Читать книгу: ««Вишневый сад». Очень русская комедия», страница 2

Характерна деталь, подчеркивающая небрежение графа Карнеева как владельца сада и скорое разорение еще недавно богатейшего имения. Камышев и Карнеев направляются к желтой каменной беседке, «в которой когда-то был буфет с биллиардом, кеглями и китайской игрой». В беседке их ожидает весьма странное зрелище: «На старом, полинявшем биллиарде с порванным сукном лежал старик невысокого роста в синем пиджаке, полосатых панталонах и жокейском картузике. Он сладко и безмятежно спал. Вокруг его беззубого, похожего на дупло рта и на остром носу хозяйничали мухи. Худой, как скелет, с открытым ртом и неподвижный, он походил на труп, только что принесенный из мертвецкого подвала для вскрытия».

Написанную в 1884 году «Драму на охоте» отделяют от «Вишневого сада» почти двадцать лет, но картина лежащего на столе садовника Франца, «худого как скелет», будто предвосхищает финал последней пьесы Чехова, трагическую смерть старого Фирса.

Разоренная барская усадьба, роскошный, экзотический сад и бильярд как бы соединяются в поэтике Чехова в некий единый образ, чрезвычайно важный и выразительный в пьесе о разорении рода, гибели сада и проигранной жизни. В 1903 году, в письме от 14 октября, размышляя о возможных исполнителях ролей, он писал жене, О. Л. Книппер-Чеховой: «Гаев – для Вишневского. Попроси Вишневского, чтобы он прислушался, как играют на биллиарде, и записал бы побольше биллиардных терминов. Я не играю на биллиарде или когда-то играл, а теперь все позабыл, и в пьесе у меня все случайно. Потом с Вишневским мы сговоримся, и я впишу все, что нужно». Но герой-игрок не был случайным.

Страсть Гаева к игре и страсть к речам стали сутью его натуры. Можно представить, как Гаев витийствовал в кругу приятелей, какие тосты за общественное благо и высокие идеалы произносились за столом. Клубы, обеды и игра – все в прошлом за неимением средств. Но «фантомная» жизнь Гаева продолжается, он просто не в силах остановиться. Даже Раневская, далеко не образец здравомыслия и трезвого отношения к жизни, саркастически комментирует очередной «прожект» брата по спасению сада: «Это он бредит. Никаких генералов нет».

Во втором действии «Вишневого сада» она же с усмешкой замечает: «Зачем так много говорить? Сегодня в ресторане ты говорил опять много и все некстати. О семидесятых годах, о декадентах. И кому? Половым говорить о декадентах!» Но Гаеву поговорить хочется. Раззадоренный речами других персонажей, он начинает негромко, «как бы декламируя», произносить: «О природа, дивная, ты блещешь вечным сиянием, прекрасная и равнодушная, ты, которую мы зовем матерью, сочетаешь в себе бытие и смерть, ты живешь и разрушаешь…» Трофимов обрывает его: «Вы лучше желтого в середину дуплетом».

В романе Толстого Стиве Облонскому влиятельные друзья и приятели подыскивали «хорошее место». Гаев тоже уповает на прежние знакомства и связи. Размышляя о том, как спасти вишневый сад, он важно говорит: «В четверг я был в окружном суде, ну, сошлась компания, начался разговор о том, о сем, пятое-десятое, и, кажется, вот можно будет устроить заем под векселя, чтобы заплатить проценты в банк». Потом он сообщает, что его «обещали познакомить с одним генералом, который может дать под вексель». Примечательна лексика Гаева: «Мне предлагают место в банке. Шесть тысяч в год…» Его «обещали познакомить», «можно будет устроить заем». Гаеву кажется, что он, как и прежде, окружен приятелями и приятными людьми, которые будут рады оказать ему услугу.

На старости лет ему придется заняться весьма непривычным для него делом – пойти служить. Кто-то из прежних знакомых сжалился над лишенным дохода Леонидом Андреевичем и нашел ему место. Наверное, Гаеву нашли «доходное» место так же, как родственники и приятели ищут его для Облонского, чьи дела – «в дурном положении».

