Другая миссис

Посвящается Мишель и Саре

Сэйди

С этим домом что-то не так. Что-то в нем не дает мне покоя, тревожит. Не пойму, в чем дело. С виду – сплошная идиллия. Опоясывающая дом крытая веранда. Симметричные ряды окон радуют глаз. Улица тоже очаровательна: под уклон, с аллеями деревьев и такими же красивыми, ухоженными домами.

На первый взгляд, тут нет ничего такого, что может не понравиться. Но я-то знаю, что не сто́ит судить по первому впечатлению. Да и денек выдался серым – под цвет фасада. Свети сейчас солнце, я, возможно, не беспокоилась бы.

– Вот этот, – говорю я, указывая на коттедж: точь-в-точь как на фотографии, переданной исполнителем завещания. На прошлой неделе Уилл, мой муж, слетал в Портленд – подготовить все необходимые документы – и вернулся, чтобы мы смогли вместе поехать сюда. Он еще не успел осмотреть наследство.

Машина останавливается посреди улицы. Мы дружно подаемся вперед, с любопытством разглядывая здание. Все молчат. Наконец Тейт бормочет, что дом просто огромный, картавя, как и большинство семилетних детей. Уилл смеется, обрадованный, что теперь не он один понимает: в переезде в штат Мэн есть свои плюсы.

На самом деле дом не такой уж и огромный, но по сравнению с кондо^[1] площадью тысяча двести квадратных футов он, конечно, выглядит великаном. Особенно если приплюсовать двор. До сих пор у нас не было собственного двора.

Уилл осторожно жмет на газ и сворачивает на подъездную дорожку. На парковке мы вылезаем – кто быстрее, кто медленнее, хотя собаки, разумеется, впереди всех – и разминаем ноги, радуясь, что долгая поездка подошла к концу. Здешний воздух отличается от привычного: он пропитан запахами влажной земли, океана и леса. Совсем не так, как в Чикаго. Тишина на улице жутковатая и тревожная: чем больше народу, тем безопаснее. Среди толпы вероятность ЧП меньше. Существует распространенное заблуждение, что сельская жизнь не так опасна, как городская. Но это если не учитывать, что в городах живет гораздо больше людей и что в сельской местности плоховато с медициной.

Уилл идет к крыльцу. Собаки несутся следом и обгоняют его. Чувствую обиду: в отличие от меня, муж здесь по своей воле. Он хочет поскорее зайти внутрь и осмотреться, и только у самого крыльца замечает, что я не иду следом.

– Всё в порядке?

Ничего не отвечаю, поскольку не уверена в этом.

Тейт с энтузиазмом бежит к отцу, а вот четырнадцатилетнему Отто явно не хочется идти в дом. У нас всегда были схожие привычки и вкусы.

– Сэйди, – теперь Уилл спрашивает по-другому, – ты идешь или нет?

Он говорит, что на улице холодно. А я и не заметила, потому что сосредоточилась на другом – например, на высоких деревьях, закрывающих солнечный свет. И на том, каким скользким и опасным, должно быть, становится уличный склон во время снегопада.

На пригорке, на своей лужайке, мужчина с граблями в руке. Он остановился и, кажется, наблюдает за мной. Я машу ему по-соседски, но мужчина не машет в ответ, а отворачивается и продолжает работу. Смотрю на Уилла. Он молчит, хотя точно должен был заметить незнакомца.

– Идем, зайдем внутрь, – зовет он.

Поворачивается и поднимается по ступенькам – Тейт за ним, – останавливается у входной двери, вытаскивает из кармана ключи. Стучит, но не ждет, когда его впустят, – отпирает и распахивает дверь. Отто тоже идет к дому. Я за ним: не хочу оставаться одна на улице.

Дом старый: панели из красного дерева, тяжелые шторы, оловянные потолки^[2] и выкрашенные в цвета леса – коричневый и зеленый – стены. Пахнет плесенью. Темно и мрачно.

Мы толпимся в прихожей и оценивающе рассматриваем обстановку. Планировка первого этажа классическая, с изолированными комнатами. Все кажется каким-то казенным, неприветливым.

