Читать книгу: «Алгол. Роман», страница 2

Вера Николаевна вроде была довольна своими подчинёнными, впрочем, пока что ей не пришлось ими командовать. Она занималась подсчётами и какими-то поисками, а ребята сами искали грехи прибористов. Вера Николаевна хотела ещё раз убедиться, что выбранная ею методика верна. Надо было идти к цели методом исключения: методика верна, всё смонтировано правильно, опыт проведён корректно – значит? Значит, не годятся эти конструкции аппаратов, а может, и сам принцип, по которому они построены, а может, неправильно преподнесены, поняты полученные данные… Вариантов хватало, но необходимо было исключить все очевидные причины сомнений. Этим она и занималась, отдав «железки» на откуп своей остальной группе, Сергею и Вальке.

Сергей вспомнил, как Виктор допытывался, на что ему дался этот мальчишка, имея в виду Вальку.

– Интересно, – говорил Сергей, – парень занятный. Воспитаю, помощник будет.

– Ну, я понимаю, уж девчонка была бы, есть цель воспитывать, а так на что он тебе? Ты его воспитаешь, а он тебе потом ручкой сделает. Помощник!

– А ведь женщина мне скорее ручкой сделает!

– Психолог! Девушка! Нежное создание, воск, из которого можно лепить! Не помнишь классику.

– Помню! Только кто из кого лепит? А ты знаешь нынешних девушек? Ты же всё больше в обществе вдовушек!

– А кроме шуток, непонятное шефство. Или он твой дальний родственник?

– Все мы родственники! Познакомились просто, и всё!

– Идеалист…

«Зачем я с ним правда вожусь? На работу его устроил.

Теперь опекаю, учу уму-разуму. А может, и неправильно учу, да и какое имею я право его учить? Но ведь чему учу? Объективным вещам: это прибор, это термопара, это провод, он всё равно их должен постигнуть, не принимая ни за какую науку, ведь дети не думают о том, что они учатся, когда начинают говорить, – это естественно для них. А парень мог спокойно учиться в дневной школе, может, я хуже ему сделал. Но ведь не насильно же? Да бог с ним, он и не видит во мне опекуна. Я не столько и воспитываю его. По крайней мере, будет знать, что такое научно-исследовательский институт, не полезет в вуз так вслепую, как я, например. Уже хорошо. Хватит об этом раз и навсегда. Будем считать, что не я его привёл, а Борода прислал к нам в группу. Меня прислал и его прислал».

– Сколько раз мы уже перепаивали эту термопару, – ворчал Валька.

– Тебе за это деньги платят, привыкай переделывать, пока не сделаешь!

– Время жалко. Мы же торопимся.

– Это точно. Но такая работа даёт возможность подумать, если попусту не чесать языком.

– Намёк понял.

– Ты знаешь, Эйнштейн работал в патентном бюро, а что открыл?

– Может, нам тоже податься в машинистки или в писаря?

– Тебе, пожалуй, можно, но рановато, а мне бесполезно!

– Сергей, извини.

– Ничего, бывает, особенно с непривычки.

Чем больше Вера Николаевна погружалась в материал, тем больше она убеждалась, что шла по неверному пути. Отчасти это случилось потому, что, когда работа начиналась, она выбрала наиболее испытанную методику эксперимента, поскольку опыта у неё недоставало, и она хотела хоть с этой стороны оградить себя от ошибок. Но опасность подстерегала именно с этой стороны. То, что все пользовались этой методикой, ввело её в заблуждение, потому что, если разобраться, многим такая методика не совсем подходила. Но над одними довлела инерция, они уже пользовались такой методикой, и им она казалась самой подходящей для новой работы. Другие не решались браться за поиски, когда сам имярек в похожей работе пользовался такой методикой, третьим не хватало знаний на то, чтобы найти что-то и приспособить к своим опытам. Они пользовались готовыми решениями и разработками. Всё это можно было понять только при ближайшем пристальном знакомстве, а Вера Николаевна поверила внешнему – громадной распространённости этой отработанной для многих случаев методики. Она по неопытности не учла тогда, что ей придётся мерить температуру стенки, а это даёт огромные ошибки, которые могут настолько исказить истинную картину, что нельзя будет сделать никаких выводов. Она в силу своей неосведомлённости не знала, что несколько исследователей уже потерпели фиаско на этом пути. Никто ей не подсказал вначале. Всё начиналось очень хорошо. На бумаге фигурировали значки температур, которые теперь, в эксперименте, невозможно было получить с той точностью, которая нужна была для того, чтобы данным работы можно было верить.

