебя, что ковром утираться. Погодь чуток. – Скрылась в комнате, где тотчас заскрипела дверца, видимо, шкафа. – Бегу, бегу! Не захолонула? – спросила, расстилая на столе обычный носовой платок. В следующее мгновение оказалась я на нём. – Утирайся.

Оделась я в свою одежду, чистую и тёплую. Правда, местами рваную, оно и понятно: баба Нюра, при всём желании, не могла её починить – слишком мала. Пока я сушила волосы у дверцы печи, сидя на горе из поленьев, баба Нюра колдовала у стола, сооружая для меня обеденный стол из спичечных коробков: два коробка, сверху белый лоскуток-стол и скатерть, коробок, застеленный куском зелёного плюша – тахта. Роль тарелки досталась чайной ложке, которой обломили ручку. Ошпаренная кипятком и заострённая спичка– вилка.

Уже сидя за накрытым столом, я впервые обратила внимание на будильник за стеклом серванта: четверть третьего ночи. Значит, прошло четыре часа с момента нашего с Зебриком вылета из Питера. Ночь в разгаре, вроде не время для еды, но чувство голода было такое, будто сейчас середина дня, а с утра маковой росинки во рту не было.

– Кушай. Плотно кушай. Когда следующий раз будет – неведомо. Пойду во двор, гляну: запаздывают твои сопутники. А ты шибче жуй, думать опосля будешь.

Не успела я осознать сказанного, как баба Нюра вышла. Сопутники – от слова «путь»? Что это значит? Ещё не конец пути? Получается так…  А про еду, что следующий раз неизвестно когда поем, как понимать? Стоп, Варька, баба Нюра права: сначала поесть, потом думать, что и как. Хоть и пропал аппетит. Чем нас потчуют? Картошка с куриным мясом, солёные огурчики и квашеная капуста малинового цвета с кусочками столовой свёклы. Отдельно, в розетке, кажется, студень. Хлеб порезан крохотными кубиками. Верно, говорят, что аппетит приходит во время еды: если поначалу мне показалось, что еды слишком много, то вскоре я поняла – приговорю всё без напряга.

Я уже заканчивала, когда за окном что-то зашуршало, и неподалеку залаяла собака. Затем заговорила баба Нюра, но слов я не разобрала. Любопытство толкнуло меня к окну: перепрыгивая с горшка на горшок, продравшись сквозь густой куст «мокрого Ваньки», я приникла к стеклу. Освещенный лунным светом дворик, огранённый ещё голым кустарником, в центре крутилось зелёное облачко. Баба Нюра стояла на крыльце с вытянутыми руками, точно выгадывала момент кинуться и остановить верчение облачка. А оно, вдруг, само замерло, помедлило секунду-другую и стало опадать, растекаясь по земле. Через минуту от него не осталось и следа, а на земле…  стояли мальчишка и чисто серый кот. Баба Нюра что-то спросила, ей ответили. И все трое скрылись за дверью веранды. В сенях ещё некоторое время слышались голоса, шаги. Я вернулась на своё место. Скрипнув, дверь распахнулась, пропуская сначала мальчишку, затем хозяйку.

– Не разувайся. Мой руки, и седай к столу.

– Мне только чаю, – глухо ломающимся голосом сказал мальчишка, снимая с плеча чёрную пузатую сумку. Повесив её на гвоздь, рядом с сервантом, подошёл к рукомойнику. Со спины мальчишка походил на угловатую девчонку, шапка пышных русых волос, с завитками, увеличивала сходство. Мальчишка был на голову выше меня, той, настоящей. Одет в заношенный джинсовый костюм, под курткой рубашка в сине-чёрную клетку, на ногах простенькие кроссовки.

В дверь заскреблись. Мальчишка, не отрываясь от рукомойника, ногой приоткрыл дверь: в щель проскочил серый кот. По сравнению с Зебриком, этот был красавцем. Симпатичная мордочка, в меру упитан и ухожен. Баба Нюра суетливо наполнила миску едой, поставила рядом с печкой.