Толстой с юмором описывает «теплое» место со сложным названием, на которое нацелился Стива: «Это было одно из тех мест, которых теперь, всех размеров, от тысячи до пятидесяти тысяч в год жалованья, стало больше, чем прежде было теплых взяточных мест; это было место члена от комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковых учреждений». Ирония состоит еще и в том, что «банковскими служаками» окажутся люди, подобные Облонскому и Гаеву, очаровательные расточители и моты.

Гаев сообщает об этом со своей извечной присказкой: «Я банковский служака, теперь я финансист… желтого в середину». Хотя ни к чему, кроме как к игре в бильярд, Гаев уже не способен, над чем иронизирует Лопахин: «Леонид Андреич, говорят, принял место, будет в банке, шесть тысяч в год… Только ведь не усидит, ленив очень…»

В сцене прощания с домом, где прошло его детство, Гаев, по своему обычаю, не может удержаться от речей, хотя ему хочется плакать: «Друзья мои, милые, дорогие друзья мои! Покидая этот дом навсегда, могу ли умолчать, могу ли удержаться, чтобы не высказать на прощанье те чувства, которые наполняют теперь все мое существо…» Племянницы в ответ привычно умоляют его замолчать, и он, так же привычно, уныло откликается: «Дуплетом желтого в середину… Молчу…»

Чехов на протяжении всей пьесы дает ремарки к речам Гаева: «смущен», «сильно смущен». Гаев действительно смущен. Та самая «леденцовая» жизнь закончилась, а привычки и замашки остались прежними. Он чувствует, что вечно говорит не к месту и что никто не принимает его всерьез, даже лакей Яша.

Единственный раз, когда уже нельзя будет лгать себе и пытаться в чем-то уверить других, ему придется посмотреть правде в глаза и осознать случившееся. Когда в финале брат и сестра в последний раз видят дом и сад, обнимаются и рыдают, Гаевым овладевает отчаяние.

Он, как ребенок, ищет утешения и помощи, повторяя: «Сестра моя, сестра моя…» В этот момент Гаев похож на другого дядюшку, Ивана Петровича Войницкого. В третьем действии «Дяди Вани», когда Войницкий решается на неслыханный бунт и предъявляет Серебрякову счет за непрожитую жизнь, все кончается полудетским криком, обращенным к матери: «Я зарапортовался! Я с ума схожу… Матушка, я в отчаянии! Матушка!»

В последнем действии Гаев вспоминает детство, время, когда были живы родители, когда вишневый сад еще, может быть, не был заложен: «Помню, когда мне было шесть лет, в Троицын день я сидел на этом окне и смотрел, как мой отец шел в церковь…» Гаев чувствует себя в это время маленьким, оставленным и одиноким. Он с грустью говорит сестре: «Все нас бросают, Варя уходит… мы стали вдруг не нужны». В этой реплике значим порядок слов и порядок перечисления – Леонид Андреевич неизменно уверен, что он жертва и что о нем должны заботиться.

Гаева очень хочется пожалеть. Он сам себя искренне жалеет. Беда в том, что даже перед лицом случившегося он не в силах осознать, что не они стали «вдруг» не нужны и не их «все бросают». Ему оказались не нужны и, в сущности, безразличны, те, кто его любил и искренне ему верил – его «ангел», семнадцатилетняя Аня, кроткая Варя и преданный старый Фирс.

Этот вечный ребенок, вечный брат, вечный дядюшка давно уже проиграл то, что было основой рода, семьи и его собственного существования.

«Барыня из Парижа приехала!», или О жизни Раневской во Франции

Пьеса «Вишневый сад» начинается сценой ожидания Раневской, она приезжает из Парижа. В конце пьесы она тоже уезжает – в Париж.

Образ барыни или барина, с шиком прокатившегося за границу и прожившего немало денег, встречается в романах Тургенева, Достоевского, Толстого. Это и «бабуленька» в «Игроке», семейство Щербацких на европейском курорте, сцены из романа «Дым», книга Лейкина «Наши за границей» и «Мимочка на водах» В. Микулич.