Когда работа начиналась, Вера Николаевна об этом не знала, когда работа пошла, ей некогда было об этом думать, когда стали накапливаться данные, оказалось, что они мало пригодны для обработки, – это вылезала наружу начальная ошибка. Что ж, такие случаи в исследовательской практике нередки. Вера Николаевна всё понимала умом, но сердцем не хотела с этим согласиться. Она ещё и себе не признавалась в этой роковой ошибке. Ей было досадно теперь, что все в лаборатории так мало интересовались её работой, в том числе и Борода. Собственно говоря, он мог и не знать об этой трудности, мог не быть провидцем, не обязан был вникать в технологию эксперимента, ведь это не детский сад. Она не за это на него обижалась теперь. Но он действительно мало интересовался её работой в самой её сути, и это давало ей моральное облегчение, за все два года и поговорили-то, наверное, раз пять-шесть. «А разве это мало?» – задавала она себе вопрос и не могла на него ответить. Есть исследователи, которые, как путеводной нитью, пользуются своей интуицией, шестым чувством, которое и отличает их от простых исполнителей. Может быть, это то, что называют талантом. Они идут напролом, но не сломя голову, а потому что знают: там лежит искомая истина. Они находят самые короткие пути именно потому, что чувствуют: точка назначения там, вот в этом эксперименте, в этой постановке задачи, в этой области. Уверенность служит строительным раствором, ассоциации – путеводными маяками. Внешне всё спокойно, но внутри уже идёт работа, уже зреет зерно, которое потом даст ростки исследования. Правда, подчас цель оказывается слишком мелкой, подчас она лежит вне области, в которую следовало бы попасть, стрелки называют такое попадание «в молоко», подчас попадание приходится точно на пробитое кем-то отверстие в мишени. Это называют либо счастливым совпадением, если открытия сделаны одновременно, либо изобретением велосипеда.

Нет, Вера Николаевна не была таким исследователем. Она в душе знала это, но никто её не вынуждал заявлять про своё «открытие» во всеуслышание. Если бы она оглянулась, то пересчитала бы по пальцам таких людей, настоящих исследователей, среди знакомых. Впрочем, для этого не нужно было особой сноровки, это мог сделать, пожалуй, любой знавший их человек. Исследователем надо родиться. Вера Николаевна исследователем стала.

Чем больше Сергей возился со стендом, тем яснее становилось ему, что для скорейшего успеха работы необходимо отказаться от принятой методики. Всё равно ведь погрешность замера будет одного порядка с самой величиной, что же тут скажешь? «Неужели она этого не понимает? Или не может отступить теперь? Ведь ещё есть время, если как следует взяться, можно успеть за два месяца, ну, за три продуть несколько моделей! Странная женщина! Это же в её интересах, а то закроют тему, и будь здоров! Надо бы ей сказать. Но как?»

Сергей чувствовал, что встретит сопротивление и что нельзя ей сейчас говорить об этом. Он бы не мог объяснить, почему он так думает, но уже был уверен, что решил правильно. Между тем время шло, опыты на налаженном стенде не дали больших сдвигов в лучшую сторону, и было бессмысленно дальше проводить эксперименты, которые не давали нужных результатов.