Я отвлекаюсь, разглядывая изогнутые ножки обеденного стола. Стоящий на нем потускневший канделябр. Пожелтевшую обивку стульев. И не вижу ее, стоящую наверху, на лестничной площадке. Если б краем глаза я не уловила какое-то движение, то, возможно, так ее и не заметила бы.

Она – угрюмая худощавая девушка во всем черном. Черные джинсы, черная футболка с белой надписью, гласящей: «Хочу сдохнуть». Ноги босые. Темные длинные волосы с косой челкой. Глаза густо подведены. В носу пирсинг. Кожа бледная, как у привидения.

Тейт тоже замечает ее, перебегает от Уилла ко мне и прячется, уткнувшись лицом в мою спину. Обычно он не пуглив. Я тоже, но сейчас отчетливо чувствую, как волосы на затылке встают дыбом.

– Привет, – неуверенно здороваюсь я.

Уилл смотрит на нее, называет по имени и поднимается по ступенькам, которые скрипят под его ногами, словно протестуя против нашего прибытия.

– Имоджен… – Он широко разводит руки, наверное, ожидая, что девушка позволит заключить себя в объятия. Но она этого не делает, потому что ей шестнадцать и перед ней едва знакомый мужчина. Что ж, нельзя винить ее за такую недоверчивость. И все же задумчивая меланхоличная девушка совсем не вяжется с тем образом, который возник у меня в голове после того, как нам сообщили о передаче опекунства над ребенком.

Ее голос тих и полон яда. Это действует на нервы посильнее крика:

– Отвали на хрен.

Она сердито смотрит вниз. Я непроизвольно тянусь прикрыть уши Тейта. Уилл застывает на месте, опустив руки. Он уже видел ее: на прошлой неделе, когда приезжал подписать документы. Именно тогда он официально стал опекуном. Они договорились, что Имоджен поживет у подруги до тех пор, пока мы не переедем сюда.

– Ну и на хрена вы приперлись?

Уилл пытается ответить, что все просто: если б не мы, ее, скорее всего, передали бы в приемную семью, пока ей не исполнится восемнадцать. Конечно, если бы не предоставили самой себе, что маловероятно. Но это не тот ответ, который устраивает Имоджен. Она молча скрывается в одной из комнат второго этажа. Уилл собирается идти следом, но я вмешиваюсь:

– Дай ей время.

Он слушается.

Имоджен идет в комплекте с домом. Ей шестнадцать, она практически самостоятельна. По крайней мере, так я пыталась аргументировать это – конечно же, у девушки есть подруги или знакомые, у которых можно пожить до совершеннолетия, – но муж сказал «нет». После смерти Элис у Имоджен не осталось родных, кроме нас.

Но эта девушка совсем не похожа на фотографию беспечной веснушчатой шестилетней девочки. Она сильно изменилась. Время обошлось с ней сурово.

– Ей нужна семья, – сказал Уилл всего несколько дней назад… хотя кажется, что прошли недели. – Семья, которая будет ее любить. Заботиться о ней. Она совсем одна.

При мысли об осиротевшем ребенке, совершенно одиноком в этом чужом мире, во мне проснулся материнский инстинкт.

Я не хотела ехать сюда. Настаивала: пусть лучше Имоджен переберется к нам. Но, с учетом множества других обстоятельств, нам все-таки пришлось приехать.

И теперь я в который раз спрашиваю себя: какие катастрофические последствия ждут нашу семью из-за этих перемен? Уж явно не «начало с чистого листа», в которое так оптимистично верит Уилл.

Сэйди

Семь недель спустя

Нас будит сирена. Я услышала ее вой посреди ночи и увидела бьющий в окно свет. Уилл резко садится в кровати и хватает с прикроватной тумбочки очки.

– Что случилось?

С минуту мы сидим молча, слушая, как звук удаляется, затихает, но так и не смолкает до конца. Видимо, машина остановилась где-то на нашей улице.

– Как думаешь, что случилось? – повторяет Уилл.

Мне приходит на ум только пожилая соседская чета: старичок, который возит по улице свою жену в инвалидном кресле, хотя сам еле ходит. У них обоих седые волосы и морщинистые лица. Спина старичка изогнута, как у горбуна из «Собора Парижской Богоматери». У него всегда усталый вид. Кажется, это жене надо возить его, а не наоборот. Особенно учитывая крутой уклон улицы к океану.

