Читать книгу: «Иосиф Бродский и его семья», страница 4

Сигареты в Нью-Йорке

Мой знакомый рассказывал, что в конце января 1996 года в квартире на Мортон-стрит вечерний гость спросил у Бродского, не собирается ли он бросить курить? Иосиф ответил, что сигареты курить не бросит, и добавил: «Подождем немного, скоро они меня бросят!» Поэт ушел из жизни менее чем через сутки.

Тема сигарет в нашей семье, без сомнения, драматична.

В этой же квартире, менее чем за год до того, случилась еще одна встреча, не столь значительная. Только в этот раз больна была мать Марии Соццани, а Анна спала, и обе они помещались на верхнем этаже. А гостью Иосиф принимал внизу в гостиной.

Наконец кому-то из семьи удалось дотянуться, дотронуться до Иосифа. Пусть было уже поздно, и не случилось главное для матери и отца, и сами они стали страницами текста. Жажда встречи, подобно вирусу, передалась посредством семейных уз и заразила каждого из нас. Она была в значительной степени иррациональна, ибо Иосиф во всех смыслах был уже далеко.

При жизни родителей семью соединяли с ним телефонные звонки, письма и посылки. После смерти отца в 1984 году связь сохранялась, но содержала в основном практическую сторону, связанную с вещами и книгами, которые желательно было передать через океан.

В 1995 году у Лили Руткис появилась возможность съездить в деловую поездку в Нью-Йорк. Естественно, поездка рассматривалась в первую очередь как шанс встретиться с Иосифом. Даже в середине 90-х это было рискованно для человека с успешной карьерой в облисполкоме. Поездка, как водилось, с дополнительной туристической программой была строго расписана и контролировалась обязательным кагэбэшником и стукачами. С Иосифом нужно было встретиться тайком, придумать для этого отговорку и способ улизнуть.

Для встречи Лиля выбрала время запланированного посещения дорогого ресторана «Распутин» на Брайтон-бич и договорилась о встрече с Иосифом по телефону. Сопровождающим группу сказала, что нездорова, в ресторан не пойдет и останется в номере. После того как вся группа отбыла, Иосиф приехал за ней в отель на машине и повез домой.

В машине он спросил, чем занимается Михаил Руткис.

Лиля ответила:

– Водит такси.

Иосиф удивился:

– Я слышал, что он открыл мастерскую.

– Миша? Нет… ты разве его не знаешь? Он не возьмет это на себя.

– Да, он всегда был отвязанный.

Теперь мне понятно, что это значит. Пытаясь осознать причину, по которой Михаил отказался от предложения руководить фондом Бродского, я замучил его своими вопросами и, наконец, получил ответ:

– Я подумал: выстроится очередь, и все будут просить денег. Надо будет с каждым разбираться и по каждому случаю звонить Оське в Нью-Йорк.

Фантастическое для нашего корыстного времени заявление. Похоже, его сильно смущала докучливость интриганов и искателей халявных денег.

Лилю очень интересовал один вопрос. Незадолго до поездки в очень популярном российском журнале впервые напечатали интервью с Бродским. В интервью он высказался об одном из друзей как о своем учителе. Лиле приходилось сталкиваться с этим человеком неоднократно, она знала его и представляла отношения Бродского с друзьями, потому спросила удивленно:

– Ты действительно считаешь его своим учителем?

– Ну, я же должен дать ему заработать, – ответил Иосиф.

Подъехали к дому. У дверей случилась ситуация, видимо, типичная. Нечто подобное я слышал неоднократно. Из почтового ящика вывалилась пачка рекламных газет. Когда Лиля хотела их поднять, он выхватил их со словами:

– Брось эту гадость.

Дома вначале Иосиф предложил позвонить Михаилу в Питер. Они дозвонились, на родине было три часа ночи. Руткиса разбудили звонки, и разговор получился короткий и невнятный.