– Ешь, – погладила кота по спине. – Успел. Я уж боялась, что разделишь судьбу Пёстрого. Не повезло, бедняге.

Кот уркнул в ответ и принялся, жадно, есть.

– Сынок, как покушаешь, сходим, тут недалече. Подмогнёшь мне.

– Хорошо, – мальчишка вытер руки, подошёл к столу и застыл, увидев меня.

– Ах, да, сынок, замешкалась я, – подошла баба Нюра. – Знакомьтесь. Это Варюшка, с Пёстрым у них незадача вышла…  А это Вадик. Садись, садись, нет у нас, сынок, времени прохлаждаться.

Вадик опустился на табурет, искоса поглядывая в мою сторону.

– Что ж ты худющий такой? Мало кушаешь? – спросила баба Нюра, ставя перед ним тарелку с картошкой.

Вадик что-то буркнул под нос. Он действительно был худоват: впалые щёки, заострившийся подбородок с уже не детским пушком, а взрослой щетиной. Густые пышные брови, насупленный взгляд карих глаз. Если со спины он походил на девчонку-пятиклассницу, то спереди выглядел на все восемнадцать. Или нет, скорее на моего ровесника, но повзрослевшего вследствие трудной жизни. По-моему, ерунда какая-то, но почему-то подумалось в тот момент именно это. И ещё посетила мыслишка: может, болезнь…  Тьфу на тебя, Варька! ещё накаркаешь…

Вадик ел неторопливо и, я бы сказала, красиво. Чувствовалось: это не временное, не из желания показать себя с лучшей стороны, а естественные его поведение и манеры. Задумчиво смотрел в тарелку и, похоже, в мыслях был где-то далеко отсюда, руки же просто выполняли привычную работу. Кстати, о работе: судя по его рукам, мальчишка не белоручка.

Баба Нюра, всё время что-то бормоча под нос, поминутно выходила на крыльцо. Значит, ждёт ещё гостей. И они запаздывают.

– Спасибо, – поднялся Вадик, отнёс грязную посуду в раковину, взял губку и кусок мыла.

– Оставь, я вымою, – остановила его хозяйка.

– Тогда, может, сходим, куда говорили? – Вадик вытер руки, достал из кармашка сумки пачку сигарет и зажигалку.

Баба Нюра глянула на меня, на окно, тяжко вздохнула:

– Пойдём.

Однако к двери первым метнулся Серый, широко и самодовольно облизываясь.

– Ты куда навострился?

– Так… это… как обычно.

– У тебя время последние минутки отщёлкивает…

– Знаю! Так не отнимай и их. Следующий раз, знаешь, когда будет?

– А коль не поспеешь?

– Поспею, – Серый упёрся лбом в дверь и она, скрипнув, приоткрылась – кот сиганул в щель.

– От гулёна! Каждый раз приползает весь ободранный. Всё неймётся, старый ловелас.

– Сколько ему? – спросил Вадик, разминая сигарету и, искоса, поглядывая на меня.

– А шут его знает. Они мне в наследство достались, от прежней. Я уж, почитай, третий век завершаю.

– Третий… что? Век?? – Вадик недоверчиво глянул на бабу Нюру.

– Третий, милок, третий. Вот вас провожу, и буду ждать смену. Варюшка, доченька, ты уж поскучай одна. Мы мигом обернёмся.

Оставшись одна, я соскочила с «тахты», прошлась по столу, разминая ноги. Голова пухла от вопросов, на которые не было ответов. Пока не было. Зачем я здесь и почему именно мне всучили этот… Дар? Даже не удосужились поинтересоваться: а хочу ли я? нужен ли он мне? Кто третий: мальчишка? девчонка? взрослый? Куда собирается «проводить» нас баба Нюра? и как надолго? Могу ли я отказаться, если что-то меня не устроит?