Живописная сцена из «Игрока» как нельзя ярче рисует картину жизни богатых русских за рубежом. «Помещица и московская барыня», «грозная и богатая семидесятипятилетняя Антонида Васильевна Тарасевичева», приезжает на воды лечиться, но оказывается в игорном зале. Проиграв в рулетку пятнадцать тысяч, она досадует: «Я сегодня пятнадцать тысяч целковых просадила на растреклятой вашей рулетке. В подмосковной я, пять лет назад, дала обещание церковь из деревянной в каменную перестроить, да вместо того здесь просвисталась. Теперь <…> церковь поеду строить»». Проиграна значительная сумма. Такие же деньги, пятнадцать тысяч, присланные ярославской бабушкой на уплату банковского долга за заложенное имение, Раневская забирает, когда снова уезжает в Париж.

Героиня Достоевского, злополучная «бабуленька», вновь оказывается около рулетки и проигрывает еще десять тысяч. Сопровождает ее дворецкий Потапыч, «седой старичок, во фраке, в белом галстуке и с розовой лысиной». Эскапады барыни сокрушают слугу: «Ох, уж эта мне заграница! <…> Говорил, что не к добру. И уж поскорей бы в нашу Москву! И чего-чего у нас дома нет, в Москве? Сад, цветы, каких здесь и не бывает, дух, яблоньки наливаются, простор, – нет: надо было за границу! Ох-хо-хо!..» Окончательный проигрыш русской барыни: «Я <…> всё там оставила, почти сто тысяч рублей. <…> Теперь я без денег, гроша нет». Но тут же добавляет: «Я еще <…> довольно богата. У меня три деревни и два дома есть. Да и денег еще найдется, не все с собой взяла»⁵.

Поездка в Париж – почти каноническая примета жизни богатого русского дворянства. Старый Фирс вспоминает, что барин (отец Раневской и Гаева) тоже в Париж на лошадях ездил.

К происходящему в настоящем времени – грядущей продаже имения и сада, к неустроенной судьбе ее детей и домочадцев – Раневская почти равнодушна. Она вполне искренне говорит о любви к дочери, к саду, радуется, что застала в живых «своего старичка» Фирса. Но чувства, которые питают эти слова, переживаются ею постольку, поскольку она видит перед собой воочию близких людей и дом, где прошло ее детство.

Она трогательно кается в своих грехах, рассказывает о муже, делавшем только долги, о любовнике, обманувшем ее, о гибели сына, но вдруг слышит звуки еврейского оркестрика. И живо произносит: «Его бы к нам зазвать как-нибудь, устроить вечерок». Что бы ни происходило в жизни Раневской, «вечерок» в день торгов будет устроен.

Происходящее, при всей горечи потери, для нее преграда на пути к тому, кого она действительно обожает и кому служит, – любовнику, живущему за границей. Приезда Раневской в Россию могло и не быть. Присутствие хозяйки имения на аукционе не обязательно, торги прошли бы и без нее.

Нетрудно подсчитать: если Ане сейчас семнадцать, Раневская оставила ее одиннадцатилетней и едва ли приезжала на родину в эти годы. Личные переживания и заботы о любимом человеке поглощали все ее время. Одно разорение – продажу дачи в Ментоне за долги – Раневская уже пережила, однако домой не вернулась. Уехала из Ментоны в Париж, где на немногие оставшиеся деньги сняла ту самую квартирку на пятом этаже, которая так ужаснула ее дочь. Может быть, о попытке самоубийства Раневской сообщили ее родственникам или она сама рассказала об этом в письме.

Понимая, что никакие уговоры и доводы рассудка для Любови Андреевны не резон, за ней послали во Францию Аню, дав ей в компаньонки гувернантку Шарлотту. Аня – молодая наивная девушка, это ее первое путешествие в жизни. Она плохо говорит по-французски, как и ее спутница, Шарлотта. Логичнее было бы, если бы за Раневской отправился взрослый человек, тот же Гаев, владеющий языком и имеющий хоть какой-то жизненный опыт. Но порой трудно искать здравый смысл в поступках героев «Вишневого сада», особенно если решение за племянницу принимал Гаев или простодушная Варя.