Затем Лиля и Ося устроились на диванах. Иосиф расспросил об их питерской жизни. Много говорили о вещах: об обстановке и судьбе отдельных предметов не существующего более дома. В какой-то момент он спросил:

– Где моя джонка?

Там на столе у него стояла бронзовая модель китайского кораблика с квадратным парусом. Она была тонко сработана: с проволочными канатами, мелкими деталями корпуса и изгибами парусной ткани. Иосиф ее очень любил. Лиля ответила, что джонка у Эры Коробовой. Эра много занималась переправкой некоторых вещей для Иосифа. Но джонку из-за размеров доставить не удалось.

Еще он спросил:

– Где мамина кровать?

Молча выслушал, что кровать, как многие громоздкие вещи, не удалось сохранить. Ее просто некуда было деть. У одних родственников и знакомых не было места, другие просто боялись прикасаться ко всему, что было связано с его именем. Иосиф промолчал.

Суть паузы раскрывается, когда читаешь «Полторы комнаты».

«Помню их спящими в ней на боку, спина к спине, между ними – заливчик смятых одеял. Помню их читающими там, разговаривающими, глотающими таблетки, борющимися по очереди с болезнями. Кровать обрамляла их для меня в наибольшей безопасности и наибольшей беспомощности. Она была их личным логовом, последним островком, собственным, неприкосновенным ни для кого, кроме меня, местом во вселенной. Где б она сейчас ни стояла, она выглядит как пробоина в мироздании. Семь на пять футов пробоина. Кровать была светло-коричневого полированного клена и никогда не скрипела».

Сейчас облако смысла вокруг имени Иосиф Бродский: нобелевский лауреат, классик при жизни, гений. Но была другая мера другого времени для большинства, исключая самых близких родственников и друзей. Все, что связано с Иосифом в СССР, надо рассматривать в контексте страха.

Это не упрек. Да, действительно он гений. И как всякое существо, имеющее доступ к истинной природе вещей, он открыл новый путь русской поэзии в будущее лет на триста. Но хватило почему-то на пятнадцать – двадцать. Время выдохлось, эпоха, люди. Не будем судить тех, кто боялся. Лучше посмотрим на себя.

Далее он расспрашивал о родителях, об их смерти, несмотря на то что слышал об этом, вероятно, уже немало. Однако важны первоисточники. Лиля была последней, с кем говорила Мария, и второй или третьей, кто увидел Александра Ивановича мертвого, сидящего на стуле. Ей было адресовано последнее его письмо, найденное рядом на столе.

Они пили чай, и Иосиф рассказал о воронах, которые тогда, после смерти родителей, поселились во дворе на Мортон-стрит.

«Две вороны тут, во дворе у меня за домом в Саут-Хадли. Довольно большие, величиной почти с воронов; и, подъезжая к дому или покидая его, первое, что я вижу, это их. Здесь они появились поодиночке: первая – два года назад, когда умерла мать, вторая – в прошлом году, сразу после смерти отца. Во всяком случае, именно так я заметил их присутствие. Теперь всегда они показываются или взлетают вместе и слишком бесшумны для ворон».

Иосиф Бродский «Полторы комнаты»

Странно, что он вспомнил этих птиц после того, как они стали литературной тканью, через десять лет после выхода эссе «Полторы комнаты». Впрочем, на русском языке текст напечатали как раз в 1995 году и уже после этой встречи, и Лиля его не читала.

В какой-то момент Иосиф спросил:

– Я слышал, в моей комнате милиционер поселился? – В вопросе прозвучала зловещая ирония. Она же была и в жизни: Полторы комнаты действительно отдали милиционеру.

Затем к ним спустилась Мария Соццани. Разговор стал светским. Она похвалила Лилино платье. А та, в свою очередь, подарила ей нить яшмовых бус и кулон для Анны. Яшму в подарок она купила сама, а кулон – золотое сердце с фарфоровым ангелочком – был одним из украшений Осиной мамы.