– Что-то с Нильссонами, – хором произносим мы. Без особого сочувствия, потому что в происходящем нет ничего удивительного. Пожилые люди часто травмируются. Заболевают. Умирают.

– Сколько времени? – спрашиваю я, но Уилл уже вернул очки на тумбочку и ответил «не знаю». Прижался ко мне, обнял за талию, и я почувствовала подсознательное влечение.

В такой позе мы и заснули, совершенно позабыв про разбудившую нас сирену.

* * *

Утром я – по-прежнему усталая после беспокойной ночи – принимаю душ и одеваюсь. Мальчишки завтракают на кухне. Слышу шум и выхожу из спальни. Мне не по себе. Дело в Имоджен: даже несколько недель спустя ей по-прежнему прекрасно удается заставить нас чувствовать себя незваными гостями.

Пробираюсь по коридору. Комната Имоджен чуть приоткрыта, и это странно: она всегда закрывает за собой дверь. Девушка не знает, что я наблюдаю за ней. Она стоит ко мне спиной и, наклонившись к зеркалу, подводит глаза.

Пользуюсь возможностью как следует рассмотреть комнату. Темные стены увешаны плакатами с изображениями артистов и музыкальных групп, которые очень похожи на нее: с длинными черными волосами и черными глазами, одетые во все черное. Над кроватью висит что-то тонкое и черное, напоминающее балдахин. Постель не застелена. На полу валяется темно-серое пуховое одеяло в узкую полоску. Плотные шторы задернуты, не пропуская свет, что невольно вызывает ассоциации с вампирами.

Имоджен заканчивает подводить глаза. Закрывает карандаш колпачком и резко поворачивается. Я не успеваю спрятаться.

– Какого хрена тебе надо? – От злобности и вульгарности вопроса перехватывает дыхание. Имоджен не в первый раз говорит со мной таким тоном, а я до сих пор не привыкла.

Девушка бросается вперед так стремительно, словно собирается ударить меня. Раньше такого никогда не было. Но, судя по ее скорости и выражению лица… Я невольно отшатываюсь. Имоджен захлопывает дверь. Я рада уже тому, что меня не ударили, а только закрыли дверь прямо перед носом. Сердце колотится в груди. Стою в коридоре, затаив дыхание, прокашливаюсь, стараясь оправиться от шока. Подхожу ближе, стучу костяшками пальцев по дереву и говорю:

– Через несколько минут я еду на паром. Если хочешь прокатиться со мной…

Голос так предательски дрожит, что самой противно. Имоджен не отвечает. Я прекрасно знаю, что она не согласится.

Разворачиваюсь и иду вниз по лестнице, на запах завтрака. Уилл в фартуке стоит у плиты и переворачивает блины, напевая одну из тех веселых песенок с компакт-дисков, которые так любит Тейт. Слишком веселую для семи пятнадцати утра.

Увидев меня, он замирает.

– Всё в порядке?

– Да, – натянуто отвечаю я.

Собаки кружат у его ног в надежде, что им перепадет что-нибудь вкусненькое. Собаки большие, а кухня маленькая. Тут и четверым тесно, не говоря уже о шестерых. Подзываю собак и увожу их на задний двор.

Когда я возвращаюсь, Уилл с улыбкой протягивает мне тарелку. Я ограничиваюсь кофе и прошу Отто доедать поскорее. Он сидит за кухонным столом, ссутулившись над своими блинами, чтобы казаться меньше. Его неуверенность беспокоит меня, хоть я и твержу себе, что это нормально для четырнадцатилетнего. Каждый подросток проходит через это… вопрос в том, всегда ли проходит.

Через кухню топает Имоджен в черных джинсах, разорванных на бедрах и коленях. На ее ногах – черные кожаные армейские ботинки с почти двухдюймовым каблуком, но даже без них она выше меня. В ушах – сережки в форме вороньих черепов. На футболке надпись «Нормальные люди – отстой».

Сидящий за столом Тейт пытается прочесть надпись вслух, как и на других ее футболках, но не успевает: Имоджен тянется к шкафчику, рывком открывает дверцу, осматривает шкаф изнутри и захлопывает.