Телеграммы и письма из Парижа, от своего любовника, который ее «обобрал и бросил», Раневская получает постоянно. Сначала она рвет их в клочья и уверяет, что с «Парижем кончено». Потом начинает признаваться в том, что всегда было в ее душе, – в беспокойстве и тоске по «этому дикому человеку»: «…он болен, он одинок, несчастлив, а кто там поглядит за ним, кто удержит его от ошибок, кто даст ему вовремя лекарство? И что ж тут скрывать или молчать, я люблю его, это ясно… Люблю, люблю… Это камень на моей шее, я иду с ним на дно, но я люблю этот камень и жить без него не могу».

Она заботится о любовнике, как о ребенке, она любит его и служит ему. Раневская не добра и не зла, просто в ее душе нет места ни для чего, кроме ее собственных чувств и переживаний. «Парижский любовник» – единственная «настоящая», не призрачная жизнь Раневской. Аня, Варя, Фирс, Шарлотта, брат – для нее и живые люди и одновременно миражи, как «покойная мама», которая вдруг привиделась ей, когда она смотрела на вишневое деревцо.

Во имя этой жизни она пустила на ветер свое состояние, лишила будущего себя и своих близких. Она принадлежит только «парижской жизни», только перед той жизнью у нее есть обязательства.

Тем интереснее понять, какими были те годы, которые «великолепная» Любовь Андреевна провела на французской Ривьере и потом в Париже, как жили за границей современники героини «Вишневого сада», люди ее круга и ее сословия, какой образ жизни они вели. Наконец, как выглядела Раневская в глазах общества, к которому она принадлежала по праву рождения и воспитания.

О прошлом Любови Андреевны известно, что она была замужем, что муж ее делал только долги и «умер от шампанского». Она выбрала человека не своего круга, безо всякого расчета, по большой страсти. Скорее всего, супруг Любови Андреевны жил на деньги жены. Как и ее любовник: «Я всегда сорила деньгами без удержу, как сумасшедшая, и вышла замуж за человека, который делал одни только долги».

Шампанское, легкое игристое вино в XIX веке символизировало прожигание жизни, легкое отношение ко всем и ко всему. Так, в очень популярной в конце позапрошлого столетия повести Лидии Веселитской (Микулич) «Мимочка на водах» главная героиня отчаянно завидует своей кузине Нетти. Бесприданнице Мимочке пришлось стать женой толстого генерала Спиридона Ивановича. Нетти же, подобно Раневской, вышла замуж по любви, за «легкомысленного и ненадежного молодого человека»: «…но как они живут, Боже мой, как они живут! Правда, что они проматывают капитал, и старики Полтавцевы со страхом и неодобрительно покачивают на это головами. Правда, что поклонник Нетти как бы крепче и крепче прирастает к дому, так что многие уже, говоря о нем, многозначительно улыбаются <…>, но что ж из этого? Зато Нетти веселится, Нетти живет… Нетти одевается эксцентрично, Нетти ездит в оперетку, в маскарады, в рестораны, смеется над всем и всеми и довольствуется мужским обществом. О ней много говорят и нехорошо говорят; но она смеется и над этим. Муж терпит, и все терпят… И вокруг Нетти жизнь и веселье играют и искрятся, как шампанское, которое не сходит у нее со стола».

Нет сомнений, что шампанское не сходило со стола мужа Любови Андреевны. Шампанское, упомянутое в первом действии, словно «выстреливает» в финале. Лопахин заказывает вино, чтобы отпраздновать отъезд. И еще один паразит, прилепившийся к Раневской, лакей Яша, «вылакавший шампанское», важно уверяет, что оно «не настоящее».