Одно из утешительных желаний Марии Моисеевны: она хотела, чтобы вещи, украшения, которые носила, попали к Осе. Частично это удалось сделать с помощью посылок или «курьеров». Сейчас Лиля привезла только кулон. Подарки нельзя было декларировать, и она опасалась таможни. Извинилась, что не решилась везти Мариины серьги и кольцо. Они были слишком велики.

В доме совсем не оказалось еды. Только черная няня заваривала что-то ребенку из пакетика. Иосиф угощал одним чаем, объясняя ситуацию тем, что они собираются встречаться в ресторане с итальянскими знакомыми в восемь вечера и будут ужинать там. Так выяснилось, что времени осталось не очень много. Иосиф сказал, что Лиле с ними будет неинтересно, общаться будут на итальянском, и предложил вызвать такси.

Такси приехало быстро. Слушая, как Лиля бойко договаривается с шофером на плохом английском, Иосиф засмеялся и сказал, что наглость – замечательное качество, особенно в языке…

Они виделись часа два или чуть более того. До ресторана «Распутин», где ужинала ее группа, Лиля добралась, когда вечер еще не закончился. В разгаре было шумное застолье. Она сидела за столом и делала вид, что веселится, в то время как ее душили слезы. Затем она спряталась в какой-то отдаленный угол и разрыдалась. Необъяснимое чувство, разрывающее горло, позднее она назвала неудовлетворенностью.

Любовь к театру

История о сигаретах и «Беломоре» увела нас далеко, но еще не завершен рассказ об актрисе Доре Михайловне Вольперт. До войны она работала в БДТ. Играла много, в том числе и главные роли. Сохранилось множество ее довоенных сценических фотографий, в гостиной дома на Бородинской целая стена была увешана ими.

Во время войны она уехала в эвакуацию в Ташкент и выступала там в местном ТЮЗе. Жила некоторое время в одной комнате с Фаиной Раневской. Бытовала в семье некая сплетня. Якобы у Доры вместе с Раневской в эвакуации появилась возможность изменить паспортные данные. И они будто бы этой возможностью воспользовались. На несколько лет уменьшили возраст, «помолодели», а Дора еще сменила отчество: стала «Михайловной». После возвращения из эвакуации в 1944 году Доренька продолжила играть в театре Комиссаржевской. Там ей доставались в основном эпизоды, и то нечасто. Почему так изменилась ее театральная судьба, неизвестно.

В тот период, который я помню, она обычно была занята в двух-трех постановках. Одна из основных, иногда и единственная, – роль жрицы в спектакле «Убить Герострата». Спектакль шел раз в неделю, а то и реже. Перед выступлением она не ужинала и всегда возвращалась домой в половине двенадцатого на такси.

Нередко я слышал подобного рода диалоги.

Дора говорит Рае:

– Ах, у меня такой тяжелый день. Надо было встать рано, утром на репетицию к одиннадцати часам в театр.

Репетиции шли два раза в неделю, и Рая всегда сердилась:

– Я каждый день встаю к восьми утра и восемь часов стою у кульмана.

Благодаря Доре театр и его внутренняя жизнь были для нас открыты. Контрамарки на любой спектакль. Разговоры о братьях Боярских: кто талантливей, Николай или Сергей, и что-то вскользь сказанное о сыне Сергея, Мише, который тоже становится актером. Премьера спектакля «Царь Федор Иоаннович»: хороши Особик в роли царя Федора и особенно Ландграф – Борис Годунов. Небольшой, но уютный и праздничный театр: фойе внизу и длинная, высокая лестница к зрительному залу.

Дети часто бывают снобами. С малых лет меня часто водили на балет, и я искренне считал, что театр должен быть огромным, похожим на дворец отдельно стоящим зданием. Оттого Комиссаржевка казалась мне тогда немного ненастоящим театром. При этом я очень гордился тем, что тетка актриса и я хожу по контрамарке на генеральные репетиции и в курсе всех закулисных новостей.