– Что ты ищешь? – Уилл всегда старается угодить племяннице, но девушка уже нашла, что искала: батончик «Кит-Кат».

– Я приготовил завтрак.

Взгляд голубых глаз, скользнув мимо Отто и Тейта, останавливается на накрытом для нее свободном месте. Буркнув «молодец», она разворачивается и исчезает. Мы слышим, как открывается и захлопывается входная дверь. Только после этого я наконец-то перевожу дух.

Пью кофе, наливаю себе термос и пытаюсь протиснуться мимо Уилла: взять ключи и сумку, которые лежат на столе. Муж наклоняется для прощального поцелуя. Инстинктивно, сама того не желая, я отстраняюсь.

– Ты в порядке? – повторяет он, внимательно глядя на меня. Мысленно объясняю свою нерешительность приступом брезгливости, что отчасти правда. Та интрижка случилась много месяцев назад, но прикосновения его рук по-прежнему напоминают наждачную бумагу, и я невольно задумываюсь: кого трогали эти руки до меня?

«Начать с чистого листа», – так говорил Уилл. Одна из многих причин, почему мы оказались здесь, в штате Мэн, в доме, принадлежавшем Элис, его единственной сестре. Она годами страдала от фибромиалгии^[3], пока болезнь не взяла верх. Фибромиалгия вызывает сильную боль во всем теле, которая часто сопровождается сильнейшим истощением и усталостью. Насколько я знаю, терпеть приступы этой то колющей, то ноющей боли очень тяжело – особенно по утрам, хотя и к вечеру она не проходит до конца.

Элис не смогла справиться с этим иначе, чем отправиться на чердак, прихватив веревку и табурет. Но сначала встретилась со своим адвокатом и завещала брату дом со всем его содержимым, включая собственную дочь.

Шестнадцатилетняя Имоджен целыми днями занята бог знает чем. Вроде бы ходит в школу – по крайней мере, время от времени, поскольку звонки о прогулах поступают нерегулярно. Но как она проводит остальное время, неизвестно. Когда мы спрашиваем об этом, Имоджен либо не обращает внимания, либо выдает что-нибудь пафосное: якобы она борется с преступностью, укрепляет мир во всем мире или спасает гребаных китов. Гребаный – одно из ее любимых слов. Она часто его употребляет.

Родственники самоубийц нередко испытывают гнев и обиду. Ощущают, что их отвергли и бросили. В них клокочет ярость. Я пытаюсь относиться к Имоджен с сочувствием, но это дается все труднее.

В юности Уилл и Элис были близки, но с годами отдалились друг от друга. Он был потрясен ее смертью, хотя и не особенно горевал. По правде говоря, его, наверное, грызла совесть за то, что он почти не поддерживал связь, не имел никакого отношения к воспитанию племянницы и не понимал, насколько серьезно больна его сестра. Он чувствует, что подвел их.

Когда мы только узнали о доставшемся наследстве, я предложила продать дом и привезти Имоджен в Чикаго. Но после всего, что произошло – не только любовной интрижки, – у нас появился шанс начать все сначала, с чистого листа. Во всяком случае, так сказал Уилл.

Мы живем здесь меньше двух месяцев и все еще осваиваемся, хотя быстро нашли работу. Уилл – адъюнкт-профессор^[4], преподает на материке экологию человека два раза в неделю. Мне же чуть ли не заплатили лишь за то, чтобы я приехала: на острове всего два врача, и я одна из них.

На этот раз я прижимаюсь губами к губам мужа. Пора идти.

– До вечера.

Говорю Отто поторопиться, а не то опоздаем. Беру со стола вещи и сообщаю, что буду ждать в машине.

– У тебя две минуты.

Я прекрасно знаю, что две минуты, как обычно, растянутся на пять-шесть.

Целую на прощание малыша Тейта. Он встает на стул, обхватывает мою шею липкими ручонками и кричит в ухо: «Мам, я тебя люблю!» Сердце замирает: я точно знаю, что по крайней мере один из детей все еще любит меня.