Раневская живет не по средствам, живет «взаймы». С легкостью необыкновенной она забирает последние деньги, которые могли бы очень пригодиться ее дочерям, Ане и Варе. Однако она готова оплачивать красивую жизнь своих мужчин, даже лакея Яши. Характерно, что коллизия, когда женщина оказывается за границей, у Чехова часто связана с чем-то нечистым, замешанным на праздности («Ариадна», «Моя жизнь») или же – несчастливым, гибельным, с примесью адюльтера («Рассказ неизвестного человека»).

Во Францию Раневская бежала от своего прошлого и воспоминаний о гибели сына Гриши. Вслед за ней туда устремился ее любовник. Кто он? Можно лишь догадываться, что это или русский, предпочитающий жить в Европе, или же француз. Именно для любовника Раневская купила дачу в Ментоне, одном из французских курортов, популярном в XIX веке среди богатых русских.

До шестидесятых годов выезд за границу могли себе позволить немногие очень состоятельные люди, да и то по особому соизволению властей. Один только паспорт стоил 500 рублей, деньги огромные по тому времени.

Все изменила смерть императора Николая I, рухнули прежние порядки. В Европу, по словам писателя Боборыкина, поехали «люди подготовленные, ехали учиться, но сколько же тронулось туда всякого шляющегося народа». Многое изменилось и на модных курортах.

Зимой 1856/57 года вдова императора Александра Федоровна приехала в Ниццу, положив начало «русским сезонам» на французской Ривьере. Императрица открыла подписку на строительство православного храма, он был построен довольно быстро. Естественно, место, где часто бывала царская семья, довольно скоро стало модным у русских путешественников. В Ницце даже было открыто русское консульство. Когда Чехов жил в Ницце в 1897–1898 годах, он подружился с Н. И. Юрасовым, русским вице-консулом в Ментоне и помощником консула в Ницце.

Сам Ментон (или Ментона) – город на французской Ривьере, в 30 километрах от Ниццы, известный как город садов и парков, около итальянской границы. Есть в Ментоне русское кладбище и русская церковь.

Чехов наблюдал русских в Париже, Ницце и Ментоне во время своих поездок за границу. В круге его русских знакомых были художник В. И. Якоби, писатель Вас. И. Немирович-Данченко, журналист В. М. Соболевский и другие.

Жизнь на французской Ривьере Чехов характеризовал как «дешевую». За еду в «Русском пансионе» он платил 11 франков. В письме к сестре от 15 (27) октября 1897 года он писал, что жизнь в Ницце дешевле, чем в Ялте, и что вполне можно обходиться 100 рублями в месяц.

Надо сказать, что покупка и содержание дачи (виллы) в Ментоне – поступок, позволительный лишь для состоятельных людей. Хотя в сравнении со стоимостью заложенного имения и сада Раневской цена виллы не кажется такой уж огромной. Скорее, это свидетельство того, как широко жила и какие гигантские суммы тратила Раневская, буквально бросая деньги на ветер.

Живя в Ницце, Чехов познакомился с известным социологом М. М. Ковалевским. В то время Ковалевский был вынужден уехать из России и оставить преподавание в университете. Во Франции он жил на собственной вилле в окрестностях Ниццы, в деревне Болье.

Сохранилось описание виллы Ковалевского. Она стояла на крутом склоне над морем: «Это очень уютный двухэтажный дом с террасой и балконами, окруженный небольшим, но очень тенистым и полным самых разнообразных растений садом <…>. Рядом с пальмами и агавами в садике цвели апельсины и лимоны и прекрасные штамбовые розы. В полуподвальном этаже располагалась огромная библиотека»⁶. Можно представить, что и у Раневской вокруг виллы в Ментоне цвел сад, хотя и не вишневый.

В архиве города Ментоны хранятся записи (купчие) продажи вилл того времени. Некий месье Фабрисино 4 марта 1903 года оформил в нотариальной конторе города продажу виллы, при вилле была лимонная роща. Вилла ушла за 7 тысяч франков (около 2500 рублей). 29 апреля 1903 года тот же нотариус оформил продажу виллы «Зина», продавцом был некий месье Новазо. Вилла была продана за 7400 франков. В вилле на первом этаже располагались гостиная, столовая, коридор, комната прислуги, ватерклозет и лестница. На втором этаже – 4 спальни, спальня прислуги, ватерклозет, ванная и бельевые комнаты. В сделку входили два сервиза и кухонная утварь. При доме был сад⁷.