Позднее, в юности, я полюбил театр в Пассаже, находя в нем дух модерна. Я имею в виду не особенности архитектурного стиля, но Серебряный век, пульс времени начала двадцатого столетия – нечто противоположное взвиченному невротическому дыханию наших дней. Дух модерна – особое настроение, пропитывающее также все места обитания нашей семьи.

Дора многие годы жила в ожидании большой роли. Это так же несомненно, как-то, что ее полностью устраивало богемное, не обремененное семейными обязанностями и трудовыми буднями существование.

Она нередко ругала режиссера, с удовольствием называя его «Агамерзавцем» (так было принято в театре), и сетовала на несправедливое распределение ролей. Но делала она это совершенно беспечально. То ли прятала разочарование, то ли не умела страдать по такому поводу. В ее стиле было пожаловаться на судьбу, а потом махнуть рукой: «Ах…» или, точнее, «Аа… черт с ним. Будь что будет!» – жест, выражающий ни в коем случае не надрыв, не признание поражения. Максимум легкую досаду, а чаще нечто залихватское, презрение к судьбе.

Премьера в гипсе

Мечта сбылась неожиданно. В 1983 году театр поставил спектакль «Ретро». И в этом спектакле Дора получила главную роль. Новость облетела близких, не без ее помощи, мгновенно. До премьеры более ничего не было известно, кроме того, что она говорила сама.

Дора все время подчеркивала, что Рубен Сергеевич очень хочет, чтобы именно она играла эту роль. Он всячески ее поддерживает. И удивительно, даже не рассматривает серьезно актрису на замену во второй состав. В «Ретро» свою роль играет только она. Спектакль на ней держится. В этом он ставит вопрос принципиально. Он присылает к ней домой такси, чтобы отвезти на репетицию.

Мы искренне за нее болели. В сопереживании была примесь любопытства и привычная доля иронии по поводу обычных для нее преувеличений. Но, как выяснилось, ирония была напрасной, преувеличения не было.

На генеральную репетицию всем достались контрамарки, правда в разные дни прогона. Уже в театре из афишки я узнал, что это лирическая комедия: история о том, как одинокого старика после смерти жены дети хотят женить, чтобы не был обузой, для чего приглашают на смотрины по очереди трех пожилых женщин. Все содержание спектакля – встречи героя с ними.

Одну из претенденток играла Дора. По странному стечению обстоятельств ее героиню, как одну из сестер, звали Роза. Но это было не единственное совпадение. Когда Дора появилась на сцене, мне показалось, что она без грима и в своей обычной одежде. Ну, может быть, чуть более причудливой. Войдя из-за кулисы на сцену, в декорацию прихожей, она всплеснула руками и воскликнула:

– Ах, какое зеркало!

Я видел это дома сотни раз. Как она входит в квартиру, не здороваясь и глядя куда-то мимо, всплескивает руками и восклицает: «Ах, какая вазочка!», потом поворачивается и, как ни в чем не бывало, заговаривает о делах, будто продолжая давно начатый разговор.

Я в самом прямом смысле чуть не свалился с театрального кресла от неожиданности. На сцене это выглядело фантастически, феерически достоверно, комично и трогательно одновременно. Публика рыдала от восторга, и я вместе с ней, но несколько по иному поводу. Она действительно «делала» этот спектакль, и ее в этом невозможно было заменить.

Постановка была бы добротной, но не более того, если бы не ее роль. В исполнении ее партнера вдовец получался несколько унылым: убийственная нота для спектакля. Но каждое появление Дориной героини вызывало смех и сочувствие зрительного зала. Некоторые критики называли «Ретро» премьерой сезона, у спектакля была пресса, положительные отзывы, успех. Это был ее успех. И в нем был маленький секрет: Дора играла на сцене самое себя.