Моя машина стоит на подъездной дорожке рядом с седаном Уилла. К дому пристроен гараж, но он забит коробками, которые еще только предстоит распаковать.

Автомобиль покрыт тонким слоем инея, осевшим за ночь. Я отпираю дверь. Фары мигают, в салоне загорается свет. Тянусь к дверной ручке, но, прежде чем успеваю дернуть ее, замираю. На стекле со стороны водителя проступили линии. Они начали растекаться под теплыми утренними лучами, смазываясь по краям, но не исчезли. Наклоняюсь поближе и вижу: на самом деле это не линии, а буквы, образующие одно слово. Умри.

Я быстро понимаю, кто его написал, и в ужасе закрываю рот ладонью. Имоджен не хочет видеть нас здесь. Хочет, чтобы мы убирались.

Я пыталась относиться к ней с пониманием, учитывая, как ей паршиво. Ее жизнь перевернута с ног на голову. Она лишилась матери и теперь вынуждена делить дом с незнакомцами. Но это не оправдание угрозам. Она действительно имеет в виду то, что написала. Она хочет, чтобы я умерла.

Поднимаюсь на крыльцо и зову Уилла.

– В чем дело? Что-то забыла? – Тот склоняет голову набок, рассматривая мои ключи, сумку и термос. Ничего не забыто.

– Ты должен это видеть, – шепчу я, чтобы мальчики не услышали.

Муж идет за мной. Босиком, хотя на улице ужасно холодно. В трех футах от машины я останавливаюсь и указываю на слово на заиндевевшем стекле.

– Видишь? – Он видит. Это ясно по выражению его лица: оно моментально становится встревоженным.

– Черт… – Уилл тоже понимает, кто автор этой надписи. Он потирает лоб, задумавшись. – Я поговорю с ней.

– И что это даст? – огрызаюсь я.

За последние недели мы много раз беседовали с Имоджен. Говорили, что так выражаться нельзя, особенно в присутствии Тейта; что надо возвращаться домой не слишком поздно; и много чего еще. Хотя, скорее, это были не разговоры, а нотации. Имоджен просто молча стояла, пока Уилл или я говорили. Не исключаю, что она даже слушала. Она вообще редко что-то отвечает, не воспринимая наши слова всерьез. А потом просто уходит.

– Мы не знаем точно, она это или нет. – То, на что намекает Уилл… лучше не думать об этом. – Может, кто-то написал это для Отто?

– Ты всерьез думаешь, что нашлись желающие угрожать убийством нашему четырнадцатилетнему сыну на стекле моего автомобиля? – уточняю я на тот случай, если Уилл позабыл значение слова «умри».

– Но и такое возможно, правда?

– Нет. – Я стараюсь звучать как можно убедительнее. Мне не хочется в это верить. Только не снова. Все это осталось в прошлом после нашего переезда.

Осталось ли? Не исключено, что кто-то травит Отто, задирает его… Такое уже случалось, может и повториться.

– Наверное, надо обратиться в полицию.

Уилл качает головой.

– Нет. По крайней мере, пока не станет ясно, кто это написал. Если Имоджен, то зачем полиция? Сэйди, она просто рассерженная девочка. Она горюет из-за утраты и огрызается на всех. Она никогда не сделает больно никому из нас.

– Ой ли? – Я в этом не уверена. Имоджен – одна из причин наших семейных разладов. Они с Уиллом родственники, между ними есть непонятная мне связь. Муж молчит, и я продолжаю спорить: – Неважно, кому это предназначено – все равно это угроза смертью. Это очень серьезно.

– Знаю-знаю. – Он озирается через плечо – не появился ли Отто – и быстро продолжает: – Но если мы вызовем полицию, это привлечет к Отто внимание. Нежелательное внимание. Другие дети станут относиться к нему совсем иначе, если еще не начали. У него не останется шанса на нормальную жизнь. Давай я сначала поговорю с его учителем и директором, удостоверюсь, что у него нет проблем в школе. Знаю, ты волнуешься… – Его голос смягчается, он успокаивающе кладет ладонь на мою руку. – Я тоже волнуюсь. Но давай не будем торопиться с полицией. Ты не против, если я сначала хотя бы поговорю с Имоджен, прежде чем делать выводы?