В уличную дверь забарабанили. Я метнулась к окну, но опоздала: кто-то уже вошёл на веранду. Тяжёлые шаги приблизились к двери, и она сотряслась от удара. Я, инстинктивно, спряталась в кусте герани. В следующую секунду дверь резко распахнулась, и в комнату ввалился увалень. Первое, что я увидела сквозь листья, это – пухлая рука, держащая за хвост деревянного кота. Зебрик?! Я отодвинула мешавший обзору лист герани, и крик ужаса комом застрял в горле: это был Вадик, но какой… Его, будто, воздухом накачали, как резиновую куклу… «Вадик» небрежно бросил Зебрика на дрова, окликнул:

– Хозяйка, алё?

Я медленно приходила в себя, осознавая: это не Вадик и кот не Зебрик. А кто? Третий? Или это какая-то колдовская штучка? Иначе, зачем делать такую… уродливую копию Вадика?

Лже-Вадик протопал в другую комнату и, не обнаружив хозяйку, громко выматерился. Вернувшись, подошёл к столу, отломив полбатона, стал есть, неприятно чавкая. Наклонился, внимательно рассматривая мою «мебель».

– Прикольно, – хмыкнув, щелчком разрушил «тахту». Прошёл к печке, загремел крышками, заглядывая в кастрюли и сковородки. Вернулся к столу со сковородой, которая наполовину была заполнена всё той же картошкой с курятиной. Ел Лже – Вадик шумно, торопливо, осматриваясь по сторонам. Задержал взгляд на чучеле удода, затем, скатав шарик из хлеба, метнул в него. Попал в голову, удовлетворённо гоготнул. Опустошив сковороду, продолжал жевать остаток булки.

– А пивка нет? – Не дождавшись ответа, вернул сковороду на место, вновь загремел крышками.

«Проглот, неужели ещё не наелся?!» С каждой секундой моя неприязнь к нему увеличивалась. Прямо руки чесались врезать чем-нибудь тяжёлым по этой квадратной спине, обтянутой кожаной курткой. Или хлестнуть прутом по раздувшейся заднице.

Вновь ругнувшись, Проглот грохнул очередной крышкой и вышел вон, оставив дверь приоткрытой. Я облегчённо передохнула, размяла затёкшие ноги и спину.

В сенях хлопнуло, похоже, дверца холодильника. Вернулся Проглот, неся в руках трёхлитровую банку с квашеной капустой и пластиковую бутылку с растительным маслом.

«Чтоб ты лопнул, обжора,»– искренне пожелала я, когда Проглот, наложив в тарелку капусту и обильно полив маслом, принялся есть. Конечно же, ничего с ним не случилось, ибо я желала без злости и не смотрела в ладонь.

Внезапно Проглот замер, с полным ртом и глядя на окно. Я затаила дыхание. Проглот судорожно глотнул, его пухлые пальцы ковырнули из батона мякоть, стали мять, как пластилин. Продолжая пристально смотреть на окно, Проглот скатал шарик. И тут меня ожгло догадкой: шарик предназначен мне! Но предпринять что-либо не успела: обрывая листья на пути, шарик шмякнул меня в грудь, в лицо, отбросил в угол окна. Я ударилась головой о раму и сползла вниз, под щербатое блюдце, на котором стоял горшок с растением.

«Ну, обжора, я тебе этого не прощу!» – только и успела подумать: перед глазами всё поплыло, голова наполнилась монотонным усыпляющим звоном, и я плавно заскользила в бездонную пропасть…