Сколько стоила в то время русская «вилла», то есть небольшой дом с садиком? Ответ есть в письмах Чехова. 6 августа 1891 года он писал старшему брату из Богимова, где снимал дачу для семьи и уже задумывался о покупке своего дома: «Наклевывается отличное именьице в сорок десятин с домиком и сараями, садом, лесом и речушкой, стоящее только 2 1/2–3 тысячи. Ах, вот бы!» Восклицание – «Ах, вот бы!» – скрывает вопрос, как он сможет заработать и накопить на эту покупку.

Владельцы вишневого сада могли позволить себе не только дачу в Ментоне, они покупали и тратили, не задумываясь. Расходы у Раневской немалые, а источником дохода являются деньги за заложенное в банк имение. Дачу надо содержать, как и платить прислуге (едва ли ленивый Яша брал на себя обязанности садовника или повара). Денег у Раневской уже недоставало, дачу в Ментоне продали, и у русской барыни ничего не осталось.

Но сократить свои расходы она попросту не может. Аня жалуется, что к моменту возвращения домой у них не осталось ни копейки. Однако мать по привычке заказывала в дороге «все самое лучшее» и давала на чай по рублю, а случайному прохожему (во втором действии «Вишневого сада») она дает золотой из денег, взятых ею взаймы у Лопахина. Хотя только что корила себя, глядя в портмоне: «Вчера было много денег, а сегодня совсем мало. Бедная моя Варя из экономии кормит всех молочным супом, на кухне старикам дают один горох, а я трачу как-то бессмысленно… (Уронила портмоне, рассыпала золотые.) Ну, посыпались… (Ей досадно)».

Золотой рубль как «золотой денежный стандарт», появился в России в 1895–1897 годах по инициативе министра финансов С. Ю. Витте. Существовали золотые «пять рублей», «семь с половиной рублей», «десять рублей». Если даже Раневская дает пятирублевый золотой на чай, это щедрая «милостыня». Не зря Варя, которая кормит слуг горохом, едва может сдержать свое возмущение щедрым подаянием:

«Варя (испуганно). Я уйду… я уйду… Ах, мамочка, дома людям есть нечего, а вы ему отдали золотой.

Любовь Андреевна. Что же со мной, глупой, делать! Я тебе дома отдам все, что у меня есть. Ермолай Алексеевич, дадите мне еще взаймы!..

Лопахин. Слушаю».

Что такое была жизнь Раневской на Ривьере, кем она была для людей ее сословия и ее круга? Русские дворяне, особенно аристократы, жившие постоянно или временно на заграничных курортах, составляли особое сообщество, причем весьма закрытое. Они всячески стремились отгородиться от «нуворишей», людей иных сословий или же благородных семей, запятнавших себя неблаговидным поведением. Происходило то, что Толстой в «Анне Карениной» обрисовал так: «Как и во многих местах, где собираются люди, так и на маленьких немецких водах, куда приехали Щербацкие, совершилась обычная как бы кристаллизация общества, определяющая каждому его члену определенное и неизменное место».

Было ли вообще у Раневской, открыто жившей на вилле с любовником, «место» как таковое?

Мария Константиновна Битюгова («Дуэль»), жена чиновника, отнюдь не дама высшего общества, но всего лишь бывшая гувернантка, с осуждением и брезгливостью относится к Надежде Федоровне, которая открыто сожительствует с Лаевским.

В повести Чехова «Моя жизнь» мать семейства Ажогина стыдит Мисаила Полознева, сестра которого стала любовницей доктора Благово и теперь ждет от него ребенка: «Друг мой, это ужасно, – проговорила она, ломая руки и, по обыкновению, пристально всматриваясь мне в лицо. – Это ужасно! Ваша сестра в положении… она беременна! Уведите ее, прошу вас…

Она тяжело дышала от волнения. А в стороне стояли три дочери, такие же, как она, худые и плоские, и пугливо жались друг к другу. Они были встревожены, ошеломлены, точно в их доме только что поймали каторжника. Какой позор, как страшно! А ведь это почтенное семейство всю жизнь боролось с предрассудками; очевидно, оно полагало, что все предрассудки и заблуждения человечества только в трех свечах, в тринадцатом числе, в тяжелом дне – понедельнике!»