В жизни Дора тоже была отчасти комической героиней, всегда казалась легкомысленной и артистичной. Но у легкости ее натуры открывалась порой другая сторона. Накануне премьеры она упала на улице и сломала лодыжку. Можно представить весь ужас этой ситуации для актрисы, которая столько ждала большую роль и получила ее на склоне лет.⁶ Может ли остаться в такой момент что-то, кроме ощущения рухнувшей надежды?

У Доры по этому поводу было другое мнение. Она решительно была настроена играть во что бы то ни стало. В этом ее полностью поддержал Рубен Сергеевич. Ей наложили гипс в виде маленького сапожка. Сшили на заказ высокие белые ботинки, чтобы бинта не было видно. Премьеру и первые спектакли она играла в гипсе. Об этом почти никто не знал, даже родственники не все знали.

Перелом был одной из причин, по которой за ней приезжало такси из театра.

Театральные эффекты

До «Ретро» ей не хватало сцены и внимания зрителей. Может быть, поэтому театральные эффекты наполняли всю ее жизнь. «Ах, какое зеркало!» – сто раз всплескивала она руками, заходя в один и тот же коридор на Чайковского. Мнение о результате будущего футбольного матча произносилось как вердикт римского сенатора, а тост за столом звучал пафосно, как финальная строка сонета Шекспира.

Она любила не только реплики, но и театральное действие в жизни. Как-то вместо очередного застолья учудила маскарад с переодеванием в Мариины шелковые японские кимоно, пением и танцами. Один из ярких примеров такой театрализации – ее издевательства надо мной, вегетарианцем.

В начале 80-х я увлекся восточной мистикой, затем основательно погрузился в вегетарианство и следовал ему очень строго, даже фанатично. В жизни это создавало массу проблем и комичных ситуаций. Одним из бриллиантов в коллекции нелепых положений стали праздничные застолья на Чайковского.

Представьте стол на тридцать пять персон, накрытый белой скатертью, прекрасно сервированный и уставленный без просветов блюдами с домашней бужениной, шеей, языком, тушеной уткой и другой птицей, осетриной, красной рыбой, созвездием салатов, начиная с оливье и «шубы» и заканчивая греческим и «мимозой». Над блюдами возвышались группами бутылки коньяка и водки, шампанского и марочного вина. А вокруг них толпились маленькие тарелочки с закуской: маринованными грибами, тресковой печенью, икрой и соленьями.

Среди этой роскоши, в окружении шумно пирующих гостей одиноко сидел я и тоскливо грыз сворованный из блюда с мясом листик зеленого салата. Тоскливо мне было не потому, что я терпел муки обезоруженного гурмана. Меня все эти чудеса поварского искусства не трогали. Но я предчувствовал, точнее знал наверняка, что в покое меня не оставят.

И вот ко мне подсаживалась Дора и начинала меня кормить. Она нежно, по-матерински предлагала съесть ломтик сочного мяса или, на худой конец, красной рыбки и выпить стопку коньяку. Предложение Дора делала ласково и мягко, но использовала при этом возможности сценического голоса, и ее слова разлетались над всем столом. И стол, то есть все сидящие за ним, начинали прислушиваться. Далее разворачивался акт комедии или драмы (для кого как), в котором Дора заботливо старалась меня потчевать, одновременно не без ехидства комментируя мои неуклюжие и мрачные попытки отвертеться и рассуждая о том, до чего такой образ жизни может довести бледного и исхудавшего мальчика.

Сцена продолжалась долго, с вариациями блюд и комментариев, и заканчивалась обычно тем, что я был совершенно непрошибаем и Доре возиться со мной надоедало.

В зале суда

Но у театрального действа мог быть и другой масштаб.