В этом весь Уилл. Он всегда был голосом разума в наших отношениях.

– Ладно, – уступаю я, признавая его возможную правоту.

Так не хочется думать, что Отто может оказаться изгоем и в новой школе, что его задирают… Однако я также не могу смириться с враждебностью Имоджен. Мы должны докопаться до сути, не усугубив ситуацию.

– Но если что-то подобное повторится, – я вытаскиваю руку из сумки, – то мы обратимся в полицию.

– Хорошо, – соглашается Уилл и целует меня в лоб. – Мы разберемся с этой проблемой прежде, чем все зайдет слишком далеко.

– Обещаешь?

Жаль, он не может сделать желаемое действительным простым щелчком пальцев.

– Обещаю.

Я смотрю, как муж поднимается на крыльцо, заходит в дом и исчезает за дверью. Затем провожу ладонью по надписи и вытираю руки о штаны, прежде чем сесть в машину. Включаю зажигание и наблюдаю, как слово окончательно тает. Вот только оно уже накрепко впечаталось в мою память.

Если верить часам на приборной панели, проходит минута. Потом две. Три. Я смотрю на дом в ожидании, что входная дверь откроется и появится Отто. Он всегда плетется к машине с непроницаемым выражением лица – совершенно непонятно, что у него в голове. В последнее время он всегда такой. Считается, что родители обязаны знать, о чем думают их дети, но мы не знаем. Точнее, не всегда. Нельзя знать наверняка, о чем думает другой человек.

И все же, когда дети совершают какой-нибудь проступок, винят в первую очередь родителей. «Как они могли не знать? – часто вопрошают критики. – Как они могли не заметить предупреждающие знаки? Почему они не обращали внимания на то, что делали их дети?..»

Последняя фраза мне особенно «нравится». Она подразумевает, что мы не обращаем на детей внимания.

Вот только я обращала.

Раньше Отто был тихим и замкнутым. Он любил рисовать, в основном мультяшек. Особенно любил аниме-персонажей – с их растрепанными волосами и странно-большими глазами. В своем альбоме он давал им имена и мечтал когда-нибудь создать собственный комикс о приключениях Асы и Кена.

Раньше у Отто была всего пара друзей – да, только двое. Правда, они неизменно называли меня мэм, сами относили тарелки на кухню, когда приходили на ужин, и оставляли обувь у порога. Они были добрыми и вежливыми.

Отто хорошо учился. Не на одни А^[5], но в среднем его оценки радовали. В основном он получал B и C. Вовремя делал и сдавал домашние задания. Никогда не спал на уроках. Учителя хорошо к нему относились, сетуя только на то, что он не проявляет особой активности.

Я не «упустила из виду предупреждающие знаки». Их просто не было.

Сейчас я смотрю на дверь в ожидании сына. Через четыре минуты сдаюсь и отвожу взгляд. Как раз в этот момент мое внимание привлекает что-то за окном машины: мистер Нильссон везет по улице миссис Нильссон. Спуск довольно крутой, удерживать резиновые ручки инвалидной коляски нелегко. Он шагает медленно, надавливая всем весом на пятки, как будто они – тормоза, а он едет в автомобиле.

Еще и семи двадцати утра нет, а они уже гуляют. Он – в саржевых брюках и свитере, она – в вязаном комплекте светло-розового цвета. Волосы старушки завиты и уложены с помощью лака. Представляю, как старичок скрупулезно завивает каждую прядь и закрепляет шпильками. Кажется, ее зовут Поппи, а его – Чарльз. Или Джордж.

Прямо перед нашим домом мистер Нильссон пересекает улицу наискосок, переходя на противоположную сторону. При этом он не сводит глаз с глушителя моей машины, откуда выходят клубы выхлопных газов.

Вспоминаю вой сирены прошлой ночью, затихший где-то на нашей улице.

Живот отзывается тупой болью. Не знаю почему.

Сэйди

Дорога от паромного причала до клиники короткая, всего несколько кварталов. Я высаживаю Отто и меньше чем через пять минут уже подъезжаю к неприметному низкому голубому зданию, которое когда-то было жилым; его владелец давным-давно завещал постройку клинике.