Нравы и обычаи русских дворян, живших за рубежом, приоткрывает история семьи Башкирцевых, той самой, к которой принадлежала автор знаменитого дневника⁸. Чехов и Мария Башкирцева были современниками и практически сверстниками. Чехов прочел его и высказался о нем так: «Читаю “Дневник” Башкирцевой. Чепуха, но к концу повеяло чем-то человеческим».

Записки Башкирцевой, изданные посмертно, были, как оказалось, отредактированы и «выправлены» ее матерью. Даже дата рождения Марии была изменена. Причины такой «ретуши» кроются не только в желании создать идеальный образ талантливой художницы, умершей от чахотки молодой. Но и в том, что подлинный дневник являл порой весьма нежелательные сцены из повседневной жизни «благородного семейства», имевшего много денег и не очень приглядную репутацию.

Мария Башкирцева родилась в 1858 году, в семье предводителя дворянства. Ее отец владел плодородными землями в Малороссии.

Вопрос о том, где же, собственно, находится цветущий «вишневый сад», позволяет предположить, что не в средней полосе России, а недалеко от Малороссии, где можно было культивировать такой необыкновенный сад, про который написано «даже в энциклопедическом словаре». Не зря география чеховских рассказов, повестей и пьес постоянно включает Харьков. В Харьков собирается ехать Лопахин, в Харьков, как вспоминает Фирс, возили сушеную вишню из вишневого сада.

Из дневника художницы явствует, что семью часто сотрясали злоключения и скандалы. Дядя Марии по матери, Георгий Бабанин, был, подобно гоголевскому Ноздреву, человеком «историческим», постоянно попадая в самые неприглядные истории. Более всего на свете «дядя Жорж» интересовался женщинами, вином и картами, судился с собственным братом, клянчил и воровал деньги своих близких, преследуя их даже за границей.

Вот что писала о нем сама Мария: «Этот ужасный и несчастный человек уже с девятнадцати лет предавался всем возможным безумствам. Предмет восхищения и обожания родных, он перешагивал через всех, а начал с того, что попал в несколько скандальных историй; при встрече с полицией испугался и спрятался за юбки матери, которую иногда бил. Он все так же пьянствовал с некоторыми перерывами и в эти моменты становился галантным, образованным, загадочным, соблазнительным, очень красивым, рисовал карикатуры, писал восхитительные шуточные стихи, а затем вновь – водка и связанные с ней ужасы». Закончил Жорж Бабанин клошаром.

В книге «Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой» рассказывается еще одна история о близкой родственнице художницы, ее тетке по матери, весьма напоминающая сюжет повести Достоевского «Дядюшкин сон»: «Сказочно богатый старый холостяк Фаддей Романов, появившись на горизонте, сначала ухлестывал за матерью Марии Башкирцевой, кажется, у него даже был с ней кратковременный роман (они вместе ездили в Краков), заглядывался он и на десятилетнюю Марию, но в итоге семья, не без помощи дяди Жоржа, окрутила его и женила на некрасивой Надин. Иногда на него находили приступы безумия, возможно, белой горячки, а через год после свадьбы он скоропостижно скончался, однако успев оставить завещание на свое огромное состояние в пользу молодой жены. Тут же поползли слухи об отравлении Романова, стали пересказывать историю его женитьбы: будто бы его опоили и обманом женили на младшей сестре; семья Романова (его сестра и другие родственники) через суд оспорила завещание, утверждая, что подпись его на завещании подделана. Начался процесс, который длился без малого десять лет и отголоски которого мы находим даже в напечатанном тексте дневника».

Нетрудно догадаться, что осуждение, сплетни и пересуды постоянно окружали семью полтавского предводителя дворянства. Вполне объяснимо, что после расставания с мужем мать Башкирцевой вместе с сестрой (той самой, против которой начали процесс), детьми и домочадцами предпочла уехать за границу.