… Очнулась я от острой боли, она была всюду: в ногах, в руках, в шее. Будто кусали меня. С великим трудом разлепила налившиеся свинцовой тяжестью веки и – О, ужас! – меня… ели тараканы. Да, да, те самые твари, которых мы постоянно где-нибудь встречаем. Сейчас для меня они были велики, как для обычной Варьки, например, крысы. Видимо, эти твари, обнаружив меня бесчувственную, решили, что нашли добрый кусок еды. Разумеется, я вскочила как ошпаренная, отпрянула к стене. Трясло, как в лихорадке. За ближайшим горшком зашуршали, я в панике, стала поспешно отступать вдоль стены. Неожиданно стена оборвалась – кончился подоконник – и я полетела вниз. К счастью, у окна стояла длинная скамья, а на ней лежала тряпка, что-то вроде вязаной жилетки. Это смягчило моё «приземление». Выбираясь из глубокой складки, не заметила, как оказалась у самого края скамьи. Запоздало попыталась рвануть назад, но, увы! притяжение пола оказалось сильнее. По закону подлости, стоявшие под скамейкой тапки находились чуточку в стороне: я как лягушонок шмякнулась на крашенные доски. Надо сказать, удачно: ничего не сломала, не вывихнула. Но сильно зашибла руки и колени. Ужас, очевидно, выветрился во время падения – ему на смену пришла истерика. Растирая поочерёдно руки и колени, ревела, ругалась, проклиная всё на свете. Невыносимо хотелось домой… Лучше пьяная мать, вечно хмурый молчащий папка, несносная придира сестра, чем эти нескончаемые падения. Сколько можно?! Во имя чего эти муки и боли? Эй, вы там, к чёрту ваш Дар – НЕ ХОЧУ!!! Забирайте назад и верните меня домой! ХОЧУ ДОМОЙ!!! ХОЧУ ДОМОЙ!!!

Боль поутихла, и истерика пошла на убыль, а может, я просто устала. Баба Нюра и Вадик ещё не вернулись. Не слышно было и Проглота. Только в соседней комнате что-то похрипывало. Я решилась пройти вдоль стены к дверному проёму. Дверь здесь вообще отсутствовала: её заменяли две занавески из цветастого плотного полотна. Отодвинуть край мне не удалось (не по силам), пришлось идти на середину порога, где занавески неплотно приникали друг к другу, образуя щель.

На диване спал Проглот, небрежно развалившись, и протяжно храпел.

«Пожрал и в тряпки, дебил какой-то. Нет, тут определённо, колдовской умысел: кто-то хочет зло посмеяться над Вадиком. Ты худой и тонкий – будешь толстый и жирный. У тебя одёжка ношеная – переношенная – заменим на шмотки фирменные, новёхонькие. Что получилось? Умора! Обхохочешься! Видок, действительно, ещё тот…  Но зачем? Стоп! а что если те, кто пытался похитить меня над пашней, захватили третьего….сотворили это «чудо в перьях» и выдали, как оригинал?! Чтобы сорвать планы бабы Нюры… Тогда… «-Я не успела завершить мысль: в сенях послышались шаги и в комнату вошли баба Нюра с Вадиком. Последний бережно нёс на руках деревянного Зебрика.

– А вот и мы… – начала и осеклась баба Нюра: она смотрела на стол, где мой след простыл. – Батюшки! девонька, где ты? Не дай, боже, за стол угодила: там же пыли, почитай, метровый слой. – Метнулась в сени, вернулась с переноской – лампочка с длинным проводом и вилкой на конце, – включила в сеть. Вадик положил Зебрика на дрова, взял у бабы Нюры лампочку и сунулся под стол. Всё это время я пыталась привлечь их внимание: кричала, топала ногами, но в их шуме моя мышиная возня просто тонула.

Баба Нюра тоже опустилась на колени, полезла под стол. С одной стороны, это выглядело смешно, с другой…  Я даже прослезилась от чувства благодарности: чужие, в сущности, люди так беспокоятся обо мне, что готовы ползать на коленях, глотать пыль…

Мне оставалось только приблизиться к ним, физически привлечь внимание, но… Интуитивно, я сообразила, что это небезопасно: переговариваясь, Вадик и баба Нюра ежесекундно меняли положение тела, и могли элементарно придавить меня, не заметив. Значит, надо добраться туда, где меня ищут: под стол. Я двинулась, и как раз вовремя: там, где только что стояла, оказался бело-синий кроссовок Проглота.

– Алё, хозяева, чё за фигня? Обещали пиво…

Я юркнула под скамейку. Вадик и баба Нюра резко выдернулись из-под стола-при этом взорвалась лампочка, – и так и сели, поражённые увиденным.

Проглот тоже обалдело взирал на Вадика и беззвучно ловил воздух открытым ртом. Воцарилась гнетущая пауза.