С фасада оно все еще напоминает дом, хотя двери в задней части гораздо шире. Оно примыкает к недорогому дому престарелых, чтобы медпомощь была легко доступна пожилым людям.

Только после переезда сюда я узнала, что в штате Мэн насчитывается около четырех тысяч островов. В глуши – вроде нашего островка – не хватает врачей. Причем многие готовятся уйти на пенсию, а заменить их практически некому.

Изолированность острова нравится далеко не всем. Как-то неприятно осознавать, что после ухода последнего вечернего парома ты оказываешься взаперти. Даже при дневном свете скалистый, поросший высокими соснами кусок земли выглядит крохотным – до клаустрофобии. С наступлением зимы – а она скоро наступит – жизнь на большей части острова замрет из-за суровой погоды. Вдобавок залив может замерзнуть, и тогда мы окажемся в ловушке.

Дом достался нам с Уиллом бесплатно. Еще я получила налоговые льготы, потому что устроилась работать в клинику. Мне не хотелось, потому что у нас нет срочной нужды в деньгах, но Уилл настоял. Моя специальность – неотложная помощь. У меня нет сертификата на общую медицинскую практику, только временная лицензия, но я планирую получить полноценную лицензию в Мэне.

Внутри здание клиники уже не похоже на жилое: чтобы появились приемная, кабинеты и вестибюль, пришлось многое перестроить. Тяжелый запах сырости преследует меня даже после работы. Вдобавок ко всему сидящая в приемной секретарша Эмма выкуривает по пачке сигарет в день. Она делает это на улице, но вешает свою куртку рядом с моей, и одежда впитывает запах.

Несколько ночей подряд Уилл с любопытством приглядывался ко мне. Наконец спросил:

– Ты что, начала курить?

Действительно, такой вывод можно сделать по запаху никотина, преследующему меня даже дома.

– Конечно, нет. Ты же знаешь, я не курю.

И рассказала про Эмму.

– Оставь куртку снаружи, я постираю, – не раз говорил Уилл. Я слушалась, он стирал, однако толку ноль. Каждый следующий день история повторяется.

Сегодня, войдя в клинику, я вижу, что Джойс, старшая медсестра, и Эмма уже ждут меня.

Джойс около шестидесяти пяти, она близка к выходу на пенсию и немного сварлива. Она работает здесь гораздо дольше нас с Эммой, так что в клинике Джойс главная. Во всяком случае, так она считает.

– Опаздываешь, – замечает Джойс. Если я и опоздала, то максимум на минуту. – Разве тебя не учили пунктуальности там, откуда ты приехала?

По-моему, все местные такие же ограниченные, как и их остров. Прохожу мимо и начинаю рабочий день.

* * *

Несколько часов спустя я занята пациентом, когда раздается звонок мобильника, лежащего в пяти футах^[6] от меня. Звук выключен, но над фотографией появляется имя Уилла: точеное лицо, ярко-карие глаза. Красивый, привлекательный мужчина. Думаю, дело в глазах. Или в том, что в сорок лет он все еще напоминает двадцатипятилетнего, зачесывая назад и собирая в модный нынче пучок длинные темные волосы. Он похож и на интеллигента, и на хипстера. Его студентам нравится.

Игнорирую телефон и продолжаю осмотр пациентки – женщины сорока трех лет с жаром, болью в груди и кашлем. Сразу ясно – бронхит. Но я все равно прослушиваю стетоскопом ее легкие.

Я практиковалась в неотложной медицинской помощи много лет. Там, в современнейшей клинике в центре Чикаго, каждая смена преподносила сюрпризы. Жертвы автокатастроф, истекающие кровью после домашних родов женщины, трехсотфунтовые мужчины с нервным срывом… Все было напряженно и драматично. Все время начеку. Там я чувствовала себя живой.

Здесь же все по-другому. Здесь я каждый день заранее знаю, что меня ждет: бесконечная череда бронхитов, диарей и бородавок.

Когда у меня наконец появляется возможность перезвонить мужу, он отвечает, запинаясь.

– Сэйди… – по его тону сразу ясно: что-то не так.

Уилл замолкает, а я лихорадочно прокручиваю в голове множество сценариев. Больше всего тревожусь за Отто: утром я оставила его у причала. Попрощалась и посмотрела вслед парому, на котором сын уплывал в школу.