Верочка пришла домой и почувствовала, что смертельно устала. Устала от этого бесконечного ожидания результатов и от бесплодности этого ожидания. Устала от семичасового чтения и круглосуточной работы мозга. Ей казалось, что она не ложилась спать, как только утром открывала глаза. Она устала от того, что непрерывно сама себя терзала упрёками: зачем взялась, сидела бы в КБ, куда полезла… А сегодня ещё этот визит к профессору. «Он прав, тысячу раз прав». Она присела к зеркалу и посмотрела на себя: да, я плохо выгляжу, и морщинки от глаз совсем не от мудрости, а от старости. Она сжала щёки ладонями, лицо сморщилось, сплющилось – это насмешило Верочку. Она улыбнулась чему-то очень детскому, вечному и полузабытому, потом уронила голову на руки и заплакала. Тихо и легко заплакала, как ей давно не доводилось.

«Девчонка, как тебе не стыдно. Залезла в чужой огород, спутала, так что ж такого? Выбраться и выйти на дорогу к дому как можно скорее. А профессор ведь сказал, что дорога там, а вот „еду не на том номере автобуса“. Может быть. Может быть. Для чего я к нему пошла? Чтобы убедиться, что не права, или чтобы найти верный путь? Но ведь он мне ни того ни другого не сказал. Он сказал, что если удастся очень квалифицированно поставить замер температуры, то и такой путь хорош. Значит, я не ошиблась, а виноваты те, кто не может создать мне необходимых условий замера температуры. Верно. Но ведь мы и сейчас знаем, как долететь до Марса, а пока что не летим, потому что нет технической возможности. Нет технической возможности, значит, я схоласт и мечтатель. Выдумщик. А может быть, ещё всё получится? Но ведь он сказал, что есть и другие возможности, и другие решения, надо только посмотреть в литературе и применить готовые математические решения к моему случаю. Даже литературу дал». Она смотрела на себя в зеркало. Смотрела и не видела ничего. Перед ней снова проходил весь разговор с профессором, её старым учителем по институту и близким другом отца. «Заходите, конечно, заходите». «Но ведь он стар уже. Стар и на пенсии, и может, что-нибудь новенькое появилось, а он и не знает совсем об этом. И снова я поеду не на том номере автобуса».

Она пристально вгляделась в себя. «Постарела, Ве-ерка! Ещё немного – и бабий век. Всё теперь тебе сложно: начинать сначала и возвращаться. Да и что начинать? Жить? Экспериментировать?»

Ещё раз провела ладонью по лбу. Разгладила морщины и долго-долго смотрела себе в глаза, пока не стало подёргиваться туманом её отражение в зеркале и всё, что стояло за спиной. Она тряхнула головой. Показала себе язык, самый кончик, так они дразнили друг друга девчонками. «А я ещё ничего, а?.. Утро вечера мудренее. Завтра надо последний раз попробовать и, если снова ничего не выйдет, бросать. Нельзя так, чёрт с ней, с методикой. Ну, закроют тему. Чёрт с ней, с темой. Надо же себе хоть доказать, что смогла что-то сделать. Пошла бы после института в лабораторию, не порола бы теперь такую галиматью!»

Ей не стало веселее и легче на душе. Стало только определённей и, наверное, горче, и не с кем было об этом поговорить. Совершенно не с кем. Все её подруги в детях, в заботах, ну, куда теперь идти на ночь глядя, без предупреждения? А все приятели посчитают, что она сошла с ума, если вдруг позвонит или скажет, что ей надо поговорить насчёт работы, или в ресторан пригласят. Ну, что же, вечером опять о работе? Пригласят выпить, потанцевать – всё, что угодно, а заодно и о работе. Что она – не пробовала разве?»

Она пробовала. А друзей настоящих не было – приятели. Теперь и приятелей разделили: это мои, это Юркины. Чёрт-те что! Да и с мужем ей бывало о работе трудно говорить. Но она не хотела сегодня вспоминать ни о муже, ни о приятелях, ни…

«Сама заварила, сама разберусь». Раньше она так никогда не только не говорила, но и не думала.