– Чё за фигня!? – первым пришёл в себя Проглот. – Это чё… клон?

Баба Нюра засуетилась, пытаясь подняться.

– Сам ты клон, жирдяй, – в полголоса бросил Вадик, вскочил, помог подняться хозяйке.

– Кто жирдяй? Кто жирдяй? По рылу захотел?

– Ребятки, ребятки! – Баба Нюра встала между ними. – Спокойно, счас разберёмся. Что случилось? Почему задержались?

– Откуда я знаю, задержались или нет! Этот, – Проглот кивнул в сторону деревянных котов, – котяра вонючий, всю малину мне… обгадил! Я с девчонкой был, а он… затянул бодягу: надо лететь, надо лететь, ждут… Что здесь? Центр по выведению клонов?

– Погодь с клонами. Ты скажи: вы сразу вылетели?

– Не, я чё, должен был бросить девчонку и куда-то тащиться? – Проглот уселся на скамейку, закрыв своими ногами-столбами мне обзор. Я снова перешла к дверному проёму. – Котяра обещал мне пиво…

– Забудь, – сухо сказала баба Нюра, пристально рассматривая Проглота. У меня создалось впечатление, что она тоже подозревает подмену. – Вас в пути кто-нибудь останавливал?

– Никто нас не останавливал. Сами…

– Зачем?

– А если бы вас за шиворот тащили на такой высоте? Ну….вмазал котяре пару раз по морде…

– Кретин! – жёстко резанул Вадик.

– Всё, шнурок, ты меня достал! – вскочил Проглот. – Счас я из тебя… это, ну…  макраме вязать буду!

– Грозилась синица море зажечь…

– Довольно, петухи! – вспыхнула и баба Нюра. – А ты сядь и охолонь. Я тоже могу психануть: враз оборотю в порося. Хочешь?

Проглот сел, бубня под нос:

– Не имеете права…

– Где же у меня лампочка запасная? С вами позабудешь всё на свете. Там девчонка в пыли задыхается, а мы тут лясы точим! – Баба Нюра – судя по звукам – копалась в ящиках серванта.

Вадик вновь опустился на колени, полез под стол, щёлкнул зажигалкой.

Я выбежала на освещенное место у ножки стола. Пыли здесь действительно было много: я, буквально, утонула в ней выше колен. Вдоль стены вообще пыль лежала внушительными барханами. Похоже, тут не годы, а столетия не убирались.

– Нашёл! – вдруг заорал у меня над головой Вадик.

– Жива? – плюхнулась рядом с ним баба Нюра, игнорируя стёкла разбитой лампочки.

– Живее не бывает, – Вадик положил рядом со мной мозолистую грубоватую ладонь.

– Бедняжка, ты моя, настрадалась ты сегодня, – запричитала баба Нюра.

Я взошла на ладонь Вадика, и он, чрезвычайно осторожно, вынес меня из-под стола. Убедившись, что я в порядке, баба Нюра успокоилась. Меня посадили на восстановленную «тахту», спиной к Проглоту. Он шумно сопел, что-то бубня под нос.

Вадик вышел покурить.

– От, поганец, говорила же: не успеешь! – глянув на часы, ругнулась баба Нюра. – Сынок, позволь мне в подпол слазить.

Проглот встал, отодвинул скамейку. Под ней, оказывается, была крышка люка в подпол. Баба Нюра, спустившись по скрипучей лесенке, минуты две шебуршила и звякала стеклом.

– Помочь? – спросил Проглот, заглянув в люк.

– Да чего тут помогать, – показалась голова бабы Нюры. – Возьми вот.

Проглот принял из её рук шкатулку, покрытую слоем плесени. Лицо его перекосилось от брезгливости – быстро поставил на стол рядом со мной и отошёл к раковине: вымыть руки.

«Чистюля,»– едко хмыкнула я про себя.