Именно тогда я заметила Имоджен, стоявшую с подругами. Бесспорно, она – красивая девушка, этого у нее не отнимешь. Ее кожа светлая от природы; ей не нужно пудриться, чтобы выглядеть белее. Льдисто-голубые глаза составляют контраст с кожей. По неухоженным бровям видно, что Имоджен и раньше была темноволосой. Она избегает вызывающе-темной помады, которую любят другие девушки, предпочитая розово-бежевую. Получается довольно привлекательно. Правда, к пирсингу в носу привыкаешь не сразу.

Отто раньше никогда не жил в таком близком соседстве с девушкой, так что его снедает любопытство. Тем не менее ему почти не удается поговорить с ней. Имоджен не ездит с нами к причалу, не общается с Отто в школе. Насколько мне известно, она делает вид, что вообще не знает его. Они пересекаются редко и ненадолго. Например, вчера вечером Отто за кухонным столом трудился над домашним заданием по математике. Имоджен, проходившая мимо, увидела тетрадь с именем учителя и прокомментировала:

– Мистер Янсен – гребаный придурок.

Отто только вытаращился в ответ. Слова гребаный в его лексиконе пока нет, но, подозреваю, это лишь вопрос времени.

Сегодня утром Имоджен с подругами стояли на краю пирса и курили. Дым на морозном воздухе окутывал их головы белыми клубами. Я смотрела, как она подносит сигарету ко рту, затягивается с видом опытного курильщика, задерживает дыхание и медленно выдыхает. При этом, готова поклясться, девушка бросила взгляд на меня.

Заметила, что я наблюдаю за ней из машины? Или просто уставилась в пространство?

Я так увлеклась наблюдением за Имоджен, что – как теперь припоминаю – не обратила внимания, успел ли Отто на паром, автоматически предположив, что успел.

– Значит, у Отто проблемы, – говорю я в тот же миг, когда Уилл продолжает:

– Это были не Нильссоны.

Поначалу я не понимаю, о чем он. Какое отношение имеет Отто к этим старичкам?

– А что с Нильссонами? – уточняю я, но продолжаю думать об Отто, осознав, что не видела, как он садится на паром… Воображение рисует сына в наручниках, сидящего в кабинете напротив директора. Рядом караулит полицейский. На краю директорского стола пакет с вещдоками – пока воображение еще не нарисовало, с какими именно.

– Мистер и миссис Фоуст, – обратился к нам директор в тот злополучный день.

– Доктор Фоуст, – поправила я его с невозмутимым выражением лица, впервые в жизни попытавшись воспользоваться своим служебным положением. Мы с Уиллом стояли за спиной Отто. Уилл положил сыну руку на плечо, давая понять: что бы он ни натворил, мы не бросим его.

Полицейский в воображаемой сцене, кажется, ухмыльнулся.

– Я про сирену, которая выла прошлой ночью, – поясняет в трубку Уилл. Я возвращаюсь в настоящее. Прошлое осталось в прошлом. То, что случилось с Отто в Чикаго, больше не имеет значения.

– «Скорая» приезжала не к Нильссонам, они в полном порядке. А к Морган.

– К Морган Бейнс? – зачем-то уточняю я. В нашем квартале есть только один человек с таким именем. Морган Бейнс – наша соседка. Правда, я никогда с ней не разговаривала, а вот Уилл общался. Ее семья живет через дорогу в доме, похожем на наш: Морган, ее муж и их маленькая дочка. Поскольку они обитают на пригорке, мы часто размышляли вслух, какие, наверное, прекрасные виды открываются из окон: обзор в триста шестьдесят градусов нашего островка и океана вокруг.

А потом Уилл как-то проговорился, что виды на океан из их дома и правда шикарные.

Я старалась не волноваться. Убеждала себя, что муж не сознался бы, что побывал в доме Морган, если между ними что-то есть. Однако у Уилла в прошлом имелись… отношения с женщинами. Год назад я уверенно заявила бы, что он никогда мне не изменит. Теперь я готова допустить что угодно.

– Да, Сэйди. Морган Бейнс.