Прошла ещё неделя, может быть, две, может быть, три. Сергей не замечал времени. Каждый опыт был похож на предыдущий. Хотя с его приходом результаты стали более логичными, всё же они были слишком разбросаны и при повторении опыта получались разными. Они не воспроизводились. Значит, результатам нельзя было верить. Нельзя было установить никакой закономерности, хотя принципиально вполне очевидно, что точки должны выразить определённую, заранее известную по характеру закономерность, но в том-то и дело, что и необходимые практические числовые показатели при такой точности, которую давали опыты, использовать не было никакой возможности.

Сергей, пожалуй, догадывался, что Вера Николаевна сомневается в нынешней методике, но молчал. Он сам сомневался в своей правоте, но прикидывал, что, если воспользоваться принципиально отличным способом, можно, очевидно, незначительно переоборудовав стенд, хотя бы убедиться быстро, что прежние результаты неверны, а новые полученные логичнее и точнее.

Он просмотрел литературу, в которой излагались теоретические основы иного метода, и прикинул, что для корректного проведения экспериментов придётся солидно повозиться с математикой, ввести поправку, иначе в каждом результате будет постоянная ошибка из-за того, что не учтены конкретные условия опыта. Но он прикинул также, что, для того чтобы убедиться в пригодности новой методики для их случая, можно ничего предварительно не делать с математическим аппаратом, а только перемонтировать схему замера температур.

Впервые ему пришлось так самостоятельно разбираться в тонкостях научного эксперимента, и поэтому стройность и логичность всех рассуждений и выкладок насторожили его. Он уже по своему маленькому опыту знал, что с самого начала огорчают неувязки, не говоря уже о том, что в науке вообще часто приходится перестраиваться на ходу.

«Нет, здесь что-то не так, наверное, – думал Сергей, – слишком всё гладко получается, вероятно, чего-то не учёл. Или ошибка в результатах будет значительно больше той, которую я предполагаю».

Он в конце концов после всех сомнений пришёл к той же мысли, что и Вера Николаевна: надо с кем-то посоветоваться. После долгих раздумий решил, что самая подходящая для этого кандидатура – сама Вера Николаевна. Действительно, она руководитель группы, человек, очевидно, опытный, почему бы не изложить ей свои сомнения по работе, которую они делают сообща?

Нет. Он никак не мог себя уговорить обратиться к ней. Тогда к кому же? К Ивану Николаевичу.

Иван Николаевич, пожалуй, подходил по всем статьям, кроме одной: у него начал работать Сергей, когда пришёл в лабораторию. Вроде бы на первый взгляд это упрощало разговор. Справедливо: они были в прекрасных отношениях. Но, с другой стороны, Сергей боялся, что разговор не получится, потому что о нём потом могут узнать в лаборатории, и пойдут нехорошие разговоры, слухи. Ведь когда Сергея забирали от Ивана Николаевича, оба они были недовольны. Пошли тогда к Бороде, но тот не изменил своего решения, и Иван Николаевич обратился к заместителю по науке института, но дело тоже заглохло, и его перекинули на горящие испытания, людей не хватало.

Объяснялось всё просто: Павлова Ивана Николаевича выбрали секретарём партбюро института, а поскольку он отказался быть освобождённым, оставили ему одного лаборанта и одного аспиранта для продолжения научной работы, хотя предупредили, что ещё никому до него не удавалось совместить два этих дела. Иван Николаевич просил оставить Сергея, поскольку он уже в курсе дела и «парень с головой», но…

Теперь к их разговору могут примешать разные мотивы, кому что вздумается, и на этом сиропе развести сплетню. Так, по крайней мере, думал Сергей. И всё же он решился.

То, что Иван Николаевич парторг института, затягивало их встречу. Поймать его было очень непросто, и чем больше Сергей дожидался встречи, тем сильнее сомневался в её нужности, ему хотелось на всё плюнуть, пусть идёт как идёт, его, что ли, дело. Он молодой специалист, а тут солидные люди. Тема и разработки для проведения опытов утверждены и начальником лаборатории, и замдиректора по науке, чего соваться. Без него обойдутся.