Баба Нюра обтёрла шкатулку сначала мокрой тряпкой, затем сухой. Я обратила внимание, что хозяйка стала какая-то другая: глаза её уже не улыбались, в них трепетала тревога. И лицо больше не излучало доброту, а показывало лишь вековую усталость и, возможно, внутреннюю боль. Она почувствовала мой взгляд, посмотрела коротко, уголки губ дёрнулись.

– Вам плохо?

Не ответила. Закрыла глаза, положив руки на шкатулку, губы зашевелились, произнося неслышные слова.

Проглот замер сбоку, на лице неприятная ухмылка.

Из-под рук бабы Нюры закурился оранжевый дымок, запахло, кажется, свежеиспечённым хлебом. Поднявшись над руками бабы Нюры, дымок стал растекаться по кругу. Вскоре и шкатулка и руки поглотило оранжевое облако-шар. Краем глаза я отметила, как сползла ухмылка с лица Проглота, и он, впервые, нормально смотрел, как обычный мальчишка: с любопытством и чуточкой испуга перед неведомым. Баба Нюра вынула руки из облачка, и оно тотчас опало, светлея и растворяясь в воздухе – через минуту от него не осталось и следа. Пропал и хлебный запах, а на столе возникла овальная чаша на тонкой ножке. Похоже, вырезанная из кости. Чаша наполовину была заполнена густой массой, напоминавшей холодец.

– Колдовать будете? – осторожно спросил Проглот.

Баба Нюра и на этот раз проигнорировала вопрос. Взяла с окна горшок с каким-то чахлым растеньицем в виде прутика стремя прямыми листочками салатного цвета. Наклонив горшок и, слегка встряхнув его, баба Нюра легко вынула растеньице вместе с землей, и что-то взяла со дна. Растеньице вернулось на место, а в центр чаши лёг крупный чёрный камень величиной с куриное яйцо. Держа над ним руки, баба Нюра произнесла несколько непонятных слов.

Проглот приблизился к краю стола, смотрел во все глаза на чашу. А в ней стремительно происходило невероятное: камень вращался по оси, поверхность «холодца» покрылась рябью, при этом и камень и «холодец» ежесекундно меняли цвет. Вскоре «холодец» стал золотистой жидкостью, а камень – прозрачным хрустальным шариком. Он замедлял вращение и погружался в жидкость. Наконец, баба Нюра убрала руки, и в чаше всё замерло: шарик лежал на дне.

– Подойди, дочка, к краю, – глянула на меня баба Нюра, показала, куда подойти. Я приблизилась. Чаша была на голову выше меня.

– Сынок, подмогни.

– Чё? – дёрнулся Проглот.

– Подставь, что ли, коробок.

Проглот подвинул «тахту», я взобралась на неё – теперь край чаши был мне по грудь.

– Опусти руки, – велела баба Нюра и утопила свои в жидкости. Я повторила. Ощущение такое, будто сунула руки в мёд. – Закрой глаза, отрешись, ни о чём не думай.

Жидкость пришла в движение: чудилось, что мои руки не в чаше, а в струящемся студёном ручье. Кончики пальцев покалывало, словно проплывающие льдинки ударялись острыми краями. Когда кисти полностью заледенели, так, что я перестала их чувствовать, голове, напротив, стало жарко. Инстинктивно хотела выдернуть руки, но холод уже сковал и всё тело. А следом, темнота в глазах дрогнула и расплылась в молочно-ржавое пятно, ещё секунда – и я увидела, как на видео, себя! И – живого Зебрика! Мы находились во дворе, за забором, среди гор мусора. У Зебрика уже появились крылья. «Смотри в ладонь,» – устало скомандовал Зебрик. Я подняла руку к лицу. «Скажи: ДОСРУЖ! Закрой глаза».

«ДОСРУЖ! ВОТ ОНО! ЗАВЕТНОЕ СЛОВО!» – завопила я, тщетно пытаясь открыть глаза и выдернуть руки.

«Видео» выключилось – и всё вернулось: я легко открыла глаза, руки были на месте и «мёд» сохранял покой. Только, по– моему, шар стал чуточку матовым.