Описываемый период жизни Башкирцевых на европейских курортах приходится на семидесятые – середину восьмидесятых годов XIX века. Но едва ли консервативные нравы, обычаи и образ жизни русских дворян за границей могли поменяться кардинально к концу столетия – времени, когда Раневская поселилась в Ментоне.

В Европе Башкирцевы жили в Вене, модном Баден-Бадене, затем осели в Ницце, где Надин Романова купила роскошную виллу. Богатая жизнь постоянно омрачалась новыми скандалами и сценами, возможно, схожими с теми, которые мог устраивать Раневской ее любовник.

Уже упоминавшийся дядя Жорж дебоширил и пьянствовал и даже предстал за это перед судом. Русское светское общество в Ницце не просто сторонилось Башкирцевых, они существовали как бы за незримой чертой, несмотря на огромные деньги и родственные связи. Их никогда не приглашали на вечера и приемы в русском консульстве, не были они званы в знаменитый замок Вальроз, где богатейший русский житель Ниццы, барон фон Дервиз, давал благотворительные балы.

Вероятно, Раневская в глазах круга, которому она принадлежала по праву рождения, как и Башкирцевы, была парией, изгоем. Еще и поэтому три года с любовником, который измучил ее, были такими горькими – у нее не было другого общества, не было своего круга. Тех, кто был ее кругом, – дочерей Аню и Варю – она бросила в России.

Для барышни, а потом барыни, привыкшей к гостеприимству, гостям и балам (не зря лакей Фирс вспоминает прежние балы, и не случайно Раневская затевает бал в день продажи вишневого сада), жизнь на вилле с любовником, который при этом болел, была совсем не сладкой. Раневская признается: «…больной измучил меня, душа моя высохла».

Своеобразная иллюстрация того, как могла себя чувствовать героиня на чужбине, – запись из дневника Марии Башкирцевой, разумеется, не включенная ее матерью в опубликованный дневник: «Как жаль, что у нас не соблюдаются никакие обычаи. Сегодня Пасха, а ничего не изменилось, ни подарков, ни развлечений, ничего. Это отдаляет от семьи, делает эгоистичным, злым. В других семьях устраивают друг другу сюрпризы, это поддерживает дружбу, умиляет, это так хорошо. У нас ничего этого нет. Нужно было бы пригласить людей, ну хотя бы детей, однако ничего не сделано. Живем, как собаки. Пьем, довольно плохо едим, спим, неизвестно как… и играем в Монте-Карло…»

После гибели Гриши Раневская бежала из имения «куда глаза глядят». Но ее связь с любовником, ныне живущим в Париже, началась до смерти сына. Выбор заграницы, французского курорта или столицы Франции – это попытка скрыться от прежней жизни, от стыда и осуждения.

Как уезжает в Париж героиня «Рассказа неизвестного человека», обманутая Зинаида Федоровна? Покидая Петербург, она вспоминает повесть Бальзака «Отец Горио», ее знаменитый финал, когда Растиньяк бросает вызов Парижу: «<…> герой глядит с вершины холма на Париж и грозит этому городу: “Теперь мы разделаемся!” – и после этого начинает новую жизнь. Так и я, когда из вагона взгляну в последний раз на Петербург, то скажу ему: “Теперь мы разделаемся!”

И, сказавши это, она улыбнулась этой своей шутке и почему-то вздрогнула всем телом».

Тоска настигает Зинаиду Федоровну и ее спутника именно в Ницце: «Я прогулялся по скверу, где играла музыка, зашел в казино; тут я оглядывал разодетых, сильно пахнущих женщин, и каждая взглядывала на меня так, как будто хотела сказать: “Ты одинок, и прекрасно…” Потом я вышел на террасу и долго глядел на море. Вдали на горизонте ни одного паруса, на левом берегу в лиловатой мгле горы, сады, башни, дома, на всем играет солнце, но все чуждо, равнодушно, путаница какая-то».