Но какой-то червь уже точил его изнутри, и ему хотелось не только убедиться в своей правоте, но и поскорее получить «свою» первую точку, и повторить её, и доказать самому себе в первую очередь, что он прав, что он что-то понимает, что он не зря учился этому. Из ничего сделать что-то!

Да, но Иван Николаевич был неуловим. Его недавно выбрали. Лето, как говорится, «мёртвый сезон», все в отпусках, теперь закипела работа. Он и в парткоме бывал редко, а если и сидел, то не в тиши кабинета, а в окружении людей. Дел у него, оказывается, хватало: партучёба, распределение квартир, подготовка к выборам, сессии в райкоме… Обо всём этом Сергей узнал у Зиночки, секретаря-машинистки. Она печатала, не глядя на лист бумаги, и лишь иногда наклонялась к написанному от руки, чтобы разобрать мелкие буквы почерка Павлова. Печатала и разговаривала. «Уехал на агитпункт. В три заседание, а сейчас он у директора. Завтра с утра в райкоме». Она роняла слова небрежно и точно. Повторяла, не сердясь, а на особенно нетерпеливых смотрела такими ангельскими голубыми глазками: «Занят человек, занят. Разве вы не понимаете, он на партийной работе».

Пришлось стать детективом. Валька разработал план. Он сидел у окна и сторожил, не пройдёт ли Иван Николаевич. А когда наконец высмотрел, Сергей опрометью бросился к проходной. «На перехват», – как сказал Валька.

Сергей возвращался на стенд и думал, что Валька в жизни преуспеет, на всё у него природная хватка.

– Договорились? – встретил его Валька.

– Сегодня после работы – другого времени нет.

– Ещё лучше: без посторонних глаз.

– Ты считаешь, что так лучше?

– Сам же говорил, что не хочешь, чтобы в лаборатории знали. А ты что – украл, что ли?

– Нет, но всё же…

– Щепетильничаешь. А сколько мы электричества зря жрём! Воздух ведь гонять надо и печку греть надо, и приборы горят весь день, да и зарплата нам идёт…

– Молодец, парень, мыслишь по-государственному! Вот и я говорю: что зря печку греть?!.

– Смеёшься? – обиделся Валька.

– Нет, просто я очень жизнерадостный.

Вечером того же дня Сергей ждал Ивана Николаевича в лаборатории, в комнате, где они раньше работали.

Иван Николаевич устроился за своим старым столом, и по тому, как он перебирал папки, открывал и закрывал ящики, чувствовалось, что сидеть ему здесь приятно. Он вздохнул. Потом снова выдвигал ящики, и было ясно, чего ему жаль: что дела запущены. Тема фигурировала, но не двигалась. «Да, верно говорили, этот год для научной работы пропал».

Однажды он уже то же самое думал, сидя здесь, а детали – самая крепкая память, они несут в себе огромный заряд прошлого. Он вспомнил о неприятном разговоре с Бородой. Когда-то, давно, ещё в институте, он прослушал у него спецкурс и всё понимал, а в тот раз они никак не могли понять друг друга. Борода говорил, что ему нужны работники и живые темы, а не балласт в плане, а Иван Николаевич клялся, что сможет совместить.

«Поверьте мне, – рассердился Борода, – я человек пожилой, вы не сможете совмещать, только нервы себе истреплете».

И неожиданно усмехнувшись, сказал: «Не зря же говорят в народе: и рыбку съесть, и…».

Поговорка была хороша.

Так и разошлись.

Всё это Иван Николаевич вспоминал, перебирая папки, а Сергей сидел напротив и будто чувствовал, о чём Павлов думает. Он сидел и, будто стараясь надолго запомнить, пpистально смотрел на рыжеватые волосы, огромный гладкий лоб и неровную кожу лица своего бывшего начальника.

– Ну, ничего, недолго им пылиться, – он даже наклонился вперёд, будто потянулся к Сергею, чтобы передать ему сокровенное. – Так о чём ты хотел поговорить? – добавил он ещё тише.