Баба Нюра улыбалась мне каждой чёрточкой лица, точно я любимейшая внучка, нагрянула в гости.

– Я вспомнила!!!

– Знаю. Теперь давай-ка, поставим тебя на пол. Повтори все, как было, только слово заветное скажи наоборот. Справа налево. Поняла?

Я кивнула. Собралась с духом и повторила всё, как надо. Ощущения были те же самые, один к одному. Быстро открыла глаза, когда всё закончилось. И сердце с бешеной радостью заколотилось о рёбра: Я БОЛЬШЕ НЕ БЫЛА ДЮЙМОВОЧКОЙ!

– Дай я тебя обниму, страдалица ты моя! – Баба Нюра с чувством прижала меня к груди.

Проглот смотрел на меня широко открытыми глазами, силясь, что-то сказать. От его гонора не осталось и следа: у печки стоял растерянный и… милый толстячок. Похоже, он только сейчас, всерьёз, осознал, во что влип.

За дверью послышались шаги, и вошёл Вадик, на руках у него был третий кот. Деревянный.

– Охламон, говорила же, – счастливое настроение бабы Нюры испарилось. – Паразит неблагодарный! Где подобрал?

– Возле бани.

– Ладно, что ж теперь поделаешь. Поставь, сынок, их на сервант, пусть дальше пыль собирают. С Варюшкой мы разобрались, теперь с вами ребятки…  Что-то тут не так, – баба Нюра пристально всмотрелась в мальчишек, спросила у Проглота: – Кличут тебя как?

– Дмитрий. Дима.

По просьбе бабы Нюры, ребята подошли к Чаше и опустили руки в «мёд». Проговорив несколько невнятных слов, баба Нюра тоже сунула руки в Чашу.

– Отрешились, ребятки! Закрыли глаза, и ни о чём не думаем.

Я же, напротив, распахнула: любопытно было со стороны посмотреть процесс – изнутри уже знаю.

К моему огорчению, ничего особенного не увидела: стоят трое над Чашей и…  спят. Лица расслабленные, спокойные. На пухлых губах Димы трепетала лёгкая улыбка. Разочарованная, заглянула в Чашу – вот здесь было любопытное: «мёд» жгутами закручивался в спираль, а шар из матового стал малиновым, точно в нём зажгли ёлочную лампочку. Так продолжалось минуты три, затем спираль принялась раскручиваться, свет в шаре погас, но и матовость таяла. И вот в Чаше… светлый «мёд», а на дне прозрачный шар.

«Спящие» проснулись и, явно, не в хорошем расположении духа.

– Теперь понятно, – сказала баба Нюра. – Мои опасения не оправдались: подмены нет. Что ж, ребятки, радуйтесь: вы – братья кровные, близняшки.

Вадик и Дима недоверчиво глянули друг на друга.

– И не сумлевайтесь. Фамилии у вас, верно, разные, а мать с отцом единые. Вас ещё в младенчестве разлучили.

– Прямо индийское кино! – невольно вырвалось у меня.

Дима ожёг меня ледяным взглядом, Вадик хмуро смотрел себе в ноги.

История, действительно, «мыльная»: молодая семья и года не выдержала свалившихся трудностей с появлением близнецов; ситуация обострилась настолько, что родители видеть уже не могли друг друга. И решили разбежаться. Как ни странно, детей надумали поделить. Отец остался в Новгороде с Димой, а мать с Вадиком вернулась под Псков, на малую родину. Разбежались и, напрочь, забыли друг о друге, подтвердив народную мудрость: с глаз долой – из сердца вон. Впрочем, помогли забыть и глобальные перемены в стране: перестройка, развал СССР и масса неприятностей в связи с этим. Вот так и получилось, что прожили Вадик и Дима 16 лет, не ведая, друг о друге. Дима рос в достатке и праздности, Вадик – в бедности и каждодневном труде. Типичнейший сюжет «мыльной оперы». Теперь вот с ненавистью поглядывают друг на друга. Хороши попутчики, нечего сказать. Кстати, пора бы уже ввести нас в курс дела: для чего собрали и куда отправимся?