Во время судебного процесса над Иосифом Бродским на одном из заседаний Дора, вне себя от возмущения, вскочила и начала громко протестовать с места, требуя справедливости. За нарушение общественного порядка милиционеры вывели ее из зала суда. В этом было тоже что-то театральное. Но виделось и нечто другое, если учесть, что она была единственная, кто по-настоящему не испугался.

Я нашел этот эпизод в одной из известных стенограмм судебных заседаний. Знаю, что многие знакомые и друзья боялись приходить на суд. Не зря боялись. Можно было остаться без работы и с «волчьим билетом», превратившись в одночасье из уважаемого врача, ведущего инженера или доктора наук в дворника или кочегара, без шанса когда-нибудь сменить профессию. При этом светила замечательная перспектива жить далее без друзей и знакомых, в полной изоляции, не имея при этом возможности покинуть страну.

В 1964 году, когда шел процесс над Бродским, люди входили в зал суда с ощущением, как будто идут по тонкому льду, который может в любой момент проломиться под ногами. В высшей степени опасным казалось это пространство свидетелям защиты.

Я знаю, что в семье обсуждался вопрос, кому не стоит идти на суд. Это был сложный момент, особенно для людей, имевших положение: вопрос соотнесения здравого смысла, совести и зрелости отношений одновременно. Решение о том, что Борис и мой отец не должны туда ходить, было практически общесемейным. Среди знакомых осмеливались прийти в основном те, кому терять особенно было нечего. Из родственников постоянно присутствовали сестры; естественно, Мария и Александр Иванович прошли всю эту пытку молча, от начала и до конца.

Дора ходила на все заседания. «Засветившись» на суде, она сильно рисковала навсегда быть отлученной от театра, но повезло, так или иначе, ей это сошло с рук.

О страхе

Слава богу, это были уже не сталинские времена. Но сталинизм был еще близок и свеж в памяти. В то же время «мягкий» режим 60–70-х не отменил, но заменил лагеря и исчезновения людей на принудительное «лечение» в психбольнице, срок за тунеядство, «волчий билет» по жизни и прочие удовольствия.

Мария говорила как-то о том, что Иосифа на Пряжке могли «заколоть» до превращения в полного идиота. От этого его спасли западные радиостанции и заступничество блестящей плеяды советских писателей и поэтов⁷. Она рассказывала также о том, как били Осю неизвестные в подворотне рядом с подъездом, ничего не требуя и не отбирая, но при этом не один раз. Мария этих избиений и Пряжки боялась чуть ли не больше приговора суда. Они повлияли на ее решение дать разрешение на выезд Иосифу в 1972 году.

Я, естественно, не помню времени суда и архангельской ссылки. Только какие-то вскользь, тихим голосом сказанные слова, от интонации и трудноуловимого смысла которых становилось страшно, особенно когда взрослые вдруг понижали голос и переходили почти на шепот.

Слова «ссылка», «тюрьма», «Кресты», «психиатрическая больница» в детстве кажутся ужасными, особенно в непосредственной связи со своей жизнью и жизнью семьи. Ты не понимаешь, но физически ощущаешь их холодное, опустошающее прикосновение. В то же время есть смутная догадка или, точнее, чувство, говорящее о сходстве периода суда и ссылки с тем временем, когда Ося уехал и Мария и Александр Иванович ждали звонков или пытались получить разрешение на выезд. То же ожидание тяжким гнетом нависало над семьей. Это ощущение я помню отчетливо. В нем было что-то безнадежное и бесконечно растянутое во времени.

Но именно от протяженности этой трагической ноты, парадоксально, вместо чувства несправедливости во мне родилось сладкое предощущение необыденного. В жизни, не только в романах, существовало нечто за гранью быта и благоразумия. В шестнадцать лет совсем рядом с собой я обнаружил завораживающе драгоценные вещи: гениальные стихи и способность идти своим, ни на что не похожим путем. Ощущение необыденного определило всю мою дальнейшую жизнь.