– Да вот, хотел показать вам кое-какие свои соображения насчёт методики исследования на нашем стенде, – начал Сергей в лоб и положил на стол тоненькую ученическую тетрадь.

– Вот как? – удивлённо произнёс Иван Николаевич.

– Да… Может, вам неудобно, я об этом думал…

– Прости, знаешь, я просто уже отвык немного – ко мне давно с такими вопросами не обращались.

Они говорили долго. О работе, о методике, о жизни, о футболе – всё вперемешку. Сергей вызвался помогать Ивану Николаевичу по старой памяти, а тот в ответ усмехнулся, как когда-то Борода, и сказал ему ту же самую поговорку. Посмеялись. Потом спорили о программе космических исследований: чья лучше, наша или американская.

Разговаривать им было легко – оба умели слушать.

– А насчёт того, что кто-то скажет, – не обращай внимания, если прав, всего не угадаешь заранее. Может, в этом и прелесть, а то бы заскучали. Методика эта верная, сам с ней возился. Возьми мою диссертацию, посмотри, может, пригодится там что-нибудь.

– Разве?..

– Да, грешен!..

Сергей рассмеялся.

На следующий день Валька устроил допрос Сергею:

– Ну, как? – спросил он вместо «здравствуй» и дальше потребовал всё «в лицах и с подробностями». – Сергей, а это очень сложно? Расскажи, может, я что и уловлю?

Сергей рисовал на обороте диаграммной ленты графики и объяснял Вальке. Показывал тут же на приборах, на стенде и снова чертил. Ему уже виделось всё это не на бумаге, а в деле.

– А ты знаешь, почему она тебе не захочет поверить? – спросил Валька без перехода.

– Ну, почему, философ?

– Она боится твоей силы и никогда этого не признает, вот почему.

Сергей пожал плечами.

– Ты вроде куришь по малолетству и по глупости, дай-ка одну!

– Вот и пригодилось, а ты говорил, бросать надо!

Сергей и Валька сидели и молча курили. Потом Сергей рывком встал и загремел каблуками по металлической лестнице.

Они думали одинаково, но не знали об этом, Сергей был уверен, что чем скорее они возьмутся за новую методику, тем лучше, можно даже успеть до Нового года получить необходимые результаты. Вера Николаевна тоже чувствовала, что надо переходить на новую методику, но оттягивала этот момент всеми силами. Ей было неловко перед сотрудниками, что она столько времени потратила зря, хотя она понимала, что без этого потраченного времени не было бы теперь ясности. Казалось, что теперь и её подчинённые чувствуют её неуверенность. А ещё казалось, что они осуждающе смотрят ей вслед. Она знала, какое недовольство вызовет у начальства её затея перейти на другую методику… Она всё это знала, и всё это не было главным. Главным было то, что она никак не могла решиться оторваться от всего этого привычного, обсосанного и ринуться в какие-то дебри. Искать, а найдёт ли, и где взять столько времени, а что в это время будут делать её подчинённые? Ведь ходила, просила людей! Дали людей, а они, оказывается, теперь ей вовсе не нужны. Ей было неловко, стыдно непонятно чего, хотелось всё бросить, спрятаться за кого-то сильного, как это случалось раньше. Она будто потеряла себя. Ей уже не доставляло удовольствия прийти, как прежде, пораньше утром на стенд, когда в лаборатории ещё никого нет. Открыть стол и щёткой смести невидимую пыль с приборов, потом включить их и, когда засветятся все лампочки, отойти подальше, полюбоваться. В этот момент она испытывала какую-то детскую радость праздничной игры, будто стояла перед ёлкой и смотрела на разноцветные огоньки.

Потом она брала в руки журнал и ровным красивым почерком вписывала число в следующую за вчерашней строку испытаний. Ей представлялось, будто она волшебник, фокусник и делает какие-то только ей понятные движения, чтобы получилось неожиданно для всех прекрасное и необходимое. И её наполняла радость.

Нет, ей не хотелось скорей на работу, когда через проходную ещё не шёл непрерывный поток людей. Ей не хотелось потрогать эти приборы, и она чувствовала, что сама не выпутается. Она закусывала губы, и слёзы просились, но – у неё хватало воли не подавать вида. Никто бы не догадался о её смятении.

А вообще, она была несчастлива и в самом деле. Это не казалось ей беспричинно, как бывает у избалованных людей. Семейная жизнь разрушилась. Она осталась фактически одна, потому что с мамой никогда не была близка, и горе только замкнуло их и ещё больше разъединило. Работа пошла кувырком. Друзья как-то порастерялись незаметно, и не было рядом никого, с кем можно было бы просто поделиться и поговорить обо всём сразу, без оглядки.

Но никто не мог бы догадаться об этом, глядя на неё. Только очень внимательный глаз мог заметить, как она задумывается, уставившись в одну точку, а потом делает резкое движение головой, будто стряхивая с себя нахлынувшие мысли и переключая их на другой лад.

Сергей краем уха слышал, что женщины в лаборатории в чём-то сочувствовали, бывало, Вере Николаевне, но сразу же забывал об этом. Его возраст не был готов для того, чтобы надолго запоминать чужие несчастья.

Его раздражала бесполезность их теперешней работы. Он был совершенно уверен, что надо всё переменить. Но что он мог изменить? Поговорить с Верой Николаевной? А если она не согласится, что, скорее всего, следует ожидать? Да и стоит ли сейчас, когда осталось так мало времени, затевать фактически новое исследование? Ему проще было отсидеть своё время: тему закроют, он вернётся в свою группу.

И Виктор уверял его, что лучше всего в данной ситуации промолчать. Логично, конечно. Но Сергей уже загорелся своей идеей и не мог устоять перед соблазном попробовать всё своими руками. Доводы рассудка не помогали. Он влюбился в мечту и не мог от неё отказаться без борьбы.

Теперь они втроём часто вместе сидели на стенде, хотя в этом не было необходимости. Они как бы искали общества друг друга и смутно чувствовали, что им надо поговорить. Но разговор не получался. Порой спорили о посторонних вещах или обсуждали какую-нибудь второстепенную проблему, но, будто сговорившись, не затрагивали главного, что их волновало.

По странному совпадению, а может быть, в силу сложившихся отношений, всем им казалось, что они давным-давно знают друг друга и работают вместе много лет.

С каждым днём чувство необходимости что-то изменить нарастало, и всё труднее становилось Сергею отважиться, и всё труднее было Вере Николаевне решиться.

Ключ подобрал Валька. Он знал обо всём со слов Сергея. «Был соучастником», и с ещё детской наблюдательностью замечал непонятную ему борьбу. «Из-за чего они оба так переживают последнее время? Ну, она-то ещё можно понять, из-за чего: диссертация, наверное, если тему закроют, погорит. Занервничаешь!

А он-то чего? Ему-то что? Работа и работа, его дело совсем сторона. Или он за неё переживает, так тоже непонятно, по какой причине. Вроде она ему родственницей не доводится?»

Сам Валька не переживал нисколько, но ему надоедало уже изо дня в день заниматься одним и тем же, а когда день кончался, выяснялось, что ничего нового не прибавилось. Он и над собой смеялся: «А мне-то что? Постигаю научную работу: очень увлекательно, очень перспективно и доходно, особенно для младшего лаборанта с окладом в шестьдесят рублей! А впрочем, я большего и не стою!».

Но из чисто эгоистических соображений ему тоже хотелось нового, интересного. Как всякому непосредственному ребёнку, ему быстро надоедали игрушки и хотелось других. А соизмерять свои желания с необходимостью он ещё не научился.

После очередного продолжительного молчания на стенде он спросил, ни к кому не обращаясь:

– А что, долго мы ещё будем так тренироваться?

Вера Николаевна готова была уже вспылить и поставить мальчишку на место. Он иногда раздражал её своей наивностью, граничащей с нахальством. Но Сергей опередил её.

– Ты бы помолчал, Валя, послушай, как воздух на волю просится.

Стенд и вправду издавал монотонный свистящий гул, работали на больших режимах. Они снова замолчали и не сказали ни единого слова до тех пор, пока снова Валька не произнёс:

– Ну, мне пора! – он уходил раньше на занятия.

– Роковым голосом произнёс тренер, – продолжила Вера Николаевна без паузы.

Они остались вдвоём.

Вечером Сергей обнаружил в почтовом ящике письмо от Нины. Она писала редко, не длинно, не коротко. Сначала о работе, о местах, в которых придётся побывать, о жаре, потом вопросы о его работе, о некоторых друзьях, а в конце – что скучает и скоро приедет. Сам он тоже не умел писать писем и поэтому не обижался на неё.

«Сколько ж мы не виделись уже?» Выходило много. Сначала ему казалось, что он от тоски сбежит туда, к ней в Среднюю Азию, потом понемногу успокоился и почувствовал, что хоть Нины и не хватает, но зато появилось много совсем ничем не занятого времени, и что это даже неплохо – немного побыть врозь. Потом Сергей стал замечать, что на свете есть ещё и другие девушки кроме его Нины, и если даже они чем-то и не устраивают его лично, то совсем это не значит, что они плохие. А его Нина всё не приезжала и не приезжала. Писала, что ей там интересно, и что срок практики им продлили, а потом из их института приехала в эти места экспедиция, и она устроила так, что смогла с новыми товарищами остаться ещё на некоторое время и заниматься своей работой. Действительно, стоило воспользоваться таким случаем, когда ещё попадёшь в эти места! Она писала, что там море интереснейшего материала, орнаментов, резьбы и вышивки, и плетения, и рисунков на коврах, и чего только, оказывается, там не нашлось, а кроме того, она немного и подзаработает, а это тоже не помешает.

«Странная она, – думал Сергей, – сколько лет её знаю, а всё никак не привыкну».

Он стал считать, сколько же лет он её знает. Выходило, лет пятнадцать.

Вот Ниночка, милая школьница, лёгкое платьице в полосочку. Она так здорово рисует, так свободно держится и так мило картавит.

Вот Ниночка кончает десятый класс и будет поступать, как и мечтала, в художественный институт на «прикладное» отделение. Она очень волнуется, ей немного жутко, что она такая взрослая, почти самостоятельная.

Вот Ниночка уже студентка. Она стала такой красивой, что на неё обращают внимание. Как приятно быть с ней рядом. От неё всегда пахнет какими-то необыкновенными духами, и одевается она очень интересно, она же в этом спец.

Вот Ниночка Круглова.

А рядом Серёжа. Он всегда удивляется тому, что Ниночке интересно с ним, и всегда её об этом спрашивает. А она так мило смеётся в ответ. Она всегда так смеялась, даже когда он впервые её об этом спросил, а потом, бывало, ещё и расцелует, поскачет на одной ножке и подразнит, совсем как маленькая девочка:

– Серёжка, ты просто прелесть!

Да нет же, прелесть – это она, Ниночка, и она об этом знает, и хочет, чтобы знали все. А почему бы нет? Она молода, и «прелесть», и свободна, и никаких забот, и ребята в неё влюбляются. А сама она влюблена в своё будущее, и всё так удачно складывается.

Сергей вспоминал какие-то обрывки разговоров, споры, какие-то виденные вместе фильмы и что она сказала, что подумала…

«А ведь я ни в кого больше не влюблялся. Странно всё в человеке. Не влюблялся, не влюблялся и не любил никого больше, а вот Витька уже не считает, сколько раз с ним это бывало, и ничего не нашёл. А я-то что нашёл? Судьба, товарищ… Какая всё это чушь. Боже мой, тошнотворно, противно». Он начинал злиться на себя, что до сих пор ничего так и не решилось, хотя от него, собственно говоря, ничего и не зависит больше.